Под знаком волка

— Вот этот свиток — устав нашей гражданской ассоциации, — тараторила она, показывая слегка помятый по краям пергамент. — В нем перечислены цели нашей деятельности и способы ведения пропагандистской кампании.

Люпин с нежностью смотрел на светящееся азартом лицо Гермионы. Она вела борьбу против устоев всего магического сообщества, против традиций, веками впитывавшихся с молоком матери, как у эльфов, так и у волшебников. И он знал, что если у кого и хватит сил сломать закоренелые оковы рабства, так это у нее.

Грейнджер достала из коробки магловскую тетрадку, выглядевшую гораздо более новой, увеличила ее до реальных размеров и гордо изрекла:

— А это — черновик нашего первого манифеста «О Прекращении Возмутительного и Жестокого Обращения с Дружественными Магическими Созданиями и Борьбе за Изменение их Правового Статуса». Я начала работу над ним уже давно, но с тех пор некоторые положения переосмыслила. Думаю, начинать надо со смягчения режима рабства, а не с полной его отмены и изменения традиций самих эльфов, потому что они воспринимают свободу, как позор. А еще мне нужна ваша помощь в разработке положений о прекращении притеснения оборотней.

— Конечно, я помогу тебе, — тепло ответил Ремус, рассматривая строчки, выведенные ее аккуратным округлым почерком. — Думаю, на следующей неделе?

— А почему так поздно? — аккуратные брови удивленно приподнялись, а сама Гермиона даже перестала строчить на пергаменте протокол заседания. — Я хотела оставить черновик у вас для ознакомления и уже завтра заняться обсуждением самых сложных вопросов.

Ремус лишь улыбнулся ее напору и прямолинейности. Захваченная идей и жаждой деятельности, она искренне считала, что нет ничего важнее немедленного начала работы, и в упор не замечала его болезненного состояния. И он был рад тому, что она не носилась с ним, как с писаной торбой, но все же чувствовал себя слишком изможденным для таких исследований.

— Ты помнишь, какое сегодня число?

Она не отрывалась от свитка с протоколом.

— Двадцать седьмое.

— Именно об этом я и говорю, — Люпин коснулся ее руки с пером и заставил остановиться. — Лапами совершенно неудобно перелистывать страницы, — посетовал Ремус и заметил, как уголки губ Гермионы слегка приподнялись, давая понять, что шутку она услышала, но посчитала ее несмешной.

— Тогда у меня есть идея, — заявила Грейнджер и раньше, чем Люпин успел выяснить какая, подхватила сумку и выскочила из комнаты.

Категорически не понимая, что происходит, Ремус вышел вслед за ней в коридор и направился в сторону кабинета Снейпа за аконитовым зельем. До восхода луны у него оставалось не больше часа.

Это было больно. Ремус стоял на коленях в собственной спальне и пытался не обращать внимания на судорогу, тянувшую ноги и руки. Дрожь прокатывалась по его телу, но благодаря зелью она была всего лишь неприятной. Вместо жара по коже разливалось легкое тепло, а боль в голове не пульсировала, а монотонно ныла, будто травмированное колено перед дождем.

Несколько секунд — и все прошло. Оборотень поднялся на лапы и потянулся, уронив на пол стопку предусмотрительно снятой одежды.

Спрыгнув с кровати на пол, Люпин направился из крохотной спальни в такую же небольшую гостиную и застыл на пороге. Конечно, на будущее он учтет, что пароль от своих комнат надо бы менять перед полнолунием, но сейчас что прикажете делать с гриффиндорской старостой, рассевшейся в кресле у камина? Одно то, что он сохранил человеческое сознание, не подавляло волчью агрессию.

Из пасти оборотня раздалось раскатистое рычание, и Грейнджер отвлеклась от изучения записей в тетрадке.

— Добрый вечер, Ремус, — вежливо поздоровалась она, будто трижды на дню встречалась с оборотнями, и кивнула в сторону толстого махрового ковра у камина. — Я решила, что немного комфорта не повредит и трансфигурировала половик. Располагайтесь, пожалуйста.

