Дар Изоры

Но почему безукоризненность скучна, кто ответит? Почему так притягателен изъян? Может, потому, что требует добавочной энергии? А энергией Господь оделяет людей не в равных долях. И счастливы избранники не оттого, что им хорошо.

Им хорошо оттого, что они счастливы.

Ощущение избытка силы...

Димка дикий, молодой, решительно неспособный понять, что и он может быть не прав. А не прав он кругом. И пьян.

— Мастерство не пропьешь! — ликует, удачно ударив.

А если возьмет неберущийся мяч:

— Такие мячи мы берем не глядя! — кричит и, подмигнув партнеру, добавит, посмеиваясь, будто надул кого: — Случайно взял!

В театре это называется: реплика в сторону.

Так шумно радуется своим победам, так живописно сокрушается на удачный удар противника, стон и вой на площадке стоят, «негодяй, подлец!» — восхищенно вопит Димка; спектакль.

Презирает разминаться у стенки, художественная натура: не любит ученья и черной работы, все даром привык получать — гибкий, верткий, любимец фортуны, все может; однажды взял в тренерской гитару, заиграл и запел.

Но описывать пение дело пустое; поверьте на слово, порукой мне известное правило жизни: одаренный человек одарен во всем и успешен во многом.

Священная энергия сердца, называется это у Платонова.

Доказательство от противного: играет у нас Инна, кандидат наук (история КПСС; случай трагический). В текущем моменте она не смыслит, мы в этом убедились в раздевалке и по дороге на троллейбус, где текущий момент в центре внимания. Ученость ее состоит в старательном усвоении передовицы. И играет так же старательно: долбит, долбит, долбит у стенки. Но на площадке редко когда попадет по мячу. Разве что мяч сам налетит на ракетку.

Очень зависит игра от интеллекта. Дурная голова ногам покоя не дает: не так их ставит.

Мы с ней в команду распределяем Васю Никулина: у него подача сильная, они хоть на его подаче выезжают.

Однажды выпало Димке с ней в паре стоять.

— Пятнадцать : сорок! — выкрикивает Димка счет. Противник подает и промахивается. — Пятнадцать : сорок пять!

Теннисист поймет, почему мы все при этом смеемся. Димка пока веселится, комментирует игру своей партнерши марксистски:

— «Шаг вперед, два шага назад»!

— «Лучше меньше, да лучше»!

На ее жалобное «я хотела...» беспощадно режет:

— У нас материя первична, а хотение вторично!

В конце концов и Димкин юмор не справляется с тщетой такой игры, он перестает носиться по площадке за двоих, а в какой-то момент швыряет ракетку оземь и уходит в тренерскую.

На следующую игру является снова веселый, все позабыл, слегка пьян, резв и летуч.

— Дима, переподай!

— Бог переподаст!

Работает он в УВД, пьют они там — и всякий раз не просто так, а со значением: то погиб при исполнении товарищ, то новая звезда упала на погоны, суровое мужское братство; на эту-то высокую значительность Димка покупается, она же его и продаст.

Ругался по дороге к остановке:

— Эта марксистская корова; больше меня с ней не ставьте! Вешать их всех на столбах!

И еще.

Мы только поеживались — от Димки разлетались опасные искры злобы, как брызги металла при разливке, — и пугливо помалкивали, и тут Илюша наш и говорит:

— Знаешь, Дима, ты злословь где-нибудь в другом месте и без нас. Мы приходим сюда отдыхать и расслабляться, а не судить и приговаривать.

Круто так обозначил позицию, и всем полегчало, в том числе и Димке.

Когда Димка не приходит на игру, в зале полтора часа тянется тихая тягомотная скука.

Грех праведника

Наша Ника, переводчица, что устроила нам «Легенду о Нарайяме», меланхоличная и лишенная эмоциональной подвижности, иногда впадает в такой транс — глаза хмелеют, тихо накатывает женское бешенство.

Тренер Макс, конечно, выручает ее по-товарищески.

Отыграет Ника укороченный сет (по три гейма играем на вылет: проигравших заменяет другая пара) и исчезнет из зала. Вот уже и следующий сет доигрывается, скоро Нике снова на площадку, а она все еще в тренерской.

— Успеем лишний гейм сыграть? — обсуждают игроки.

Нет, побеждает мнение, не успеть. «Макс быстёр», подразумевается. Не вслух. Илья справедливо говорил, мы приходим сюда отдыхать, а не устраивать моральное судилище.

Вот возникает Ника, румяная, становится на площадку.

Играет с ней в паре обычно Илья. С ним хорошо: к победе не ревнив, из-за пропущенных мячей не убивается.

Это с Димкой не приведи Господь проигрывать: чувствуешь себя жуткой скотиной, и Димка удавится, если не выспорит мяч в свою пользу, а Илья уступит, Илья человек благородный: за своими мячами побежит, по пути и чужие из углов достанет и всем раскатает.

— Батя, у тебя слабый замах слева! — басил на площадке рослый юноша, которого он привел однажды. А мы и не подозревали, что у него такой сын. На голову выше отца.

Маленького роста мужики обычно преподлейший народишко, мстительный, злой, но не Илья.

Однажды вечером — уже одиннадцать часов — уходим с игры, переоделись, в женской раздевалке осталось одиноко висеть пальто Ники, а самой ее где-то нет, да и Ильи, как выяснилось, нет, а мы его ждем, чтобы вместе идти до остановки, животрепещущие темы обсуждать, Илья человек мудрый, мнений веских. Ну как, мол, Илья, насчет развала империи: поможет это в оздоровлении жизни или напротив? И он рассудительно приведет примеры — Рим, Германия, Япония, — когда распад империй приводил к расцвету. Дело в том, мудро объяснит, что в старом организме поражена вся кровеносная система: склеротические бляшки сплошь тормозят ток крови. Эту систему уже не вылечить, надо заменять ее новой.

