Корабль-греза

Возражая ей, доктор Самир и упомянул общество умирающих или сообщество умирающих, к которому, дескать, принадлежим мы все. Все, повторил он и улыбнулся. И вы тоже, мадам. С того момента, как мы родились. Но осознается это, как правило, только тогда, когда человек оказывается на корабле-грезе. Самое позднее тогда, сказал он, человеку открывается это. Или, может, он даже сказал «открывают», с окончанием «ют», что подходит ему гораздо больше.

Мадам Желле отмела эту мысль коротким взмахом правой руки. Она даже отвернулась, будто тем самым оспаривая услышанное. И все же она чувствовала, что этого недостаточно. Потому и прибавила кое-что укоризненным тоном. Я заказывала себе билет на круиз, сказала она и снова, чуть ли не с возмущением, взглянула на доктора, — только и всего. Впрочем, она понимает, что для операторов круиза и для самого судоходства случай смерти на борту неприятен, особенно из-за возможной реакции пассажиров. И уж тем более, сказала она, — когда подобные случаи умножаются. Неважно, виной ли тому корабль или нет.

Разумеется, доктор Самир ни в малейшей мере не позволил сбить себя с толку.

Продолжая улыбаться, он ей ответил, что, дескать, вы сами еще это заметите. А именно, сказал он, когда почувствуете раскаяние. Да перестаньте же! — крикнула мадам Желле. И как вам только в голову приходит такое? Но дальше я уже не следил за их беседой, поскольку мне вспомнилась Барселона.

И это навело меня на одну мысль.

Для Сознания уже не может играть никакой роли то обстоятельство, что человек раскаивается. Потому что Сознание говорит: отныне, с этой секунды, все, что когда-то было, безвозвратно миновало. Если же это так, думал я, значит, раскаяние бессмысленно. И в сравнении с этим мнимая смехотворность влюбленного старого человека вообще никакого значения не имеет. Кроме того, я не мог себе представить, чтобы сеньора Гайлинт лишь притворно изображала какие-то чувства к доктору Гилберну.

Не присутствовала ли она на корабле-грезе и тогда, когда мсье Байун еще был жив? Этого я уже не помню.

Мне стало, как мы говорили раньше, муторно.

Ведь если тогда она находилась здесь ради мсье Байуна, а теперь ради доктора Гилберна, причем оба раза вплоть до их смерти, значит, тут существует какая-то взаимосвязь. Между прочим, рядом с доктором Гилберном, когда он умирал, кроме нее, никого не было.

В тот же момент я утратил всякую уверенность относительно того, кто же все-таки рассказал мне о выпавшей сигарилле — тогда, хочу я сказать, у мсье Байуна. Я ведь и насчет синьора Бастини больше ни в чем не уверен. Я совсем не помню его лица и лишь думаю, что именно он рассказал мне о сигарилле. А не была ли это его жена?

Во всяком случае, синьор Бастини в то время уже и голоса больше не имел. Так что на меня за столиком для курильщиков из-за сеньоры Гайлинт впервые повеяло настоящей жутью. А она сама почти в тот же момент спустилась с солнечных террас, которые опять стали лунными. Поэтому на ней не было светлой солнечной шляпы.

Она повязала вокруг волос черный как ночь платок. Правый конец которого — длинный, очень длинный — колыхался рядом с ее телом. Выглядел он как прозрачное щупальце медузы, но которое не заставляет окаменеть все, к чему прикасается, а наоборот, позволяет всему расцвести.

Именно это и сказал в тот момент доктор Самир. Непосредственно перед смертью, сказал он, все в нас, умирающих, еще раз становится таким же совершенно-молодым, как когда-то, когда мы еще были в полном соку.

Он действительно сказал «в нас», «в нас, умирающих», потому что, само собой, имел в виду и себя. Именно так, дескать, получилось и с мистером Гилберном. Он, разумеется, имел в виду доктора Гилберна. А словосочетание «с мистером» употребил исключительно в угоду мадам Желле, потому что хотел успокоить ее такой любезностью.

