Ноктюрны (сборник)

V

Татьяна Ивановна очутилась в том безвыходном положении, в какое может попасть только одинокая женщина, не имеющая никакой посторонней поддержки. У нее был расчет на то, что первое время она просуществует, закладывая ненужные для нее вещи, а теперь все это оставалось в руках Каролины Карловны. Это было тяжелое и горькое испытание. Куда идти? С кем посоветоваться? Конечно, к «баронессе», которая должна была все знать.

«Баронесса» жила в глубинах Песков, в деревянном флигельке, стоявшем на дворе. Крошечная квартирка в три комнаты выходила окнами в стену соседнего каменного дома. Татьяна Ивановна отправилась к ней пешком, чтобы не тратит денег на извозчика, и взяла с собой Наташу. Она ужасно устала. К счастью, «баронесса» была дома и встретила гостью с распростертыми объятиями.

– Ну, слава Богу! – повторяла она, обнимая Наташу, – Поздравляю, Татьяна Ивановна. Теперь нужно устраиваться по-новому.

– Да, нужно. Для начала мутерхен выгнала меня на улицу. Вот все, что есть на себе.

Татьяна Ивановна присела к столику и заплакала. На нее удручающее впечатление произвела бедная обстановка квартиры «баронессы», бедно одетые дети, вообще вся та приличная нищета, которая проникает всюду, как ржавчина. Старшему сыну «баронессы» было около шести лет, как Наташе, за ним шли две девочки – одна четырех, а другая – двух лет. Дети столпились около Наташи и рассматривали ее с тем бесцеремонным любопытством, как это умеют делать только дети.

– Как же это так, а? – повторяла растерявшаяся «баронесса». – Вот уж этого я не ожидала от матери… И для чего ей? Все у нее есть.

– Считает, что я должна ей больше четырехсот рублей.

– А она не считает того, что целых два года жила на ваш счет? Наконец, она по закону не имеет права захватывать такие вещи, как кровать, необходимое платье, швейная машина. Вот муж придет со службы, и он то же скажет. Нет, так нельзя!

– Ну, да это устроится все помаленьку. А вот как вы находите девочку? Она очень миленькая… и будет хорошенькая.

Немного успокоившись, Татьяна Ивановна подробно рассказала все свои похождения. Наташа слушала очень внимательно и, когда дело дошло до Моркотиной, расплакалась.

– Хочу к мамке… не хочу в городе жить… – повторяла она, захлебываясь от слез.

– Ничего, помаленьку привыкнет, – успокаивала «баронесса». – Кстати, Татьяна Ивановна, можно на первое время устроиться так: я вам уступлю вот ту маленькую комнатку. Пока устроитесь, и живите в ней с Наташей, а мы ничего, потеснимся как-нибудь. Весна на дворе, и ребятишки целые дни будут на улице. У нас тут есть близко сквер, так они там толкутся.

– Мне будет совестно вас стеснять, Катерина Петровна.

– Э, что за совесть! Ведь только пока, а там и свою квартиру наймете.

Как раз муж пришел со службы. Это был бородатый, средних лет мужчина в какой-то железнодорожной форме, – он служил на железной дороге. Простое и серьезное лицо понравилось Татьяне Ивановне.

– Домой Иван Семенович приходит только есть да спать, – объясняла «баронесса», приготовляя на столе все необходимое для обеда. – У них служба трудная. И ответственность при этом.

– Служба, как служба, – скромно заметил Иван Семенович.

– И жалованье маленькое.

Гостья внимательно вглядывалась в лицо хозяина и старалась про себя решить, почему оно такое хорошее – не красивое, а именно хорошее. Что-то такое правдивое было в каждом взгляде, в каждом движении.

– В самом деле, переезжайте к нам, Татьяна Ивановна, – продолжал он, выслушав план своей «баронессы». – Тесненько, правда, но в тесноте, да не в обиде, как говорит пословица. Не правда ли, Катя?

– Сегодня и переезжайте, а я все приготовлю.

Ждать Татьяне Ивановне было нечего, и она переехала в тот же день. Все имущество она привезла на одном извозчике. «Баронесса» только покачала головой. Фрау Дранг, провожая жилицу, даже прослезилась.

