Ноктюрны (сборник)

VI

– Вы счастливая, Татьяна Ивановна, – говорила «баронесса», когда Татьяна Ивановна вскоре после Пасхи нашла себе место продавщицы в одном из модных магазинов. – Это вам Бог на девочку посылает.

Место было неважное, всего на двадцать пять рублей, но зато постоянное, а это много значило для маленького хозяйства. Прежде всего, Татьяна Ивановна наняла себе маленькую квартирку в две комнаты и была так счастлива этим своим углом, как никогда. Было только одно неудобство, именно, что ей приходилось оставлять девочку одну, с прислугой. Вечера, положим, были свободны, но девочка в это время ложилась спать. Свободными оставались праздники, когда Татьяна Ивановна могла целый день посвящать своей Наташе. Это были счастливые дни, и мыслью о них девушка жила всю трудовую неделю. Заработанных средств, конечно, не хватало, и Татьяна Ивановна боролась с обступавшею ее кругом нуждой с героизмом всех бедных тружениц. Она экономила на своих платьях, на обуви, на пище, только бы свести концы с концами. Некоторым подспорьем являлась частная работа, которую девушка брала на праздники, а отчасти исполняла по вечерам, когда Наташа спала в своей кроватке.

Вся жизнь Татьяны Ивановны сосредоточивалась теперь в дочери. Она не могла себе представить, как бы могла жить без нее. Мысль о девочке являлась для нее чем-то магическим, что заслоняло все житейские невзгоды, неприятности и непосильный труд. Сидя вечером за работой и прислушиваясь к ровному дыханию ребенка, девушка часто удивлялась, как она могла жить раньше, как не умерла просто от стыда? Наташа являлась проверкой всей ее жизни, и во всех случаях она прежде всего думала о ней: а как Наташа? Это был центральный пункт, из которого исходило уже все остальное. Любуясь иногда на тихо спавшую девочку, Татьяна Ивановна часто с тоской думала о том, какое будущее ждет вот эту детскую русую головку. Ей делалось страшно, потому что она сама может заболеть, умереть, и девочка очутится на улице. Это была ужасная мысль, тем более, что Татьяна Ивановна именно в эти минуты чувствовала особенно ярко свое полное одиночество. Вон у других детей есть отцы, взрослые братья и сестры. Нет, лучше не думать о таких вещах!

Вся жизнь Татьяны Ивановны измерялась теперь одним словом: Наташа. Весь ее трудовой день, каждая свободная минута, каждая копейка, каждая мысль, каждое движение, – все это сосредоточивалось, как в центре, в ребенке. А Наташа оставалась все таким же дичком и ужасно тосковала по своей деревне, грязной мамке Агафье, по пьяном тятьке Андрее.

– Тебе скучно, деточка? – часто спрашивала Татьяна Ивановна, любовно заглядывая в детские глаза.

– Да… – отвечала девочка; она уже теперь знала, что такое «скучно».

– В деревне лучше?

– Куды лучше…

– Нужно говорить: куда.

Наташа не могла отвыкнуть от деревенских слов и приводила Татьяну Ивановну в отчаяние своим произношением. Например, Наташа по-новгородски говорила «оны», вместо они, Девочка вообще как-то сторонилась матери и часто смотрела на нее «чужими глазами», как называла про себя Татьяна Ивановна этот недоверчивый детский взгляд. Конечно, время должно было сделать свое дело, но ведь приходилось ждать, ждать и ждать, когда на сердце скребли кошки, Летом Татьяна Ивановна по праздникам ходила гулять с девочкой, чтобы развлечь ее. Побывали в Летнем саду, в Таврическом, в Зоологическом, раз даже ездили на пароходе на Острова, – Наташе было все-таки скучно.

Внутренно Татьяна Ивановна переживала тяжелое испытание. Изо дня в день велась упорная борьба между материнскою любовью и детским равнодушием. Наташа не сдавалась. Это маленькое детское сердце было глухо и слепо к окружавшей его атмосфере любви. Татьяна Ивановна приходила в отчаяние и потихоньку плакала. Да, это была ужасная кара за ее прошлое. По-своему ведь ребенок был совершенно прав. В самом деле, если разобрать серьезно, какая она мать? Разве матери бросают детей на произвол судьбы, откупаясь от них деньгами? Конечно, девочка сейчас не умела ей сказать всего, но это не мешало ей чувствовать, и затем ведь придет время, когда, она ей скажет это. Да, скажет. И никакой искус, никакой подвиг, ничто не покроет этого жалкого прошлого.