Итак, хотя сеньора Гайлинт только в этот момент показалась на трапе, она могла уловить, чтó сказал один из чужих мне гостей за столиком для курильщиков. А именно: что с любой машиной, мол, дело обстоит точно так же. Прежде чем ее мотор навсегда заглохнет, он еще раз начинает бешено крутиться. И может даже развить мощность, какой прежде никогда не знал. Я, правда, нахожу такое сравнение безвкусным, особенно слово «бешено».

Теперь меня неотступно преследует мысль об этом «сообществе».

Волны шумят, и в утробе корабля топает, сердито громыхая, мотор. А тем временем над морем тянется дым из двух труб, осветленный луной и ставший светящимся пеплом.

Может, некоторые никогда не поймут, что они тоже принадлежат к такому сообществу.

Я сам, к примеру, на протяжении всей жизни не чувствовал себя принадлежащим к какой бы то ни было группе. Возможно, поэтому мне так трудно сегодня с этим смириться. Среди прочего и поэтому я продолжаю молчать. В отличие от доктора Самира, мне не хватает связующих слов. Обязывающих слов, имею я в виду, — имеющих в виду и себя. Обязательность всегда была мне чужда. И вот внезапно я все же оказался связанным с другими. Но не по свободному выбору. То есть не потому, что я чего-то такого хотел или даже мечтал о таком. Нет, это просто произошло, потому что я на одном корабле с другими вплываю прямо в свой конец. Как и каждый из них — в свой.

Путевое сообщество умирающих. Это не выходит у меня из головы.

Так что я не могу не думать о том, что же под этим скрывается. Что умереть, возможно, в общем и целом значит: снова стать коллективным [109]. Что как раз это выражение и объясняет суть дела. И что это, наверное, хорошо, просто очень хорошо. Но — незримо, как капля в море.

Поэтому я охотно был бы тем, кто протянул мсье Байуну последнюю сигариллу. Однако теперь, когда я стал довольно беспомощным, я должен следить, чтобы у меня самого не отняли мои сигары. Уже давно мой визитер вторгается даже ко мне в каюту. Так он мстит за дружелюбие, которое было к нему проявлено. Это как если ты протягиваешь мизинец, отнюдь не имея в виду всю руку… Тогда качающееся море может сколько ему угодно пытаться кого-то успокоить. Ведь самое худшее, Lastotschka, что я больше не могу увидеть тебя. Потому что если я захочу к тебе, я должен буду смириться с этим креслом.

Я даже не знаю, где они так быстро его раздобыли. Или жена Толстого уже добилась, чего хотела, так что оно освободилось? О таком я бы услышал. Такого рода события на корабле не остаются сокрытыми. Вот потому-то я и сижу теперь всегда, даже когда вы играете, только на палубе юта — снаружи.

Это чистейший шантаж. Мол, если только я сяду туда, они охотно отвезут меня к тебе. У них, дескать, не хватает персонала, чтобы меня постоянно куда-то сопровождать. Одного Патрика теперь для этого недостаточно.

Под «персоналом» имеются в виду кельнерши и горничные.

С креслом, дескать, все было бы по-другому. Ясное дело, тут не требуются бывшие лесорубы — чтобы переместить его с одного места на другое. Такую задачу, говорит мадам Желле, даже она взяла бы на себя. Сеньора Гайлинт стоит рядом, устремив на меня темный взгляд. Хотя кожа ее очень светлая. Волосы у нее полыхают, такое у меня впечатление. Только что адъютант поднес ей стакан воды. Это ей к лицу — иметь адъютанта.

Правда, она бы это сделала с радостью, продолжает убеждать меня мадам Желле, — если может таким образом мне помочь. Она, дескать, тоже любит классическую музыку.

Но вообще она неподходящая личность. Потому что говорит это пугающе-маленьким ртом. Вероятно, на нее оказал влияние доктор Бьернсон.

