Уверенность в вещах невидимых. Последние беседы

Свободный голос Церкви

Предлагаемая вниманию читателей книга – перевод на русский язык последних бесед митрополита Антония Сурожского, в которых почти 90-летний старец делится с англоязычной паствой итогами духовного опыта всей своей жизни во Христе. Об этой жизни и хочется дать некоторое представление, не прибегая к парадным фразам, а просто показав, каким он был в разные периоды…

Андрей Борисович Блум, отнюдь не «монах от младых ногтей», прошел путь от принца до нищего в первые десять лет своей жизни. Его отца (Бориса Эдуардовича Блума; 1882–1937. – Прим. ред.) назначили консулом в Персию в 1915 г., когда мальчику было немногим больше года. Родился он в Швейцарии, в доме деда, дипломата в отставке, откуда его забрали всего на несколько месяцев в Москву. В Персии отец служил до 1920 г., когда пришлось покинуть консульство и бежать с семьей: сначала по горам на лошадях, потом по большим рекам Месопотамии и по морю в Индию. Оттуда на корабле добрались до Гибралтара, но утлое суденышко дальше не последовало, и они высадились, так и не добравшись до Шотландии, где жили предки Андрея со стороны отца до переселения в Петербург во времена Петра Первого.

От жизни в Персии остались смутные воспоминания быта представителей Российской империи в стране пустынных гор и цветущих, укрытых дворов. Мама – прекрасная амазонка – охотилась с мужчинами на тигров. Приятную расслабленность детских заболеваний (Андрей и тогда подвержен был астме) украшало постоянное присутствие безотказной итальянской бабушки, готовой без устали читать сказки. Язык консульского дома был, разумеется, русский, а персидские фразы, выученные у прислуги, выветрились из памяти за годы учебы в немецких и французских школах (однако, говорили, он еще несколько лет кричал во сне – по-персидски).

Отец, прекрасный знаток восточных языков, мог бы построить карьеру в изгнании, но в Париже он разделил участь многих эмигрантов, возможно чувствуя и личную ответственность за трагедию России. Он пошел в чернорабочие, зарабатывал очень мало и закрылся от знакомых и семьи, уйдя чуть ли не в затвор, хотя и продолжал по-своему любить сына и влиять на его судьбу Мать с бабушкой и маленьким Андреем на время укрылись у родственников в Австрии, там он впервые пошел в школу и на всю жизнь полюбил немецкий язык и поэзию. В 1923 г. семье пришлось перекочевать в Париж, где жить было негде и не на что. Мать, урожденная Скрябина (сводная сестра композитора), воспитанница Смольного института благородных девиц, нанялась уборщицей в гостинице, где ей предоставили комнату, запретив, однако, жить с семьей. Потом, благодаря знанию языков, ей удалось устроиться машинисткой и таким образом худо-бедно прокормить семью. Сына она пыталась устроить в приличный интернат, но мальчик, узнав, что его там воспитают католиком, воспротивился. Интернат, куда он впоследствии попал, находился в разбойническом квартале Парижа, там царил закон джунглей. Мальчишки издевались над ним. Учитель не защищал: «Научись драться». В таких условиях Андрей прожил до тринадцати лет, пока матери не удалось снять для семьи квартиру и он смог учиться экстерном в лицее. Наступившее безоблачное счастье породило реакцию: как будто не к чему больше стремиться. Светом в окошке была надежда вернуться на родину, лелеянная в лагерях русских скаутов, «витязей». Подросток рос чуждым всему церковному, и, когда товарищ попросил его присутствовать на лекции отца Сергия Булгакова, которого пригласили к витязям в лагерь, он согласился нехотя, чтобы не подводить организаторов. Лекция его возмутила: с какой стати ему, только что научившемуся выживать в условиях джунглей и мечтавшему сражаться «за Царя и Отечество», вдруг прощать и любить врагов? Решив, что с таким никуда не годным для жизни учением надо раз и навсегда покончить, он взял дома у матери «самое короткое» Евангелие, от Марка. Где-то между второй и третьей главой он почувствовал присутствие Христа – не «видел», а знал, что Он пришел, слышит его вопрошания, любит его, воистину воскрес. При дальнейшем чтении оказалось, что Христос любит не только праведников, но всех. Поверившему в Него, значит, надо полюбить и неправедных… и всем, всем рассказывать о чуде умирающего за каждого из нас Живого Бога. Этому озарению он остался верен всю жизнь.

Он стал прихожанином Трехсвятительского подворья в Париже, регулярно участвовал в церковных службах, работал вожатым в летних лагерях РСХД. Сверстники запомнили его страстным спорщиком и спортсменом, остроумным, добрым, но и требовательным, внушающим младшим физическую и духовную бодрость. Сам он рассказывал случай, когда ребята напросились с ним на ночное бдение в горах и до рассвета молились, не чувствуя усталости. Еще вспоминал, как французский крестьянин, увидав, что он ходит босиком, обозвал его чокнутым и… подарил огромные, не по ноге, башмаки, которые Андрей долго носил как прекрасное свидетельство непосредственной человеческой солидарности. Нужда не ожесточила его, а научила обходиться минимумом, быть к другим отзывчивым и за всякое доброе дело – благодарным.

В 1931 г. Андрей был посвящен в стихарь митрополитом Евлогием (Георгиевским), но не ушел с ним в том же году под юрисдикцию Константинополя. «Я был уверен, – говорил владыка Антоний в интервью Би-би-си 30 июля 1996 г., – что при мудром руководстве русская эмиграция могла оставаться верной родной Церкви и не поддаваться воздействию советских властей. И это я пережил немного позже, когда из Москвы получили письмо о том, чтобы патриаршие приходы воздерживались от всякой политической деятельности. И наше духовенство написало в патриархию, что мы, политические эмигранты, имеем право бороться против советской власти и коммунизма, но что духовенство обязуется не обращать церковный амвон в политическую кафедру». Уход из Русской Церкви он воспринимал как бегство с поля боя, более того, оставаться верным ей для него означало быть «свободным голосом и свободным телом Русской Церкви и русской нашей Родины».