Волк не сдвинулся с места, напряженно всматриваясь в ее глаза. Как она посмела так рисковать? А если бы в этот раз Снейп ошибся и в комнате ее ждал бы злобный взрослый оборотень? Как бы после этого он смотрел в глаза ее друзьям? Дамблдору? Как бы он смотрел в свои? Навязчивая самонадеянная девчонка!

И плевать он хотел на ее эльфов! На оборотней, кентавров и гоблинов ему было наплевать еще больше. Единственное, чего он хотел — вонзить клыки в ее горячее сочное бедро.

Люпин прижал голову к полу, прикрыл длинную морду лапами и жалобно, протяжно заскулил. Инстинкты рвались наружу, кровожадная волчья натура диктовала свои условия, но сознание оставалось прежним. И как же тяжело было убеждать себя, что злость, которую он ощущал, не имела ничего общего с его настоящими человеческими чувствами. Как тяжело было повторять себе, что у него достаточно сил, чтобы не подчиняться зверю.

— Я знаю, что вы злитесь, Ремус, — послышался сверху голос Гермионы. — Но я не могла бросить вас. Мне стыдно в этом признаться, но я случайно подслушала разговор мадам Помфри и директора в больничном крыле, когда вела туда второкурсника, который подрался в коридоре. Мадам Помфри сказала, что вы очень подавлены и тревожны, и если вас не отвлечь чем-нибудь от навязчивых мыслей, то вы впадете в депрессию. А Дамблдор ответил, что не может отпустить вас сейчас. Ваше задание слишком важно.

Люпин поднял голову и снова посмотрел на Грейнджер, но уже чуть менее агрессивно. Вид у той был донельзя виноватый. Ремус постепенно привыкал к ее запаху, к теплу, исходящему от ее тела, и пытался убедить себя, что девочка не заслуживала той злости, которую он испытывал.

Поппи была единственным человеком, кто мог выслушать Ремуса и помочь, еще со времен школы. Но если бы он знал, что все так обернется, то держал бы язык за зубами.

— Просто я хочу, чтобы вы знали, что я не из дурацкого любопытства пришла к вам. Я немного посижу и почитаю вам манифест, а потом отправлюсь в башню, — Гермиона замолчала, рассматривая его. Было видно, что она боролась с желанием сказать что-то еще. После продолжительной паузы, она, запинаясь и краснея, все же добавила: — Но… но, если совсем честно, мне бы хотелось погладить вас.

Если бы мог, Люпин бы удивленно приподнял брови. Глядя на ее зардевшиеся щеки, он думал, что находится в каком-то странном, нереальном сне — кто в здравом уме захочет коснуться оборотня? Но, не прими он в этот вечер аконитовое зелье, Гермиона бы даже не подумала приближаться к нему. Когда Грейнджер поднялась с кресла, видимо приняв его пассивность за приглашение, оборотень замотал головой и снова зарычал, но на этот раз просто предупреждающе.

— Хорошо-хорошо! — покладисто воскликнула Гермиона и испуганно села обратно на свое место. — Только идите поближе к огню, пожалуйста.

Решив, что он ничего не докажет, если отморозит зад на каменном полу комнаты, Люпин растянулся на мягкой овчине у камина и прикрыл янтарные глаза. Его злость таяла с каждой секундой, пока он убеждал себя, что девушка от чистого сердца хотела ему помочь. Да, крайне неразумная, дурацкая затея, и Ремус обязательно — обязательно! — отчитает Гермиону на следующий день, но сейчас по мышцам разливалась уже привычная слабость от зелья, а обостренный слух улавливал ее глубокое дыхание, навязывая обманчивое спокойствие.

Через пару секунд Грейнджер завозилась в своем кресле, устраиваясь удобнее, и начала читать преамбулу к своему манифесту о том, что природой всем и каждому даны равные свободы и обязательства, а угнетение одним видом другого, не только неэтично, но и противоестественно.

Не особенно вслушиваясь в слова, Ремус наслаждался монотонным гулом ее тихого голоса и сам не заметил, как вскоре задремал.

