Музей «Калифорния»

А на третий этаж он проходит через смерть и в смерть попадает, третий этаж ставит точку в попытках притвориться живым, удержать жизнь как нечто принадлежащее посетителю. Тут, конечно, Музей мой ждет серьезная бюрократическая преграда: современная машина-левиафан, царствующая над нами, не слишком-то любит делиться монополией на смерть, не отдает она нам, впрочем, и иллюзию, что мы живы — заменяет все это ловкими симулякрами, и в ее арсенале теперь больше орудий, чем когда-либо, и станет их лишь больше. Она хочет знать, что убивает сама, а если в ней кто-то убивает без санкции (лицензии), то жаждет иметь над ним контроль или суд. Нечего роптать — в давние времена все мы условились об этом, настолько это теперь забыто, что ересью называю приходящий ветер перемен, который вот-вот сметет древний договор и древнего левиафана с ним заодно. Короче, трудно будет объяснить государственным инспекторам, которые явятся завтра проверять мой Музей, как устроен ход на третий этаж и как я намерен воплощать его; не докажешь же их иссохшим мозгам, что без этажа смерти нет повода зачинать рассказ, водить гостя по пространствам первых двух, где лишь истлевающие силуэты-обманы правят пространством, и незачем, если нет смерти, давать сознанию сложные задания и качать его вверх-вниз. Не прикрыться мне плутовским доводом: мол, все-таки все обязано иметь законченную трехчастную структуру и третья часть нужна. Но хорошо, что есть книжка, где может случиться третий этаж. Хотя он всего лишь третий — он вознесен на самую дальнюю высоту. Так нужно, чтобы с него могло начинаться полное исчезновение и последующее начало — здесь мы чтим богиню-луну и энергию превращения.

Мой Музей Ночи оказался бы неполноценен, если б не придумано было такого третьего этажа. Это оттуда льют наивные слезы плакальщицы, но они наемные сотрудницы, наняты сюда за тринадцать (уже четырнадцать) долларов в час, из которых десятину заплатят чахлой машине, чтобы та ехала дальше по смазанным рельсам и имела монополию на то, чтобы убивать, а значит, гнать в пасть моего Музея новых и старых гостей. Но в смерти все новички, все проливаются через нее будто в первый раз, даже если довелось побывать тут во второй-третий, просто к ней нельзя подготовиться и вредно привыкать. Например, умер однажды не ты сам, а добрые твои родители — но разве ты тогда тоже не умер?.. Но как бы продолжился, очнулся и почему-то стоишь в Музее, смотритель не гонит тебя, а единственная картина подсвечена нежно, но ты стоишь ослепший. Вот, пожалуйста: тебе придан тот же набор воспоминаний и качеств. Ты ли это?..

Сложный урок на третьем этаже. На нем приходится признать, что верить или не верить — не вопрос твоего выбора и что от него не зависит ничего в объективной реальности; не ты предопределяешь такие вещи, и не тебе гордиться плотью, верой или безверием (атеизмом тем более), острым ли, скудным ли умом. Ты беспомощен, но всемогущ в выборе концепции. Выбираешь, чем смягчить бессилие завтрашнее, превращающееся в послезавтра. Ты не проявляешь величайшую силу, пока не принимаешь смерть в учителя — мрачную судьбу любой энергии, не обучаешься неизбежности, что из суеты произойдет… (Я не могу преподносить столь хитрый урок, не могу быть этим юношей, который рассказывает — доведется мне побыть тут лишь немым зодчим, соорудить стены, комнаты, — доведется побыть и безглазым декоратором: привезти реквизит, кое-как задрапировать окна, чтобы не бывало в Музее Ночи солнечного света, а то как-то больно странно…) Ничто из сказанного не сделает меня здесь ни хозяином, ни проводником. Останусь только еще одним зрителем, посетителем, когда работа исполнена и остыла, и выхода с третьего этажа наверх я не знаю. Могу нашептать, что он существует (в конце концов, мне довелось уверовать в могущество превращений), а могу начать убеждать, что выхода нет; могу заявить, что выход — дело субъективное, а могу накалякать на крайней белой стене десять строгих объективных законов‐правил, а‐ля «не убий», «не укради идеи брата-писателя своего» и тому подобное, и не пускать за белое полотнище никого, кто не соблюдал, а значит, превратить третий этаж в бесконечный балаган-тупик, переполняемый людьми. Но встану ли я здесь охранником, заговорю ли голосом проводника — не моя сила определит дальнейший путь вошедших. Сочатся наружу, прочь из третьего этажа, лишь поразительные избранные — к их племени сам не принадлежу, и как тогда брать за вход-выход из моего Музея плату?.. (Оплата возможна картой, наличными или бесконтактными способами платежа — примеч. соавтора-Д.)

