Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи

Действие четвертое

Через неделю после изложенных событий. Обстановка та же. Воскресенье.

Время перед сумерками.

В комнатке Таежникова, за полуотдернутым занавесом, он сам и Монастырский – готовятся к переезду. Монастырский увязывает скарб и книги. Таежников проглядывает и рвет старые рукописи: на полу уже порядочная груда рваной бумаги. Кровать Таежникова с ее блинообразным матрасиком обнажена. В большой комнате Горожанкин и Елизавета Семеновна, уже одетые для выхода: отправляются в гости и делают последние распоряжения Сене. Горожанкин нетерпелив, Елизавета Семеновна счастлива, что с трезвым мужем идет в гости.

Елизавета Семеновна. Ты же смотри, Сеничка, веди себя хорошо, как ведут себя Милые и воспитанные дети. Возьми книжку…

Сеня. Хорошо, мамочка.

Горожанкин. Без шалостей чтобы! Слышишь!

Елизавета Семеновна. Возьми книжку, почитай. Мы скоро вернемся.

Сеня. Хорошо, мамочка.

Елизавета Семеновна. Пожару, смотри, не наделай. И следи, чтобы лампа не коптила, как начнет разгораться, ты фитиль и опусти немного. Танечка, вероятно, еще раньше нас придет, она к Полине Ивановне пошла, так ты попроси ее дать тебе поужинать. А если раньше захочешь спать…

Горожанкин. Да скоро вы, Елизавета Семеновна! Жду, жду!

Елизавета Семеновна. Сейчас, Тимофей Аристархович, погоди минутку… нельзя же дом так оставлять! Так если раньше спать захочешь, Сеничка, то знаешь, где бутылка с молоком?

Сеня. Знаю, мамочка.

Елизавета Семеновна. Боюсь, не скислось ли…

Сеня. Нет, оно на окне стрит, там холодно.

Горожанкин. Елизавета Семеновна! Тронемся мы когда-нибудь или нет?

Елизавета Семеновна. Идем, идем! Ну – Христос с тобой… мы скоро вернемся… пожару не наделай… (Громким шепотом.) Господи, еще с Михаил Федоровичем не простилась!

Горожанкин (морщась, шепотом). Эх! Нужно!

Елизавета Семеновна. Нельзя же, Тимофей Аристархович, что ты говоришь: Михаил Федорович всегда так хорошо относился к нам, я так ему благодарна… это было бы просто невежливо! Ну, иди, Сеничка, иди, видишь, папа сердится!..

Сеня уходит во внутреннюю дверь, Елизавета Семеновна окликает студента.

Извините, Михаил Федорович, на одну минуту… Мне так неловко…

Таежников выходит, сухо кланяется Горожанкину.

Хочу проститься с вами, дорогой Михаил Федорович, и пожелать вам всего, всего лучшего… на вашем новом поприще. Мне так неловко, что как раз сегодня, в минуту вашего отъезда…

Таежников. Помилуйте-с, какие пустяки! Пожалуйста!

Елизавета Семеновна. Нет, нет, это так неловко вышло… но как раз сегодня мы званы в гости… такая милая, воспитанная семья!.. будет маленькая стуколка…

Горожанкин (фальшиво улыбаясь). Любит картишки моя супружница! Честь имею откланяться, безмерно счастлив, что имел случай…

Таежников (перебивая). Пожалуйста, не беспокойтесь, Елизавета Семеновна, сегодня мы с Егором только вещи перевезем, а я еще и завтра у вас буду… и, вообще, позвольте быть вашим непременным гостем. Я так вам благодарен!..

Елизавета Семеновна (со слезами). Вы – как родной нам… ну, идем, идем, Тимофей Аристархович, не сердись!

Еще раз обмениваются пожатиями и неопределенными восклицаниями, выражающими взаимное расположение, – и Горожанкины уходят.

Монастырский (издали). Ушли?

Таежников (входя и снова принимаясь за рукописи). Ушли, ушли.

Монастырский. И краснорожий мерзавец ушел?