Проснулся он резко и несколько мгновений пытался понять, кто он и где находится, откуда исходит тонкий сладкий запах и что за шум окружает его. Гермиона как раз перешла к части о самосознании и рабской психологии, свободе принятия решений и несении ответственности. Она спустилась с кресла на пол и оперлась об него спиной, а левую руку запустила в густую короткую шерсть на загривке волка.

Находясь в пограничном состоянии между сном и явью, Люпин еще несколько раз выныривал из дремы и погружался обратно, краем уха слыша о запрещении телесных наказаний и, почему-то, о принудительной сегрегации.

В последний раз он проснулся от того, что рядом с ним что-то активно ворочалось. Что-то мягкое, теплое и восхитительно пахнущее. Ремус вытянул руку, сгреб в охапку свою строптивую подушку и только тогда расслышал полузадушенные ругательства женским мелодичным голосом.

Странно, он никогда раньше не слышал, чтобы она произносила такие слова.

Остатки сна мигом слетели, он расцепил объятья, сел и с ужасом встретился взглядом с Гермионой Грейнджер, которая тщетно пыталась пригладить волосы и сердито поминала Мерлина и заклинания для глажки одежды, которых она не знала.

— Похоже, я случайно уснула, — сообщила она, выудив откуда-то волшебную палочку и взмахнув ею. — Акцио, одеяло.

Из спальни прилетел теплый плед и мягко опустился на колени обнаженного Ремуса. Худая бледная грудь, исполосованная шрамами, ярким пятном выделялась в утреннем полумраке комнаты. Судя по румянцу, залившему щеки Гермионы, рассмотреть она успела не только это. Если бы Люпин не находился в таком шоке от всего происходящего, он бы, пожалуй, смутился. Но его занимали две вещи: и первым было то, что он впервые за много лет смог уснуть в своем волчьем обличии, а вторым то, что спал он так крепко и с таким блаженством, что обратная трансформация не принесла ему обычные неудобства, даже с учетом зелья Снейпа.

— Где эти несчастные гольфы?! — прошипела Грейнджер, пряча глаза и обыскивая кресло, а Ремуса вдруг прошиб озноб.

— Гермиона! — Она повернулась. — Ты была раздета? Мы что-то… Я что-то… сделал?

— Нет, — отмахнулась девушка и вернулась к поискам. — Все дело в этой дурацкой резинке! — заявила она так, будто это что-то объясняло. Потом все же пояснила: — Гольфы надавили мне, я их сняла и наложила согревающие чары на нас обоих, потому что домовики не пришли бы ночью поддержать огонь в камине, и вы бы замерзли.

Люпин выдохнул и постарался не думать о неловкой ситуации, в которой оказался. Одеяло покалывало ставшую невероятно чувствительной кожу, на груди еще ощущался след от ее головы, а ковер рядом хранил тепло ее тела. И не было его вины в том, что его тело совершенно естественно реагировало на близость Гермионы, но Ремуса все равно терзали угрызения совести. И ни то, что девушка уже достигла совершеннолетия, ни то, что еще полмесяца назад она сама его поцеловала, пусть даже безо всякого романтического подтекста, не меняло гадкого чувства, будто он неожиданно превратился в падкого на девочек извращенца.

— Призови, — посоветовал Люпин и завернулся в одеяло, как в кокон. Уютнее не стало.

Гермиона в нелепом жесте хлопнула себя по лбу.

— Точно!

Через секунду в ее руки впрыгнули два красно-золотых чулка. Ремус был почти уверен, что она усядется перед ним и безо всякого стеснения станет натягивать свои странно-длинные гольфы, потому что за мужчину, Грейнджер его, похоже, не принимала — так, тренировочный манекен! — но она его удивила. Гермиона стыдливо обошла кресло и стала одеваться за ним. Не особенно вдаваясь в размышления, Люпин перевел взгляд на часы и подумал, что ему стоило бы поторопиться отправиться в Хогсмид, потому что это был последний шанс вычислить свои неуловимые цели.