Так вот, мы его ждем, а он где-то запропастился, только одежда его висит в мужской раздевалке.

А Дворец спорта большой, закутков много.

И тут он пробегает мимо с сигареткой, сам какой-то взъерошенный, не в себе. Натыкается на нас — как будто не ожидал увидеть.

— Идите, братцы, без меня, я тут...

Но так и не придумал, что «тут», чистый человек, навыка вранья никакого, покраснел.

—...пригласили... — пролепетал.

Ну мы и пошли, оставив на весь ночной Дворец спорта Нику, Илью и тренера Макса.

Директор дворца, говорят, из окон своей квартиры бдит, чтобы после одиннадцати, когда все занятия кончатся, во Дворце спорта не светилось ни одно окно, иначе выволочка наутро.

Но мы надеялись, что ребята наши ведут себя аккуратно и ничего не зажигают.

Впоследствии это никогда не повторялось, наш неревнивый и нежадный Илья играл с Никой по-прежнему предупредительно и заботливо, а к исчезновениям ее в тренерскую на пятнадцать минут относился абсолютно спокойно.

У праведников ведь другая психология, чем у нас, они и согрешат — не так, как мы.

Макс

Перепали ему дивной красоты печальные глаза. Видно, многое было ему дано от природы, да не пригодилось.

Скучает ужасно. Включит в тренерской телевизор, выключит его, ах. Возьмет гитару, запоет, отложит в сторонку...

В молодости был джазмен, пел в ансамбле...

Слишком мало взяла жизнь из того, что он готов был ей отдать.

Все пропадает в нашей системе без пользы, и люди тоже. Не в коня корм. Такой уж конь.

— Давайте как-нибудь соберемся, посидим, попоем!..

Но так и не собрались пока.

От душевной неприкаянности Макс подружился с Ивиком, официантом.

Ивик человек богатый, весь в «фирме», красавец притом. Но красотой своей, как Макс, не пользуется. Ведь Макс выпьет — что нужно подавляется, что нужно оживает, — а Ивик человек восточный, мусульманский, к вину не приучен.

Его привезла когда-то с юга директриса ресторана, много старше его, вывела в люди, быстренько родила двух детей — заградительный такой батальончик, чтобы не было охоты к отступлению, и теннис теперь — одна отрада Ивика. Человек отрады хочет. Чтоб никакой «пользы», кроме радости души.

И вот Ивик поставил себе цель: научиться играть левой рукой так же, как правой. (Господи, нам бы его заботы!)

И в часы, когда зал не занят играми, приезжает на своей машине Ивик, переодевается в фирменную теннисную форму, становится против Макса (Макс без «фирмы», да у него и нету) — и играют вдвоем, долго играют, до ночи, до усталости, чтоб не чувствовать тоски своей души.

Нет в жизни счастья

Я уже говорила, у нас в основном несемейные люди. Кандидат наук Инна-марксистка — тоже. И вы уже поняли, почему? А славная такая женщина. Добрая.

Или вот взять нашу прелестную Любашу — которая с формами... Она, между прочим, тоже преподает в институте не то химию... Но это нетрудно, никаких особенных усилий не требует, если ты родился в семье таких же преподавателей, закончил школу, поступил на автопилоте в вуз, несло тебя течением — а течения в каждой среде свои: на дне, и в средних слоях, и наверху, они автоматически влекут своих людей, можно не грести — и вынесло на кафедру, вот ты и ассистент, хотя ни разу твоя мысль не зашкалила за пределы, дозволенные строкой учебника.

Вяжет, шьет, рукодельница. Такая пропадает хозяйка!

И было мне вначале непонятно, как это наши холостые мужчины не бьются за нее друг с другом в смертном соперничестве. Домой боится поздно возвращаться — и некому проводить.

Но вот глядим — наш Вася Никулин, заводской технолог с аккуратной походочкой бюргера, стал поджидать Любашу после игры. Ну, Бог в помощь!

Очень ведь мы озабочены счастьем наших знакомых, поскольку собственное счастье нам не удалось.

Вася парень тоже славный, скучный жутко, рассуждает: «А как же, не помажешь — не поедешь» Такой мудрый старичок лет тридцати.

Мы думаем: хорошо, что Вася забыл, как однажды ему пришлось несолоно хлебавши уйти с игры из-за Любочки.

Простил ей эгоизм, не то что Валентин, который своей Саше до сих пор не прощает.

Да и как помнить зло, ведь Любаша одна у родителей дочка, все лучшее привыкла получать, в этом что-то даже детски-трогательное есть: всегда с улыбкой заберет себе лучшее место на корте:

— Я не могу против солнца играть! — и все тут. А ты моги как хочешь.

И недели две Вася ее провожал. А потом, увы, все расклеилось.

Бедность участия — психиатрический термин: чувства чуть тронуты поверху; улыбка — как рябь по воде; а глубина их беспробудно спит.

Две скуки не сработали на взаимное притяжение, отпали.

А мы-то радовались.

Благословенное нарушение симметрии

Интеллигентная наша Катя — у которой все в тон — пришла со светящимся лицом и сказала, что ее место в клубе года на два освобождается: она идет на выполнение демографической программы.

— Можете занимать за мной очередь! — всей нашей женской раздевалке.

Мы ужасно обрадовались. Никто, понятно, не спросил насчет отца, отец в Катином счастье роли не играл.

И вообще, у нас не принято соваться; каждый скажет о себе сколько сочтет нужным.

А не сочтет — так что, мы не знаем, что ли, других таких историй? Не жили на свете? Жили, знаем.