Корабль-греза

О том, что тем не менее радости в этом мало, мне тебе незачем писать.

И затронул я эту тему лишь потому, что со мной вчера или позавчера случилось нечто, можно сказать, невообразимое. Которое лишь в том случае относилось бы к упомянутому комплексу забвения, если бы я о случившемся забыл. Но такого не произошло.

Впрочем, тому, что последует дальше, я должен кое-что предпослать.

Мне больше нравится, когда меня моет Патрик, а не Татьяна. Мое чувство сразу понимает и принимает то, что он делает это в перчатках. Как санитар он обязан их носить, чтобы, к примеру, его пациенты не заразили друг друга еще чем-то, помимо их собственных болезней. С Татьяной же я всякий раз думаю о резиновом ведре, куда она окунает половую тряпку, прежде чем ее отжать. Я нахожу вполне понятным, что она при этом не хочет пачкать руки. Или, к примеру, — что чистящий порошок вызывает раздражение кожи. Даже с жидки-ми средствами для мытья посуды дело обстоит так же. Но я-то все еще человек.

И я, когда она моет меня в этих перчатках, представляюсь себе, к примеру, плитой, которую она отдраивает. Или — раковиной. Она ведь прежде всего женщина. А я, пусть и стар, все еще остаюсь мужчиной. К которому женщины всегда охотно прикасались, а уж там внизу — тем более. Перчатки же Татьяны дают мне понять, что я ей противен. Я знаю, конечно, что лично со мной это вообще не связано. Что, впрочем, и отделяет меня по-настоящему от меня-прежнего.

Голые руки любой женщины гладили бы меня, даже если бы просто мыли. Тогда как руки в перчатках чистят меня, словно вещь. А когда эта вещь еще и упирается, никто не поверит, что она обладает свободной волей. При всей своей упертости она слишком квелая, чтобы иметь душу.

Тем не менее именно благодаря Татьяне я получил это редкостное удовольствие. Три дня назад? Или еще раньше? И можно ли, собственно, назвать это удовольствием?

Пожалуй, скорее нет. Но такое переживание, смущающее и одновременно естественное, произвело на меня спасительное воздействие.

А ведь начиналось все скверно. Не с Татьяниной стороны, нет, с моей. Со стороны моего собственного тела. Объяснять здесь яснее, что же произошло, мне бы не хотелось. Но после, ради моего самоуважения, было абсолютно необходимо снова меня, назовем это так, цивилизовать. Только вот сделать это самостоятельно я, из-за своих ног, не мог.

Честно говоря, я уже не мог даже приподняться, чтобы найти какую-то опору. Поэтому на сей раз мне повезло, что именно в этот момент Татьяна нанесла мне визит. Короткий визит, как она всегда выражается, просто короткий визит. Она увидела, как я лежу, тотчас поняла, что произошло, и вообще не стала ругаться. А сразу, как говорится, закатала рукава. В буквальном смысле.

На сей раз ей даже в голову не пришло надевать перчатки. Она хотела меня просто, не могу назвать это иначе, освободить. Хотела вырвать меня из лап этого унижения, и как можно скорее. Ей было совершенно наплевать, запачкается ли она сама.

Только раз смахнула правой рукой волосы со лба и вздохнула. А потом подхватила меня и подняла. Я постарался сделать себя таким легким, как только возможно. Для этого мне потребовалось все присутствие духа, каким я еще обладал. Хотелось мне, собственно, только лежать и плакать.

Поэтому правильно будет написать, что мы это осуществили совместно — добрались-таки до маленькой ванной. Там она помогла мне сесть на табурет. Мы с этим справимся, господин Ланмайстер, сказала она, поворачиваясь, чтобы напустить теплую воду в сидячую ванну. А после просто будем вести себя так, будто ничего не произошло. Так что это «мы» в тот единственный раз действительно было уместным. И мы в самом деле вторично осуществили что-то совместно — добились, чтобы я оказался в ванне. Почти уютно сидел я наконец в ней и мог закрыть глаза. А Татьянины ладони и пальцы повсюду меня гладили.