Зимой двадцатого я ехал, как обычно, домой на запад. Все дороги домой обречены в моем случае вести на запад, и вот я ехал, подумывая, что свидетельствовал давеча четвертый непредсказанный этаж своего предсказуемого, как банальная шпала, Музея: застали мы с волшебной ночью друг друга — в пустыне, в Долине Смерти, в хорошеньком месте, готовом прототипе четвертого этажа. В пустоши, границу которой предшествующей зимой я томительно объездил, и не посмел пересечь, и предпочел влететь в машину с женщинами, чем пересечь.

В очередной раз природа показала мне в том путешествии, что все уже начерчено лучшим чертежником. Этот этаж следовало бы назвать «Подлинная ночь», и сюда в таком случае из смерти понятен выход, и ясно, как вернуться отсюда на первый и путь начать заново. Все заново, но ты, парадоксально, с третьего этажа, на дальней верхотуре, попадаешь вдруг в засушливую мертвую низину, обрамленную серыми источенными скалами, иссеченными зноем и ветром огненным, самую нижнюю точку континента; низине принадлежит верховная власть — всему, что спрятано ниже всех, принадлежит власть над мирами. Резонно спросить — почему следующий этаж не выше, не в дальних пределах открытого космоса?.. — почему здесь, где нет ничего живого, где жизнь с ума сведена неистовым зноем? Но посетитель нашей обители не задает вопросов — в этом отмычка, при помощи которой он попал сюда: покорен и покоен, оттого властвует над превращениями, не имея надежд и амбиций властвовать; знает, что и без его голоса и утомительной работы языка звезды, солнце, дни и облака совершат свои путешествия, всегда вниз они стремятся, в собственную древность, где ничего не представляли из себя, кроме потенциала и духа, которым Великий Наблюдающий Зодчий наполнит ненадолго сны. Таким же покорным и всевластным упал в пустошь прозревший посетитель. Увидел долину, окруженную горами, небом, владеющую континентом Америка, где происходит мало видимого и даже полет птиц натужен и малодостоверен — лишь тот, кто готов не вернуться, непременно вернется — прожить сладкую лучшую жизнь на берегу прохладного океана, в вечном лете; все примет с достоинством и иронией, а если сжалится апрель — расскажет последовавшим за ним.

В Долине Смерти мерещится кома и отчужденность природы, хотя и там суть ее остается прежней: густая нежность и доверчивость, готовность опуститься в твои объятия, только раскрой; а еще — неутомимая работа по продолжению, преумножению жизни. Я бродил по пустоте древнеморского дна: ждал, что камни начнут ползти вровень, рядом, будто заинтересованные змеи или коты. В конце концов, писали, что в Долине водится такая странность, аномалия воспаленного зноем рассудка: шевелящиеся камни, недостоверные птицы…

Однако прошли многие часы, растаяли толпы туристов, вышел алмаз молодого месяца, чистого, будто он не рождался предшествующие три миллиарда лет;

моя машина, поодаль оставленная, стояла последней, напряженные рейнджеры сновали рядом, решали, как с ней обойтись; минул час послезакатного зарева, минули темные оранжевые сумерки, минул закат месяца, выступавшего недолго хозяином; наступила холодная последняя ночь. А камни все не двигались, я шел медленнее, призывая хоть один пробудиться и начать ползти.

