Том 6. Проза 1916-1919, пьесы, статьи

Таежников. Я…

Умолкает. Глаза его расширены и горят. Неловко, как бы совершая какой-то Не вполне ему знакомый обряд, крепко целует в губы Григория Аполлоновича, потом так же прямо и крепко целует Незабытова. Потом так же прямо, точно и здесь совершая необходимое, отходит к стене и прижимается к ней лицом: так стоит.

Григорий Аполлонович (провожая его такими же горящими глазами). Смотрите, Иван Алексеевич, смотрите, что он…

Незабытов (тихо). Да тише вы, тише… нельзя же так!..

Григорий Аполлонович (смущенно). А что? Разве я опять что-нибудь? Да, да, конечно… (Вскрикивает.) Но он сомневается!

Незабытов. Погодите, погодите, Григорий Аполлонович. Так вот, Михаил Федорович, значит, мы пришли к вам… боюсь, однако, что это вышло несколько сразу и ошеломительно, но, знаете, вы такое написали… Правда, Григорий Аполлонович человек восторженный…

Григорий Аполлонович. А вы сами? Кто сказал: поедем сейчас же? Я? Извините, Иван Алексеевич, но…

Незабытов (улыбаясь). Я, я сказал, ну, а кто вперед побежал?

Таежников обернулся и со странной улыбкой слушает, не слыша разговор.

А кто всю дорогу меня за шинель тащил? А кто доказывал, что вовсе еще не поздно, что совсем еще рано, что…

Григорий Аполлонович (смеясь). Не слушайте его, Михаил Федорович, это хладнокровие у него от цилиндра, он нарочно цилиндр для хладнокровия носит… Но только доложу вам, что если он утверждает, что хорошо, то это уже значит действительно прекрасно! Я что!..

Незабытов. Первая повесть, Михаил Федорович?

Таежников. Я… Нет, не первая. Но… (улыбается счастливо) не печатали.

Незабытов. Да, да, конечно…

Таежников (улыбается). Я еще рассказы писал… плохие!!

Григорий Аполлонович (решительно). Нам надо ужасно много говорить.

Незабытов. Погодите же, Григорий Аполлонович, дайте же нам хоть немного толком…

Григорий Аполлонович (вспыхивая, презрительно). Толком! А, по моему мнению, это и есть бестолковщина, ваш толк. Позвольте вас еще раз спросить, Иван Алексеевич: каким образом такое произведение могло лежать у нас три месяца, а мы преспокойнейшим образом обедали, спали…

Незабытов. …ходили гулять…

Григорий Аполлонович (сердито). Да-с, и ходили гулять. Я не щучу, Иван Алексеевич: нам надо изменить этот порядок! Ваша контора позволяет себе черт знает что! (Внезапно улыбаясь светлейшей улыбкой, похлопывая Незабытова по плечу, Таежникову.) Какой сухарь, а? Черствейший эгоист! Нет, нам надо ужасно много говорить!

Незабытов. И поговорим, и поговорим… но только не сегодня, сегодня поздно.

Григорий Аполлонович (снова хмурясь). Какое еще поздно?

Незабытов (значительно). Да, да, поздно. Да и Михаилу Федоровичу надо немного отдохнуть от неожиданных впечатлений, а вот уже завтра – мы начнем!

Григорий Аполлонович. Вы утром приходите к нам, мы рано встаем.

Таежников. Хорошо, я приду. (Внезапно хмурясь.) А вы не шутите… нет-с, я так. (Снова раскрываясь улыбкой.) Правда, я немного взволновался и… Вот видите!

Незабытов. Конечно, конечно, да как и не взволноваться? Вдруг нагрянули ночью и сразу… Это квартира чиновника Горожанкина? И давно здесь изволите проживать, Михаил Федорович?

Таежников. Давно, год. Они очень хорошие люди. Только он пьяница. А Елизавета Семеновна чахоточная, скоро умрет. У них еще сын, Сеня, горбатенький… (Внезапно губы его вздрагивают и на глазах показываются слезы – первые слезы.) Они очень бедные люди.