Таежников (усмехаясь). Ушел.

Монастырский. Видеть его рожу не могу… из-за него я и к Елизавете Семеновне не вышел. Предательская харя!.. (Закатывает в одеяло подушку и все остальное имущество, завязывает веревкой, покряхтывая.)

Таежников читает, улыбаясь.

Я думаю, что и извозчика брать не надо: и так дотащу. Не стоит двугривенный тратить, а?.. Миша!

Таежников (рассеянно). Можно и извозчика взять.

Монастырский. Ну вот еще! Стоит ли! Ты книги возьмешь, а я все остальное… далеко ли тут. (Садится и закуривает.) Думал я, что часа на полтора работы хватит, а вот уж и убрался. – Что – смешно?

Таежников (рвет). Смешно, Егор. Смешно и как-то неприятно, неужели я мог так писать?

Монастырский. Преувеличиваешь. Ведь тогда нравилось?

Таежников. В том-то и беда, что нравилось! Пушкин говорит, что писатель сам свой высший суд, а какой же это высший суд, когда я эту жалкую рвань таскал по редакциям… и ведь упорно таскал! Даже жутко подумать, какие еще могут быть ошибки.

Монастырский. Ну, что ты, Михаил: теперь у тебя такие советчики – это не мы с Татьяной Тимофеевной.

Таежников. А если и они ошибутся? Вдруг скажут, что это… ну, новое, что я еще напишу, никому не годится? Тут, брат, можно и голову потерять.

Монастырский. Да зачем же они скажут? Говорили одно, а потом скажут другое? Мнительный ты человек, Миша, недоверчивый… ты вспомни только, что это за люди!

Таежников (задумчиво). Да – люди совсем необыкновенные. Это счастье: встретить таких людей на своем пути. Какая пламенная душа у одного! Какой тонкий и спокойный ум у другого! Ты правду сказал: я мнителен и недоверчив, несчастье и люди научили меня этому пороку, а с ними – я себя не узнаю!

Монастырский (восторженно). Да что ты!

Таежников. Честное слово! Я развязан, я прост, я даже шучу!.. Это я-то!.. и знаешь, довольно недурно шучу, вчера мы все так хохотали, я капитана изображал!..

Оба смеются.

Монастырский. Ну? Капитана!

Таежников. Хотят с ним познакомиться, особенно Григорий Аполлонович. Надо будет повести его…

Монастырский (в испуге). Ну что ты, как можно! Нет, не надо… пустится он еще в литературу, таких цитат наделает! И скажи, Миша: неужели тебе не страшно с ними? Я бы от страху умер, а ты еще шутишь… Какой ты!

Таежников. Да, может быть, я от страха и шучу!.. Нет, сочиняю, с ними я забываю всякий страх. Удивительное явление, но с ними как будто прибавилось у меня и таланта, и души, и ума – не узнаю себя, да и только! И в то же время… будто постарел я, Егор, будто в одну эту неделю мне прибавилось два десятка лет.

Монастырский. Пустяки! Наоборот: ты и с лица моложе стал, и в движениях у тебя появилась этакая живость… даже пополнел как будто! Ей-Богу!

Таежников. Ну уж – пополнел!.. (Задумчиво.) А верить все-таки – буду только себе. Да, себе.

Молчание. Монастырский, покуривая, наслаждается видом товарища.

Монастырский. Ты счастлив, Миша?

Таежников. Счастлив? Право, не знаю. Должно быть, счастлив, а то как же?

Монастырский. Знаешь, как мне представляется этот вечер, когда они пришли? Его тайное значение – понимаешь? Будто это – Введение во храм, праздник… понимаешь?

Таежников (задумчиво). Да, пожалуй.

Монастырский (значительно и тихо). Понимаешь: «Восстань, пророк – и виждь и внемли – исполнись волею моей – и, обходя моря и земли – глаголом жги сердца людей»! (Полным голосом.) «Глаголом жги сердца людей»! (Значительно поднимает руку с папиросой.)