Прошло полгода, прежде чем Татьяна Ивановна решилась спросить дочь:

– Наташа, а ты меня любишь? Ну немножечко, чуть-чуть?

Девочка посмотрела на нее «чужими глазами» и отрицательно покачала головой.

– Н-не-е…

– Нужно говорить: нет. Да ведь я твоя мама? Понимаешь, ма-ма… Настоящая твоя мама. Другой у тебя мамы нет…

– Нет, не мама… Мамка осталась в деревне.

– А ту мамку любишь?

– Люблю.

Это было ужасно. Настоящая драма и, как все настоящие драмы, она разыгрывалась в самых простых, наивных формах. Искренние ответы девочки приводили Татьяну Ивановну в отчаяние. А что она могла поделать? Детское сердце не купишь.

Стояла уже осень, настоящая петербургская гнилая осень. У Татьяны Ивановны было очень плохонькое осеннее пальто, а купить нового было не на что. Часто она возвращалась домой с мокрыми ногами, – вопрос о новых калошах являлся неразрешимым. А эти темные осенние вечера, когда дождь хлещет, завывает ветер, и кругом расстилается какая-то мокрая тоска! Хорошо тому, у кого есть свой теплый угол, семья, хорошие знакомые, где можно, по крайней мере, выговориться и отвести душу. У Татьяны Ивановны была только одна «баронесса», и она изредка отправлялась к ней поверить свое горе.

– Трудно вам, милая, – соглашалась «баронесса». – Девочка, конечно, привыкнет и бросит эту деревенскую дичь. А главная причина, что сами-то вы еще такая молодая, Татьяна Ивановна… Одурь возьмет сидеть одной в четырех стенах.

– Ну, какая я молодая! Все это пустяки!

«Баронесса» уже не раз стороной заводила речь об этом одиночестве, и Татьяна Ивановна даже краснела, чувствуя, куда она клонит. С другой стороны, «баронесса» заводила политический разговор о разных «хороших людях». Вот, например, конторщик в багажном отделении, какой скромный молодой человек. Как-то приходит с мужем – красная девушка. Были у «баронессы» на примете и другие хорошие люди: аптекарский ученик, приказчик из мануфактурного магазина, служащий в ссудной кассе и т. д.

– Никогда мне об этом ничего не говорите, – заметила раз Татьяна Ивановна, еще более краснея. – Замуж я не пойду…

– Пустяки! Только нашелся бы хороший человек по сердцу…

– А Наташа? Да я и не желаю заедать чужую жизнь.

– И Наташе будет лучше. Вдвоем-то вот как заживете.

– Нет, нет… никогда! Я свое уже все прожила и теперь могу жить только для дочери. Вы этого не можете понять, Катерина Петровна, поэтому не будемте говорить. Не огорчайте меня.

– Как знаете. А я так, жалеючи вас же, сказала…

– Нет, уж лучше не жалейте.

Эти наговоры «баронессы» ужасно расстраивали Татьяну Ивановну, и, возвратившись домой, она каждый раз горько плакала. Ее огорчало больше всего то, что добрая и хорошая «баронесса» делала ей больно и не понимала этого. Ведь у нее, у Татьяны Ивановны, нет и не может быть будущего, – зачем же трогать больное место? Какою семейною женщиною она может быть и какой это «хороший человек», который будет смотреть, как на его жену будут указывать пальцами? Нет, в жизни все идет с страшною последовательностью, и одно связано с другим. Татьяна Ивановна теперь часто про себя повторяла все то, что случилось с момента, когда она отправилась за ребенком в Моркотину. Вот она едет по железной дороге, вот ночь на постоялом дворе, вот благочестиво-бессовестный Митрий Митрич, вот добродушно-нахальный ямщик Иван, а там первая встреча с Наташей, сцена отъезда, появление в городе, история с фрау Дранг, – все одно с другим связано, как кольца железной цепи. Девушка тысячу раз проходила по этому пути и не находила именно того, к чему стремилась: Наташа была ей чужой. Может быть, единственный раз в жизни она поступила по совести, и из этого ровно ничего не выходит, т. е. не выходит главного.