– Мне жаль вас, Каролина Карловна, – говорила Татьяна Ивановна на прощанье. – Когда я вела дурную жизнь, вы ничего мне не говорили, а бранитесь теперь, когда я хочу жить своим трудом.

Устройство на новой квартире заняло всего несколько минут. Комната была всего в одно окно. У внутренней стены стояла детская кроватка, а напротив большой приземистый диван, на котором Татьяна Ивановна должна была спать. Стол у одна, комод в углу, несколько стульев – вот и вся обстановка. С каким нетерпением девушка ждала момента, когда останется наконец с дочерью с глазу на глаз! Наташа ко всем переменам относилась как-то пассивно.

– Тебе скучно с мамой, деточка?

– Н-не-е…

Девочка не знала самого слова: «скучно», и только с удивлением смотрела на мудреную городскую маму. В детской душе оставалась еще крепкая надежда, что все это пока и что мама увезет ее опять в деревню, к настоящей мамке. Эта замкнутость ребенка неприятно действовала на Татьяну Ивановну, точно она стучалась в запертую дверь и не получала ответа. Она даже стеснялась приласкать девочку, как это ей хотелось.

«Уж моя ли это девочка? – с тоской думала Татьяна Ивановна, в сотый раз разглядывая родимые пятна на руке. – Ведь должно же в ней сказаться органическое чувство к родной матери. Вот я, я чувствую, что она моя».

– Пусть девочка осмотрится, – советовала «баронесса». – А когда привыкнет, тогда все само собой будет. У детей память короткая. После деревни-то трудно привыкать к городу.

«Баронесса» принимала самое деятельное участие в каждом шаге своих жильцов и с напряженным вниманием следила за процессом приручения Наташи. Татьяна Ивановна часто чувствовала на себе ее пристальный взгляд и смущалась, точно была в чем-то виновата. Впрочем, теперь было не до психологических анализов. Шли последние недели Великого поста, и «баронесса» раздобыла откуда-то работы. В магазинах и мастерских шла отчаянная спешка, и работу охотно давали на дом. Татьяна Ивановна умела порядочно шить, и это было большим подспорьем. В сутки она могла заработать около рубля, т. е. в сутки настоящей швеи, состоящие из восемнадцати рабочих часов. В маленькой каморке затрещала швейная машинка, точно неугомонный сверчок. Первые дни дались, правда, трудно, а потом Татьяна Ивановна понемногу привыкла и даже полюбила свою работу. Ведь она теперь существует уже своим трудом, ела свой собственный трудовой хлеб, а это придавало и силы и уверенность в самой себе. Ведь когда-то она работала в магазине, правда, очень давно, и старая привычка к тяжелому труду сказалась. За шитьем так хорошо думается. Машинка трещит, тянется бесконечная стежка, а в голове мысли так и бегут, точно по дорожке. Ах, как много этих мыслей и какие тяжелые мысли! Даже дух захватывало, и Татьяна Ивановна только закрывала глаза, точно боялась их увидеть открытыми глазами.

Видела Татьяна Ивановна себя совсем маленькою девочкой. Больной отец-чиновник страшно кашлял, мать убивалась над работой, детей было трое, и все девочки. Старшие сестры учились в гимназии, а маленькая Таня осталась без всякого образования, потому что отец умер как раз в то время, когда ее нужно было отдавать в гимназию. Какое ужасное слово: бедность, в частности – петербургская бедность! Отвратительные каморки, вечные займы, унижение и голодовка. Двенадцати лет Таня очутилась в модном магазине и в течение четырех лет прошла тяжелую школу петербургской швейки. Чего-чего она тут ни насмотрелась и ни натерпелась. Страшно даже вспомнить. Старшие сестры в это время успели выйти замуж в провинции, мать перебивалась какою-то микроскопическою пенсией. Старушка от нужды, непосильной работы и глодавшей ее всю жизнь нужды впала в какое-то детство. Таня бывала у нее иногда по праздникам, и эти побывки были для нее тяжелее всего.

– Для чего я родила тебя девочкой, несчастная? – повторяла старуха, глядя на нее слезившимися глазами. – Ах, если б ты была мальчиком!

– А что бы было, мама?