Таежников встает и беспокойно ходит по комнате, хмурясь и кусая губы.

(Нерешительно.) Конечно, тут речь идет о пророке, и, может быть, это не совсем удачное сравнение, но…

Таежников (резко). Не в этом дело. Глаголом жги сердца людей – тебя это особенно. поражает, да? Нет, милый, тут дело в другом… вот: исполнись волею моей! Я, брат, человек не робкий, я даже дерзкий человек, но когда я представляю это (тихо и значительно) исполнись волею моей – мне страшно до дрожи, до холода в спине! Ты понимаешь: чья это воля?

Монастырский (тихо). Понимаю.

Таежников. Хочется бежать, как трусу, укрыться одеялом с головой… так это страшно и невыносимо! А вдруг не выдержу? А вдруг – предам?.. мало ли пророков изменяло своему священному долгу! А если еще хуже: погрязши в тину мелочей, предавшись суете бегущих дней, в заботах о ничтожном и земном – забуду я священные глаголы и подменю их… кимвалом бряцающим!.. Страшно, Егор. А впрочем… вздор все это, нервнические бредни. Какие там глаголы! Буду литератором, как и многие другие, вот и все. – Нам надо трогаться. Егор, нынче вечером я опять у них, какое-то собрание. Все готово?

Монастырский. Все. (Хмуро.) Скрытый ты человек, Михаил: иногда даже обидно.

Таежников. Не обижайся, я тебя люблю. Пустяки, брат. Что ж… разве взглянуть на эти стены, проститься с ними… выйди сюда, Егор.

Выходит на середину, осматривается задумчиво; Монастырский также.

Монастырский. Бедность!

Таежников. Печальное и темное жилище: воздух тяжел, как в склепе, и так мутен этот нищенский свет! А живут… (Задумывается.)

Монастырский. И ты жил.

Таежников. Да, жил.

Монастырский. А пройдет время, и все это, печальное и темное, станет в воображении, как милый призрак… Вот тут мы в стуколку играли, когда они вошли…

Таежников (усмехаясь). А вот тут, на полу, я пьяного Горожанкина полотенцем связывал, а он меня за палец укусил… Идем!

Идут в маленькую комнату. Монастырский сзади.

Монастырский. Миша!.. Нет, я о личном (смущаясь)… хочу я у тебя совета попросить. Видишь ли, в чем история: приглашают меня на зиму в провинцию, и знаешь, того… в оперу!

Таежников (радостно). Да что ты! Это история!

Монастырский. Кха… да, история. Неважная, конечно, опера, провинциальная, но после моих подвигов в саду «Кинь-грусть» это – как бы тебе сказать – карьера, да. Пустяки, в сущности: импресарио один меня увидел, когда я Ахилла выкамаривал. (Поет.) Я Ахилл-хил-хил…

Таежников (взволнованно). Не балагань, пожалуйста. Так вот как, а?

Монастырский. Пока царей и жрецов буду петь: он нашел во мне этакую величественность; и походка, говорит, достаточно журавлиная…

Таежников. Оставь! (Ходит, поглядывая на скромно Сидящего Монастырского.) Так вот как! Ах ты, рожа! Да, да, конечно – и ты отсюда, и я. И вдруг… пройдет десяток лет и… (Останавливается перед Монастырским.) Егор, ты воображаешь?

Монастырский (тихо). Воображаю.

Счастливо и задумчиво улыбаясь, смотрят друг на друга.

Таежников (тихо и вдумчиво). Ах ты, рожа!..

Монастырский (расплываясь в улыбке). Мы уж вчера и договорчик смахлевали, я уж и денег на фрак взял… (Хватаясь за голову, как от зубной боли.) Миша, подумай: я – во фраке!

Смеются.

Что будет с капитаном, когда увидит!..

Таежников (смеясь). Да, я думаю! (Что-то вспоминая.) Да, с капитаном… я ведь с тех пор его и не видал. А что Татьяна Тимоф… Таня, я и ее что-то не вижу?