Незабытов (как бы не замечая его волнения). Да, обстановочка… (Оглядывается.) Год, значит, изволили прожить.

Таежников. Да, год, собственно, одиннадцать месяцев. Раньше я у тетки жил, генеральши, но они такие… (Опять вздрагивают губы и на глазах слезы.) У меня отец и мать… мама… умерли…

Незабытов. Один, значит? Так, так. А что у них сегодня – именины?

Таежников (улыбаясь). Нет. Сегодня Горожанкин получил жалованье и совершенно трезвый, совершенно! Вот Елизавета Семеновна и устроила, она немного сумасшедшая, у нее странности… впрочем, совсем немного. В стуколку на орехи играли… тут еще капитан один. Они вас по портретам узнали и испугались… я тоже по портрету узнал.

Незабытов. Дела-то у вас, вероятно, плохи?

Таежников (улыбаясь). Нет, ничего. Да, плохи.

Григорий Аполлонович (дергая Незабытова за рукав, шепчет). Иван Алексеевич!..

Незабытов (отнимая рукав). Оставьте меня, Григорий Аполлонович. Итак, милый вы мой Михаил Федорович…

Таежников (хмурясь и как бы начиная что-то сознавать). Извините, я не вполне точно, кажется… (Хмурясь больше.) Правда, здесь очень бедно и даже как будто не на чем сесть…

Григорий Аполлонович. Да сидим же мы, ах, Господи!

Таежников. Да, конечно, сидите, но… Из моих слов можно сделать заключение, что я как будто не достаточно уважаю Елизавету Семеновну и вообще… (Умолкает, удивленно смотря на обоих.) Впрочем, я лучше завтра приду.

Незабытов (вставая, решительно). Вот что, милый мой Михаил Федорович, вы теперь наш, и мы можем говорить свободно, без особой щепетильности: вам дольше здесь оставаться нельзя…

Григорий Аполлонович. Отчего вы такой бледный? Вы больны?

Незабытов. Да погодите, Григорий Аполлонович, какой вы, ей-Богу!.. Так вот-с ваша работа, многоуважаемый Михаил Федорович, будет напечатана в ближайшей книжке журнала, а сегодня сдаю ее в набор, а пока позвольте в счет гонорара (достает бумажник) уплатить вам… двести рублей. Здесь, конечно, только часть того, что вы должны получить, но у нас правило такое, батенька, что до напечатания… Пожалуйста, берите же деньги, Михаил Федорович!

Григорий Аполлонович (выхватывает деньги и передает Таежникову; вспыхивая, сердито). Он еще сомневается – брать ли! Да держите же!

Таежников берет бумажки, и так они и остаются в его руке. Прощаясь, перекладывает их в левую руку, но не прячет.

Незабытов. А теперь… Позвольте еще раз крепко пожать вашу руку… деньги не уроните… вашу руку, многоуважаемый Михаил Федорович, и еще раз, серьезнейшим образом подтвердить, что вы написали превосходную вещь. Поверьте, что для нас, немолодых уже писателей, связавших свою судьбу с судьбой русской литературы, это – высочайшая радость!

Григорий Аполлонович. Что литература! Тут… да разве тут можно благодарить? Ну – спасибо, Михаил Федорович. Идемте скорее, Иван Алексеевич.

Незабытов (жмет руку Таежникову). Благодарю вас, Михаил Федорович. Значит, до завтра?! Квартирка моя при редакции.

Григорий Аполлонович. Утром, пораньше! Да идемте же, Иван Алексеевич, какой вы медлитель. (С величайшей выразительностью.) До… до свидания, Михаил Федорович!

Выходят, – но с порога Григорий Аполлонович возвращается один и молча, как влюбленный, крепко целует Таежникова, смотрит на него, безуспешно стремясь все выразить взглядом, – и уходит. Таежников стоит, бледный, странный, с горящими глазами; в руке застыли деньги. Таким застают его свои. Первым просовывает голову в дверь капитан и, испугавшись, прячется назад. Потом постепенно выходят все, осторожно, на носках, почтительные к тому, что только что здесь совершалось. Таня, взглянув на Таежникова, садится в угол и закрывает лицо руками.