Камни не злятся… Говорится в книжках, которыми я насытился за годы проектирования своего Музея, что именно в камень вначале приходит дух, а дальше из камня выходит выдох растения, откуда выходит выдох насекомого, от которого произойдет через миллиард превращений жизнь животного, из чрева которого пробудится однажды ум и голос человеческий, а там недалече и до самого человека; а человек после многих-многих кругов страха и недоверия смешивается и замешивается в духа, а тот вновь, вынеся ночь на плечах, падает метеоритом, пылью космоса — становится недвижимым камнем в центре сухого былого моря, где не вспомнит, как блуждал в моем обличье вокруг самого себя, чтоб побудить двинуться, и дремлет на новом кругу.

Так, всему этому пришел час поколебаться, и я колебался на восходной заре, выезжая обратно в цивилизацию, на пресловутый запад, в пресловутый город-рай нескончаемого лета: ничего этого нет и не будет. Превращения химические будут продолжаться, меняя до неузнаваемости ландшафт и суть одного и того же в беззвучном вакууме, но не более того. Напяливать на себя роль некоего толкователя или фильтра, пропускальщика времени сквозь кратковременное недостоверное тело, строителя музеев, создателя комнат и врат, отпирающихся по хитроумным заклинаниям и сложным парадоксальным цепочкам, — все это просто нравится мне, как нравится кошке или змее, когда прохожий вдруг чем-то необъяснимо манит их. Я не отдалился от братьев‐гномов, ни во что не превратился, и даже если бы я ни одного слова за жизнь не прочел и не провернул через себя, — время и само бы все выполнило.

По дороге обратно (всегда все кончается «дорогой обратно», не представляю истории, которая бы не проходила через нее), через раннее утро, спиной к нему передвигающийся, я сбрасываю одежды веры, протекаю в летний полупустой юго-запад. Дамиан сгущается на пассажирском сиденье, тянет в мои конечности черную маслянистую суть, велит думать: «Think about a moment you were sincerely and utterly stupid. Think of it as of the only genuine and true and blissful moment, as all your attempts to give yourself any clarifications or any explanations or any meanings — were doomed from the beginning, boy. You were supposed to simply fol w and grow deep into the deserts and swamps of humans’ stories and feelings, that was why we looked for murderers, rappers, robbers, nothing else. Just keep passing on through time evading sense from everything you touch, don’t you dare again destroy the vail of the unknown around you, don’t you again wander away from what we had been called here for. Why didn’t you die? Why didn’t you?..»

И он прав: почему не умер? Простой, одноцветный вопрос. Надо было задохнуться, не доползти до двери и не отправить никому ключи от рукописей — и все, тебя нет. Хочешь зацепиться и здесь за смысл?.. Пока я еду, до Калифорнии, одной из последних, докатывается волна пандемии коронавируса. Люди знания выдыхают с облегчением: по крайней мере, облегчать вес завязанных нами в последние десятки лет узлов будет не война. Все предчувствовали крах. Мы сами привели в города свои дух разрушения, как приводят из глубин болезненных ночей дети кошмарных спутников к порогам родительских спален, прикладывают пальчики к губам и говорят: «Войди, взрослые там», — а взрослые так запутались в зарослях невежества, что только жирный трескучий ужас проникает в них.

Как по команде, сжалась в страхе Америка и законопослушная Калифорния, щедро стал литься на улицы страх, заменяя людей, пустопорожнюю болтовню в барах и лекториях. Оказалось, что Дамиан прав: всегда, с первого дня, можно было молчать и мир не разрушится от моего молчания. Запоздалое открытие, и я на пятый год в городе вечного лета, запершись в офисе, отгородившись от любого анализа, узнаю про американскую пустоту (American emptiness — hm, sounds pretty beautiful — shouldn’t I rather create a museum for it rather than the Night Museum?..). Узнаю, что пустая порода смывается страхом сразу, и люди гибнут, как мошки, от того, что надо быть взаперти, что надо сменить постоянное сверкание друг перед другом на постоянную деланую заботу, ну это еще ничего — если хоть как-то можно проявить себя, то это полбеды, хоть бы все не вымерли вокруг, хоть бы не остаться одному, пусть даже на последнем этаже Музея…