Наступила зима. Петербургские улицы точно принарядились. Скучающая столичная публика точно почувствовала себя бодрее. Легкий морозец заставлял всех торопиться, щипал носы и румянил щеки. Только бедные люди почувствовали себя еще беднее. Маленькие квартирки отсырели, а мысль о дровах являлась настоящею мукой. То же было и с Татьяной Ивановной: ее съедала сажень дров. Да, эта статья расхода вышибала ее из бюджета. Необходимо было прибавить еще пять рублей, а где их взять? Потом нужна была шубка, зимнее платье, обувь, а доходы оставались те же. На двадцать пять рублей хоть разорвись, а, все равно, ничего не выйдет, кроме этих же двадцати пяти рублей. Бедность обступала все теснее, точно сжимался какой-то роковой круг, из которого не было выхода.

Выручала, как могла, все та же «баронесса», хотя пользоваться ее благодеяниями Татьяне Ивановне и было очень тяжело. «Баронесса» отдала свою шубку, теплую юбку, чулки и готова была, кажется, снять с себя кожу. Часто, глядя на нее, Татьяна Ивановна с смущением думала про себя, что сама она так не могла бы сделать, и эта мысль заставляла ее стыдиться. Да, она не могла бы отдать последнего.

Раз, незадолго до Рождества, Татьяна Ивановна пришла к «баронессе» совершенно расстроенная. Такой она еще не бывала.

– Милая, вы больны? – встревожилась «баронесса». – На вас лица нет, голубушка.

– Нет, ничего.

– Что-нибудь случилось?

Татьяна Ивановна присела к столу и разрыдалась горько и беспомощно, как плачет наболевшее горе. «Баронесса» отпаивала ее холодной водой, говорила какие-то слова и вообще ухаживала, как за больным ребенком.

– Все устроится понемножку, Татьяна Ивановна. Бог не без милости, а казак не без счастья. Когда бывает трудно, нужно думать о других, которым еще труднее. Ведь, подумайте, есть больные люди, которые совсем не могут работать. Конечно, вам трудненько достается, а все-таки помаленьку да потихоньку устроимся как-нибудь. Зима пройдет, тогда и дров будет не нужно.

– Ах, не то, совсем не то, Катерина Петровна! Мне просто сделалось и страшно, и тошно. Все мне тошно… да.

– Ну, это так, пройдет.

– Нет, я знаю свой характер. У других это проходит, а у меня останется.

Она посмотрела на «баронессу» своими заплаканными глазами и проговорила с таким трудом, точно отрывала каждое слово:

– Знаете что, Катерина Петровна? Мне кажется, да, мне кажется, что я… я не люблю Наташу… да.

– Что вы, Татьяна Ивановна, Бог с вами!.. Что вы говорите? Опомнитесь… Нужно молиться, когда такие мысли приходят в голову.

– Больше скажу: я ее начинаю ненавидеть.

– Ребенка? Нет, не говорите, не говорите… Вы сами не помните, что говорите. Этого не может быть.

– Я сама испугалась… Мне сделалось так страшно, точно кругом все потемнело. Я не умею вам даже объяснить, что чувствую.

– Миленькая, не думайте ничего, а будемте говорить о чем-нибудь другом. Это от заботы да от нужды. Бывает, что человек помутится, Господь с вами!

«Баронесса» даже перекрестила Татьяну Ивановну и долго целовала ее заплаканное лицо, остававшееся красивым даже в горе.

– Ведь я живу, как тень, – шептала Татьяна Ивановна и неожиданно улыбнулась. – Иду как-то вечером из своего магазина, а ко мне пристал молодой человек. Бежит за мной собачкой… «Позвольте проводить, барышня?» Я молчу. Он все за мной. Мне наконец это надоело. Остановилась и говорю: «Что вам нужно, несчастный? Разве вы не видите, что идет не человек, не женщина, а тень женщины? Понимаете, идет смерть?» Как он от меня ударится в сторону… Глупый такой!