Но это еще не было спасением.

В какой-то момент, правда, Татьяна спустила всю воду. Однако из душа на меня продолжал падать дождь. И она даже снова воткнула пробку в круглый слив.

Могу я оставить вас на пару минут одного? — спросила она. Она, мол, хочет только быстро снять с кровати белье и принести новую простыню и новый пододеяльник. Нет, сказала она, лучше я принесу вам и совсем новое одеяло. Вы ведь у меня точно не упадете?

Но она сама видела, как я счастлив. И когда она ушла, я поднял руки высоко под струю. У нее на глазах я бы так не забылся. И тогда я почувствовал, как теплая текучая жизнь сбегает от моих ладоней к подмышкам. Она сбегала вниз по груди и, сзади, по затылку, спереди по животу и сзади по спине. Это было, Lastivka, объятие, даже больше — любовные поцелуи. У меня нет другого слова для этого. Повсюду она облизывала меня. Стоило какой-то струе сделаться — от меня — влажной и удовлетворенной, как она спрыгивала в стоячую, продолжающую подниматься воду. Вода уже почти прикрывала мне бедра. Свеновы тощие, как веретёна, ноги выпрастывались наружу острыми коленками. Хотя они и были моими собственными. Мое скаредное семидесятилетнее тело должно было их насыщать. Поэтому на них вообще не осталось плоти. Но мне вполне хватало и кожи. Того, что ее так ласкают — не столько эти колени, может быть, но зато во всех других местах. Поэтому я захотел и для них сделать что-то хорошее и стал черпать воду из моего сидячего озера и опрокидывать пригоршню за пригоршней на них. Это я делал снова и снова, пока не вернулась Татьяна. Еще из моей каюты она мне что-то крикнула. Но из-за душа я не смог ничего разобрать. Что, впрочем, было совершенно неважно. Значение имели только горсть, и рука, и вода, и зачерпывание, и — с какой теплотой все это переходит одно в другое. Как вода потом снова сбегает с коленей. И еще то, что моя рука стала облаками, сидячее озеро — морем, а каждое колено — горой, орошаемой из вышней горсти. Чтобы потом все опять вернулось в море.

Но на это происходящее, которое целиком и полностью было мною, продолжал в довершение ко всему падать дождь сверху. Что я, правда, лишь чувствовал, а в деталях уже не понимал. Для происходящего это было совершенно без разницы.

Если я пишу о чем-то позже, чем это произошло, оно странным образом соединяется со всем, что было прежде, и со многим, что будет после. Это объясняется, думаю я, морской природой времени. Оно ведь тоже знает отливы и штормовые приливы, глуби, мелководья, течения. Так что мы отнюдь не только в воде можем наскочить на мель и перевернуться, а если совсем не повезет, то и затонуть. Но кое-кто в самом деле уже утонул во времени. Несмотря на то, что когда-то был хорошим пловцом. Как, к примеру, доктор Гилберн. Это он сам нам рассказывал, вспоминая прежние годы. Он — юношей — даже участвовал в молодежном олимпийском движении.

Между прочим, я только сейчас начинаю понимать взаимосвязи.

Очевидно, доктор Гилберн был нашим судовым врачом — я хочу сказать, до доктора Самира. Тому только пришлось сменить его раньше, чем планировалось. Сначала новому доктору предстояло привыкнуть к распорядку на борту корабля. Так что это счастье — что он попал на корабль прежде, чем доктор Гилберн умер. Конечно, как ни посмотреть — счастье. Притом что это огромное несчастье — когда прежде пациентов умирает их врач. Так что случившееся на нашем корабле действительно уместно назвать «счастьем в несчастье».

Далее, разъяснилось теперь и то, где, собственно, находился судовой врач, которого я, как мне казалось, прежде никогда не видел. Он попросту почти постоянно сидел вместе с нами. Я просто не знал, что он — это и есть он. Потому что у нас не принято и даже как бы запрещено, чтобы кто-то из судового персонала приватничал с пассажирами. Приватничал, где я подцепил это слово? Кроме того, теперь ясно, почему доктор Гилберн так внимательно смотрел на меня, когда я, напротив Святой Елены, стоял возле леерного ограждения.