– Ах, совсем другое, совсем другое!.. Это несчастие родиться в Петербурге девочкой. Ты еще молода, глупа и ничего не понимаешь.

Скоро Таня поняла эту роковую разницу, которая отделяет петербургских девочек от петербургских мальчиков. Ее магазинный курс кончился, и она получила известную самостоятельность. Старшие подруги посвятили ее в то, о чем она знала только по слухам. К ее несчастию, она была красива и вдобавок имела довольно хороший голос. Последнее ее и погубило. В шестнадцать лет Таня очутилась на подмостках довольно скверного загородного театрика, куда поступила хористкой. Здесь о какой-нибудь работе не могло быть и речи. Недавние подруги по мастерской так откровенно завидовали ей, считая ее счастливицей.

Жизнь понеслась бурной волной. Здесь все плыли по течению, не думая о завтрашнем дне. «Что же? Не одна я такая-то», – утешала себя Таня. И действительно она была не одна. В хоре служило до тридцати девушек, получающих такое микроскопическое жалованье, на которое могла существовать разве самая скромная комнатная муха. Приходилось прибегнуть к косвенным доходам, как это делали все другие. Собственно жизнь проходила в каком-то чаду. День спали, а работа начиналась только вечером, когда зажигались электрические фонари. Заканчивалась эта работа отдельными кабинетами, где кутили запоздавшие гости. Деньги швырялись полною горстью, и в голове начинающей хористки перевернулись вверх дном все понятия о жизни, добре и зле. Жили ведь только здесь, а остальные жалко пресмыкались. Окончательно погубило Таню то, что она, благодаря голосу и счастливой наружности, скоро перешла на амплуа солистки и сразу выдвинулась из общей массы. Аплодисменты, вызовы, подарки и всякие знаки внимания благодарной садовой публики окончательно вскружили ей голову. Омут столичного разгула закружил ее с головой. О ней даже печатали в газетах, как о «начинающей звездочке».

Здесь же разыгрался и первый роман, закончившийся очень трагически. Солистка Таня, как ее называли в труппе, влюбилась в режиссера, человека пожилого и некрасивого, но почему-то пользовавшегося большим успехом у садовых женщин. Результатом романа явилась беременность. Режиссер, конечно, бросил ее на произвол судьбы, а сам уехал с новой жертвой куда-то на юг. Осень Таня кое-как протянула, работая в одном из зимних садов, а потом должна была оставить сцену. Первый опыт был слишком жесток, и появление Наташи не дало той радости, которую приносит матери первый ребенок. В отчаянии солистка Таня отдала его в воспитательный дом. Это и была маленькая Наташа.

Странно, что появление ребенка не вызвало материнских чувств. Они были подавлены в зародыше ненавистью к отцу и мыслью о том, что, все равно, с ребенком на руках она не могла бы существовать честным трудом, а тем больше не могла оставаться солисткой Таней. В результате осталась какая-то озлобленность.

Нужно было жить, и жизнь покатилась. Как прошли целых пять лет – Татьяна Ивановна не могла бы ответить, как человек в состоянии угара плохо сознает, что делается с ним. День за днем летели с поразительной быстротой, тем более, что она пользовалась известным успехом, за ней ухаживали, ее имя на афише привлекало публику. Но, несмотря успех, озлобленность ее не оставляла. Она больше никому не доверяла и всех мужчин считала подлецами. О, она слишком хорошо знала их! О девочке, отданной в деревню на воспитание, она вспоминала только тогда, когда появлялась Агафья за подачкой. Раз даже у Татьяны Ивановны являлось желание увидеть ребенка, но оно сейчас же заглохло под давлением сознания, что какая она мать и какими она глазами будет смотреть на это ни в чем неповинное существо? Закончился этот бурный период тем, что Татьяна Ивановна простудилась на одном зимнем пикнике и потеряла голос. Деньги, какие были, ушли на леченье, а затем пришлось круто переменить образ жизни. Именно в этот критический момент Татьяна Ивановна и поступила под крылышко фрау Дранг. У нее оставались еще кое-какие старые знакомства, и она жила на остатки своей недавней популярности, появляясь в модных кабаках в качестве одной из шикарных ces dames.