Среди тех, кто разделял тогда эту позицию, был настоятель подворья Трех Святителей, валаамский иеромонах Афанасий (Нечаев). Андрей попросился под его духовное руководство. Он и сам горел желанием стать монахом, но его удерживало от этого шага чувство ответственности за семью, находившуюся на грани нищеты. Отец ему посоветовал стать врачом, в угоду Богу, в помощь людям и, конечно, близким. В том же 1931 г. отец Афанасий его благословил поступить на предварительный курс физики, химии и биологии в Сорбонне, а через два года – на медицинский факультет. Тем не менее он твердо решил собственной семьи не создавать. Это не было желанием укрыться от людей, он хотел, подобно св. Силуану Афонскому, научиться молиться за них, за весь мир… Андрея поразил тогда рассказ отца Афанасия о старом послушнике на Валааме, который считал себя недостойным пострига, потому что еще не научился монашескому деланию. «Это монашество не замкнутое, а такое, которое, не расплескиваясь наружу, включает в себя всё больше и больше и уносит всё в глубины Божьи».

В университетские годы, как и в лицее, Андрей продолжал оплачивать образование репетиторством, недоедал, недосыпал. С 1936 г. отец Афанасий направил его во франкоязычный приход в честь Божьей Матери «Всех скорбящих радость» и св. Женевьевы Парижской, считая, что молодость и французское образование сделают его более контактным и открытым для французских православных. Здесь он научился искусству миссионерства и полюбил общие святыни Вселенской Церкви.

В 1939 г. началась война. Окончив медицинский факультет, доктор Блум отправился хирургом французской армии на фронт, накануне принеся монашеские обеты. После капитуляции Франции последовала демобилизация, но он продолжал работать по специальности, сначала в госпитале, потом, при оккупационных властях, нелегально: лечил раненых бойцов Сопротивления, помогал перевозить людей и оружие в больничных вагонах. С матерью они обменялись обещанием не выдать своего участия в Сопротивлении, даже если будут пытать одного в присутствии другого. В это время он подрабатывал в русской гимназии: преподавал разные предметы, заменяя других учителей. Гимназисты считали его своим, молодым и веселым, но и «очень серьезным», способным влиять на дисциплину и нравственную атмосферу школы.

16 апреля 1943 г., под Лазареву субботу, отец Афанасий постриг Андрея Блума под именем Антония в честь основателя Киево-Печерского монастыря, с позволением, однако, держать постриг в тайне (хотя его друг Николай Лосский, сын знаменитого философа, уверял, что «все знали»). 14 декабря того же года отец Афанасий скончался.

К концу войны, когда немало ушедших в тридцатые годы под омофор Константинопольского патриарха вернулись в московское подворье, Антоний (оставаясь практикующим врачом) продолжал служить во французском приходе. Он выступил на съезде Французского психологического общества с докладом о православной аскезе и молитве, а в 1947 г. был приглашен отцом Сергием Булгаковым и французским «монахом восточной церкви» Львом Жилле выступить от имени молодых русских православных в Содружестве святого Албания и преподобного Сергия в Лондоне. В этом англикано-православном Содружестве он пришелся ко двору Его пригласили на два года «капелланом», но рукоположение отложили. Митрополит Серафим (Лукьянов), тогдашний экзарх, уважил отчаянную просьбу его матери, которой казалось, что ее сын имеет прекрасную возможность служить Богу, будучи врачом, а как священник он не только отдалится от профессии, но и от людей. Митрополит долго и терпеливо убеждал ее, что Церковь на самом деле очень нуждается в молодых, образованных священниках. В конце концов убедил, правда, она взяла обещание с сына по крайней мере не отпускать бороду! 14 ноября 1948 г. митрополит Серафим рукоположил врача-монаха Антония в иеромонахи. В январе 1949 г. семья переехала в Лондон.

На новом поприще в Англии отец Антоний стал помогать настоятелю патриаршего прихода отцу Владимиру Феокритову в храмах Св. Сергия при приходском доме и Св. апостола Филиппа, который делили с Русской Зарубежной Церковью. В 1950 г. отец Владимир скончался, и Антония назначили временно исполняющим обязанности настоятеля. Так случилось, что он ушел от духовного руководства Содружества и навсегда остался при Русской Патриаршей Церкви в Англии.

Когда отец Антоний пришел в немногочисленный лондонский приход, перед ним остро встала проблема «пропавших» второго и третьего поколений русской эмиграции, к тому времени уже ассимилировавшихся в английском обществе. Церковь посещали старики и дети. Новый настоятель ввел уроки русского языка, «Родиноведения», сам занимался с группами подростков, постепенно и тактично вводил сначала отдельные молитвы, потом раз в неделю вечернюю службу и раз в месяц литургию на английском языке. Проповеди его были очень краткими, двуязычными. В храм потянулись не только подростки, но и их родители, и все чаще были случаи перехода в православие коренных англичан, привлеченных либо родственными связями с русскими, либо выступлениями отца Антония с кафедры, с амвона инославных храмов, по радио и телевидению. Несмотря на первоначальные затруднения с английским языком, он все больше привлекал к себе внимание как проповедник: говорил замечательно, по-человечески доходчиво, с юмором и вместе с тем со всей глубиной и рвением истого монаха. Среди многолюдья он умел оставаться с Богом.