Предписаний он так или иначе никогда не придерживался. Именно это и подразумевало его выражение «интерпретировать в расширительном смысле». Доктор Самир тоже охотно сидит вместе с нами. Он, так сказать, унаследовал это от доктора Гилберна. Хотя он не курит.

Я уже не помню точно, когда он заговорил о сообществе умирающих. Он даже назвал это путевым сообществом умирающих. Тогда-то я и заметил, что он думает о времени почти так же, как я. Что мы движемся сквозь него насквозь, тогда как само оно стоит совершенно неподвижно. И какая же это чепуха, когда мы говорим, что оно проходит. Это такая же глупость, как и то, что оно будто бы позволяет себя проводить. На самом деле оно всегда вокруг нас. В сущности, сказал доктор Самир, оно само — как смерть. На что я, решись я заговорить, возразил бы, что это не совсем верно. Что его фразу следовало бы сократить за счет словечка «как».

Впрочем, у других возникли трудности уже с высказыванием доктора Самира как оно есть. Они и дали это ему понять со всей определенностью. Так что с моей стороны было бы нетактично корректировать его мысль.

К этому еще прибавилось, что именно мадам Желле снова перевела разговор на доктора Гилберна. Она, правда, называла его мистером Гилберном, без добавления «доктор». Может, потому, что она хотя и видела его пару раз, но по-настоящему не была с ним знакома. Для этого их общее время на судне оказалось слишком коротким. Пробыв на корабле-грезе недели три, ты уже успеваешь повстречаться со всеми. Из-за чего и возникает чувство, будто ты знаком с таким-то человеком, даже если вы с ним не перемолвились ни словом. К примеру, в Галерее ты вдруг начинаешь здороваться с совершенно чужими тебе людьми. Только потому, что они постоянно попадаются тебе на глаза; а самое позднее — когда встречаешься с ними за трапезой. Именно так получилось и с ней самой, с мадам Желле: теперь она тоже принадлежит к «авантюристам». Она тоже сперва только бросала взгляды, туда и сюда, много дней подряд — туда и сюда. Чтобы попробовать себя в роли Уже-давно-знакомой. Все дело в этих нацеленных друг на друга попытках обрести какую-то подстраховку. Они сближают даже совершенно чужих друг другу людей.

Над нами покачивалась луна, как фонарик, несомый детской рукой. Вместе с нею покачивались облака. Мы же стояли на корабле и на поверхности времени совершенно неподвижно. Уже по одному этому другие могли бы увидеть, причем именно увидеть, насколько правильна основополагающая мысль доктора Самира. Вместо этого они предпочли полагать, что это мы покачиваемся.

Но, Lastotschka, углубляться дальше в эти материи мне хочется так же мало, как мало я способен с уверенностью сказать, кто же, собственно, были эти другие — кроме, конечно, мадам Желле и моего друга, клошара. И еще доктора Самира, который совершенно определенно не мог бы озвучить то, о чем будет сказано дальше, в присутствии сеньоры Гайлинт. А главное, не мог бы это сделать так, как сделал. Это было бы слишком жестоко. Ведь доктор Гилберн — уже вторая ее потеря, после мсье Байуна.

С нами сидели еще несколько человек, которых я не знаю.

Мадам Желле заговорила, если воспользоваться ее выражением, о феномене доктора Гилберна. Как это может быть, вопрошала она, что такой смертельно больной человек все же еще раз переживает подобный расцвет? Расцветает, словно какой-нибудь юный хлыщ, сказала она. И еще — что сеньора Гайлинт просто подыгрывала ему. Хотя каждый видел, насколько беспомощен такой флирт. Который уже изначально был бессмысленным, сказала она, поскольку кому-то вот-вот предстояло умереть.