Близнецы святого Николая

XIV

Все шло так, что шутка старого нищего казалась настоящею правдой.

Во – первых, корабль не только не удалялся от берега, но напротив шел к нему. Если бы Бепи был знаком с фарватером Адриатики, это бы его нисколько не удивило. Чтобы попасть в Бари, надо избрать именно такое направление. Во – вторых, когда пароход уж хорошо обрисовался с тонкой паутиною снастей, мачтами и трубами – их оказалось две – за ним зоркий Бепи отличил лодку. Шла ли она отдельно или была прицеплена к его корме – только во всяком случае она существовала… Несколько сбило его с толку – почему она не золотая? Но и это пустяки. Так, может быть, кажется издали! Подойдет ближе и загорится на солнце, как кольцо на руке у бабушки Пеппины.

Дети теперь воскресли духом. Бепи уже на берегу совершал с платком какой – то дикий танец. Он еще боялся, что его не заметят и потому с своей стороны делал все, чтобы обратить на себя внимание, бегал взад и вперед, кричал: «Сюда, сюда, мы здесь… Я и Пепа! Вот она – посмотрите!» Прыгал на месте, ни на минуту не оставляя платка. То он кружил его над головой, то размахивал над морем, точно отгоняя от себя мух, то взяв концы его обеими руками – раскрывал во всю величину, чтобы с парохода непременно увидели. Сначала Пепа смотрела на это довольно спокойно. Потом ей сделалось смешно и она расхохоталась. И чем Бепи больше бегал и прыгал, тем она громче и задорнее смеялась. Братишка сначала не обращался к ней вовсе, но потом вдруг вспылил и налетел на девочку.

– Ты чего это?

– А что?

– Как ты смеешь… Ведь там – махнул он в сторону парохода, – подумают, что мы это нарочно!

– А то не нарочно?

– Что мы так… Веселимся и играем!

Пепа сразу пришла в себя.

– Вот то – то… Бегай сама и махай платком.

Сестренку нечего было и звать на это. Она присоединилась к брату очень охотно. Запрыгала и замелькала белым лоскутком в воздухе. Теперь дети уж вдвоем сновали в разные стороны, делая как можно больше шуму и движений. «Сюда – сюда, мы здесь и ждем! Это про нас говорил старый Симоне». Точно на этой черной прокопченной палубе должны были непременно знать старого Симоне!

Солнце сверху жгло их немилосердно. Воздух был недвижим. Прибой моря давно уже отхлынул подальше и песок отмели высыхал так, что теперь ноги Бепи и Пепы глубоко уходили и вязли в нем. Окрестности безлюдели. Верно рабочие тоже возвращались по домам – уже не слышалось их крика и песен. Теперь живого только и было тут – что пароход, неистово дымивший на всю эту лазурь, да близнецы св. Николая. Жара сморила и птиц. Белые голуби не показывались в синеве неба, ястреба и орлы – тоже отлетели куда – то далеко – далеко. Пески на юге, казалось, пылали, зелень садов томилась, море всё тише и тише шумело и всё ниже и ниже гнало неугомонные волны…

Дети были давно в поту. У Пепы ноги отказывались и вместо того, чтобы бегать, она топталась на месте. Потопчется, потопчется и приляжет в горячую отмель… И кажется ей в эти минуты, что и море, и далекие сады, и небо и сам пароход кружатся, избрав ее своим средоточием. Но пламенный Бепи сразу подымал ее на ноги.

– Ну, Пепа, еще… Теперь уж недолго. Они нас заметили.

Действительно, пароход – должно быть, английский угольщик, до такой степени он был грязен и черен – повернул сюда.

На его палубе видны люди – вон они стоят у бортов и смотрят на берег. Клубы дыма тоже определились: должно быть, черту, запертому в трюм, жутко приходится и он отдышаться не может, разгребая железными лапами пенящееся у самого носа море. Растут трубы и мачты, растут люди… Один вверху на рубке смотрит в бинокль.

– Верно на нас! – соображает Бепи, махая платком и бегая. – Сейчас прикажет спустить лодку.

– Ты знаешь… Шоколад разумеется хорош…

– Еще бы! – с видом знатока решает Бепи.

– Но… я бы хотела немножко… совсем немножко поленты… – уж конфузилась своего демократического аппетита Пепа. – Знаешь, одну тарелочку… Так, как ее приготовляют у бабушки Лючии… Чтобы в ней были и масло, и птички… лапками к верху… жареные.

У Бепи слюнки потекли, но он еще крепился.

– Ну, как же поленту сравнивать с шоколадом.

– Я только немножко… А шоколад потом.

– Разве, если немножко… И я пожалуй… Только зачем же маленькую тарелку? Большая лучше. На большую много, много можно положить…

– Смотри… смотри… пароход… поворачивается.

Действительно всё время шел носом – точно врезаться в береговые пески хотел, а тут вдруг обрисовался всем левым бортом.

Бепи на мгновение было замер, но тотчас же догадался.

– Так и следует. Он сейчас бросит якорь… Знаешь такой большой – большой железный, с лапами.

– Ну!

– Остановится и спустит за нами золотую лодку…

– Не ту, которая у него за кормой болтается. Это простая для матросов.

– А где ж золотая? Ее не видно.

– Так тебе и будут держать ее просто. Она у них верно закрыта. Ты помнишь, у бабушки Каролины серебряный стакан есть, она его бумагой заворачивает. Так то – стакан, а лодка, да еще золотая, поди десяти таких стаканов стоит…

Оборачивался, оборачивался пароход… Дым из его трубы от этого движения черною шапкой стал над ним, во все стороны раскинулся. И вдруг – он опять потянулся назад, а черная масса английского морского чудовища двинулась вперед, на север.

– Что это? Пепа, вставай, кричи скорей. Маши платком.

Ту точно неведомою силою приподняло…

Оба они опять забегали и запрыгали на берегу.

– Они нас не видят… не видят…

Показался и уходит. Те же люди на палубе, тот же толстый шкипер на рубке… Пароход точно суживается. То был к ним носом и потом левым бортом, а тут не прошло и десяти минут, как дети видят посреди бирюзового моря темную корму, под которою чертовы железные лапы разметывают воду, оставляя за собою раздвоенный серебряный шлейф.

– Что же это?

Мальчик остановился… На корме никого. Оттуда сюда никто не смотрит.

– А может быть, вместо золотой – простую лодку пошлют? – осмелилась заметить Пепа.

Ну вот уже и простой лодки не видно… Пароход весь вытянулся, так что корма, мачты и трубы слились в один тонкий силуэт… И он, всё меньше и меньше…

– Я есть хочу, Бепи! – заплакала девочка. – Мне не надо шоколаду. Дай мне хлебца.

Но Бепи обратился, как жена Лотова, в соляной столб. В нем казалось только и живут что глаза, не отрывающиеся от черной черточки, стоймя исчезающей на север.