Поэтому я, едва пробудившись от послеобеденного сна, впадаю в такую ярость. Прежде всего потому, что мне опять не удается выбраться из кровати. Хоть я и хочу позвать кого-то на помощь, но не могу выдавить из себя ни звука. Постель слишком жаркая. Она почти кипит, ошпаривает меня. Так что остается лишь дрыгать ногами и колотить по чему ни попадя.

На сей раз наверняка будет больше разрушений, чем тогда, когда разбился только стакан.

А всё из-за треклятого кресла, в которое я ни за что не хочу. Плевать, подписывал ли я что-нибудь. «Волеизъявление пациента» [110], — сказала Татьяна. Я никакой не пациент, а пассажир. И уж тем более — не умственно отсталый, хоть и не разговариваю. Зато у меня есть Сознание.

Но теперь это все без разницы. Ну и сдохни тогда прямо здесь, на полу. На него я позволю себе упасть. Грохнуться. Жестко так, чтобы хряснуло. Чтобы голове — кранты. И прихвати с собой что сумеешь.

Чтобы и этому тоже — кранты.

Это так трудно, так чудовищно трудно — быть всего лишь путешественником, движущимся навстречу тьме. Тогда как он хочет к свету. Это, Lastivka, как если бы я захотел соединить день и ночь. Именно этого я и хочу.

Другие этого не понимают. Не только те, кто сам ничего не определяет. Те, может, пытаются делать то же, что и я, и точно так же, как я, совершают путешествие в Ночедень.

Который, конечно, не годится для того, чтобы определить какой бы то ни было курс или хотя бы приготовить еду. Не говоря уж о том, чтобы проводить его вместе с ребенком. Детям нужны день и ночь по отдельности.

Я понимаю всё, и даже это кресло. Но оно мне мешает, даже если и в самом деле облегчает какие-то вещи, для меня и других. Ведь теперь я опять самостоятельно добираюсь до своей шлюпочной палубы, и помощь мне требуется только в дверях.

Двери, в их совокупности, — вот в чем проблема. Этого я до корабля-грезы не знал: что нет ничего хуже дверей, если приходится их преодолевать. Прежде чем увидишь снова свое море. Но потом все становится легко и путешествие продолжается, поскольку ты наедине с собой.

К примеру, я тебе еще не рассказывал о никсе. Говорят ли так, никса, и о морских феях?

Я, значит, сидел, ты уже знаешь где. Небо было сплошной радугой. Правда — сплошной радугой. Как Млечный Путь, но — которому требуется день, чтобы он стал видимым. Другие радуги, крошечные, сопровождали ее, стояли на волнах и перемещались на другое место только тогда, когда ветер рассеивал пену и дул в носовую часть корабля-грезы. Когда солнечные лучи преломлялись в пенных брызгах.

Между этими волнами-утесами клокотали котлы. Они, если говорить об их круглости, были, как мне сейчас пришло в голову, почти математически безупречными. Прозрачнейшая понедельнично-полуденная синева растягивала над ними шелка, украшенные мнимо-снежными венчиками.

Тут что-то окликнуло меня снизу — голосок, иначе и не скажешь. Я, однако, без посторонней помощи не мог встать, разве что немного распрямить спину. Ну как же! — вспомнил я. Теперь ты можешь! Теперь у тебя есть это кресло.

Так что я подкатился прямо к леерному ограждению и в самом деле увидел маленькую всадницу. Она снова и снова пришпоривала одну из волн, чтобы та вознесла ее повыше. И махала мне.

Мне сразу стало ясно, что видеть ее могу только я. Потому что она хотела, чтобы я к ней спустился.

На мгновение мне показалось, что, может, я сумею это осуществить. Нужно только крепко ухватиться за поручень и подтянуться. Ноги для этого не понадобятся. А когда я окажусь наверху, достаточно будет чуть-чуть наклониться вперед. Остальное довершит само море.