Прелестнов (шепчет восторженно). На руку, на ручку поглядите-с! Боже мой! Вы видите?

Монастырский. Что это? Что же он?

Прелестнов (свирепо). Деньги-с! Вот это что. Боже ты мой! Миша… Михаил Федорович!

Монастырский (вскрикивает, как ужаленный). Миша! Друг ты мой! Друг… (Душит его поцелуями, которым тот безвольно отдается, опустив руку с бумажками.)

Общие восклицания изумления и восторга.

Сеня (шепчет). Мама, сколько это? Много?

Елизавета Семеновна. Поздравляю вас, господин Таежников, я всегда знала… (Всхлипывает.) Вы такой великодушный юноша… Что же ты не поздравляешь, Тимофей Аристархович?

Прелестнов (торжественно). Миша! Михаил Федорович… кха… я даже не знаю, смею ли я, как прежде, в простоте невинных сердец… поразил ты меня, Миша!

Таежников (слабо). Смеешь, Гавриил, смеешь. Поцелуемся, капитан! (Отбрасывает разлетевшиеся бумажки.)

Капитан, следя за деньгами, горячо, но наскоро целуется.

Прелестнов. Миша! Ангел мой! (Помогает собирать деньги, разглаживает их и свирепо шепчет Елизавете Семеновне.) Приберите-с! Это деньги-с! На ключ, в комод-с!.. Великодушный юноша, великодушнейший! (Снова бросается к Таежникову и хватает его за плечи.) В глаза! Прямо в глаза мои смотри. (Трясет его.) Миша! Проснись! Проснись, слышишь!

Монастырский (отталкивая его). Да ты сам проснись… Что ты его трясешь?

Прелестнов (ошалело). И буду трясти. Проснись!

Монастырский. Воды на голову капитану! Воды!

Сеня (хохочет). Воды на капитана!

Общий возбужденный смех. Смеется и Таежников.

Паулина поздравляет его, низко и неуклюже приседая.

Паулина. Я так поздравляю, дорогой Михаль Федорович… Я так счастлив, что удостоильси. (Неловко пожимает ему руку и отходит к Тане, обнимает ее; так они вдвоем, в стороне, и сидят остальное время.)

Горожанкин (поправляя галстух, фальшиво). Имею честь поздравить. Я так безмерно счастлив и благодарю судьбу, что наше тихое жилище удостоилось…

Таежников (сухо, не протягивая руки). Не на чем-с.

Монастырский (орет). Удостоилось!.. Тут мраморную доску надо: такого-то числа сей подвал посетили… (Счастливо хохочет.) Миша, и неужели это правда? И неужели я не сплю, и они были тут, вот тут, стояли, а?

Таежников. Были, Егор, и стояли, и говорили.

Монастырский (хохочет). Не может быть! Честное слово, этого не может быть. А какие они, Миша, расскажи? Я, брат, ничего и не рассмотрел, струсил я, брат: вдруг вспоминаю портрет, и…

Прелестнов (перебивая). Дергает меня: они, говорит! Они-с. А я сразу-то…

Монастырский (перебивая). Он даже затрясся весь, ей-Богу: удеру, говорит.

Прелестнов (хохочет). И удрал! Бежал Гарун быстрее лани…

Монастырский. Да погоди, Гавриил… (С глубочайшей серьезностью.) Но почему они так недолго, Миша? Вероятно, им очень некогда: занятия, корректура…

Таежников. Я завтра к ним иду. Они звали.

Почтительное молчание.

Монастырский. Звали?

Таежников (улыбаясь). Да и еще просили, чтобы пораньше утром…

Монастырский (значительно). Ну еще бы… мало ли вам надо переговорить… о том о сем, еще бы! Литература! Это, знаешь, такая область… фу-ты, черт, что-то и я ошалел. Миша, а что они тебе говорили? А? Скажи, Миша: ведь тут каждое слово на вес золота… скажи!