Дар Изоры

— Дед, — я почувствовал себя задетым, — ты так снисходителен к Феликсу и так беспощаден к моему отцу, а ведь Феликс заявляет ту же программу, которую уже выполнил мой отец.

— Феликс честен! Он не лицемерит!

— Ничего себе! — даже засмеялся я. — Феликс честно заявляет, что собирается действовать бесчестно, честно заявляет, что намерен лицемерить — и он, ты полагаешь, отличается от моего отца? Мой отец, по крайней мере, убежден в правоте, он искренен! Разница-то между Феликсом и отцом — в пользу отца!

— Нет уж, в пользу Феликса: ведь он будет действовать сознательно, с открытыми глазами и потому готов ответить за себя и за свои поступки сам, не сваливая вины на свою наивность и слепую преданность идее! А то, что сопряжено с опасностью и риском, всегда стоит дороже с точки зрения морали.

— Убийство — тоже опасно! И рискованно, — вдруг сказала Олеся.

Она, безусловно, чувствовала свою особую ценность среди нас и понимала, что преимущества ее не в равенстве мысли, а совершенно в ином. Она поэтому, умница, и не гналась за равенством, а сидела помалкивала, но то, что она сказала сейчас невзначай, получилось в десятку. Мы засмеялись.

— Да, — признал дед. — Я зашел в тупик.

— Во всем невозможно одно: разумность, — победно сказал Феликс. — Логически вы не докажете мне ущербность моей позиции. Ее недостаток только в том, что она вам эстетически непривычна и потому кажется безобразной. Как новая мода. Но я приучу вас к ней — и вы ее полюбите.

— Не приучишь, — мягко, с улыбкой отвергла Олеся.

— Приучить можно ко всему, — грустно возразил дед. — К гладиаторским боям и к мысли, что для счастья одних людей надо убить других. И скоро эта мысль кажется даже естественной.

Дед, похоже, был расстроен бессилием что-то доказать нам.

Я подошел и обнял его:

— За что, дед, тебя люблю — за свежесть волнения.

Безутешный дед благодарно похлопал меня по руке:

— Предатель, — ласково проговорил. — Подлец. Забыл! Он забыл мне сказать самое для меня главное! Эгоист презренный.

Я оправдывался как мог:

— Просто я здесь самый старый и самый смертный, поэтому и самый равнодушный. Как гладиатор. И не могу так серьезно относиться к тому, что ты называешь «самым главным».

Дед не стал отнимать у меня первенство возраста... Он рассказал:

— Демокрит, считая судьбу человека ничтожной и смешной, появлялся на людях только с ухмылкой. А Гераклит — всегда с состраданием.

— А Ницше, — сказал Феликс, — признает только один способ сострадания: все, что заслуживает смерти, должно быть ей милосердно предано!

— Феликс, дорогой, — усмехнулся дед, — главное противоречие избранного тобой пути: тебе придется жить не столько по своему вкусу, сколько по вкусу других — которых ты так презираешь!

— Это небольшая плата за преимущества власти, — обдумав, серьезно ответил Феликс. — Я готов. Я буду следовать традициям, как бы плохи они ни были, чтобы таким образом сохранять свою безопасность.

— Молодец, Феликс, — устало одобрил дед, — это самое разумное. Лучше худой мир, чем добрая война. Я разочаровался уже во всех новшествах, — пришлось деду вспомнить, что он уже давно живет на свете. — И даже то, что меня зовут назад, откуда прогнали, как бы ни было приятно, приведет ли к чему-то лучшему? Вряд ли.

— Дед, ты нас победил! — сказал я. — Ты позволяешь быть всему, ты самый мудрый. А самая, кстати, ортодоксальная среди нас — наша юная Олеся. Она то и дело чему-нибудь не дает разрешения: «Как можно!» Между тем Николай Кузанский говорил: совершенство мира требует, чтобы все возможные состояния материи исполнились.

— Да, Олеся — не Николай Кузанский, — с удовольствием убедился дед, взглянув на нее.

— От богословов не жди истины, — поморщился Феликс. — Самый старый друг познания как-никак дьявол, а не бог. Дьявол-отрицатель. А религиозность — это скорее защищенность от вторжения истины.

— Что и говорить, соблазн обнаружить истину — это точно происки дьявола. Ведь соблазн-то тщетный! — грустно заключил дед.

И пора было нам уже двигать на последнюю электричку.

Я спустился с веранды в сад и поджидал Олеську и Феликса. Свет из окна доставал лишь небольшой кусочек сада, лишая листьев их зелени, остальной мир тонул в темноте. Я отошел подальше, за пределы света, соприкоснулся со всей чернотой бесконечности, которая начиналась прямо за углом и уже нигде не прерывалась. В городе этого не ощутить.

Где-то там наверху неустанно ткалась, стремясь к завершению, высшая форма существования — бестелесная ноосфера, тот самый мыслящий океан, в котором дух каждого из нас является посильной каплей. И, завершившись, он отряхнет с себя ненужную шелуху материи, как цыпленок, вылупившись, отряхивает скорлупу яйца. Успеет ли к тому времени Феликс насладиться властью? Сроки уже по всем признакам близки.

Но пока мы не разъединились, пока ручеек моего слабенького духа вливается в этот Дух Земли — я могу влиять — через обратную связь — на то, что происходит в мире материи.

Достаточно выработать и заслать в ноосферу идею, и она сможет быть противоядием реальным ранам жизни, составит им противовес. Как шест в руках канатоходца. И вымысел сможет уравновесить реальность, если его энергия окажется достаточно велика. И через обратный импульс ноосферы сможет воздействовать на материю. Если подолгу, помногу мысленно настаивать на чем-то (я выберу на чем...).

Сила заклинаний держится на этой энергии.

Проверим же, отбросит ли ноосфера на события хотя бы слабую тень моего умысла?

Если достаточно напрячься, можно лепить и поправлять руками ноосферы живые события и живых людей...

Дед пробежал из дома в огород, спохватился надергать гостям редиски. Олеся, смеясь, вышла на веранду, крикнула в темноту:

— Я помогу вам, Михаил Васильевич! — но не двинулась с места, ждала поспешного отзыва:

— Не надо! Я сам. Не пачкайтесь.

По сырым и прохладным полям — к электричке.

Мы не разговаривали. Я нарочно шел позади, чтобы без помех лелеять свою идею создания реальности через ноосферу, через ее обратный мостик (вот способ селекции нового человека, куда там Фридриху Ницше и Платону-Аристоклу с их животным выведением высокопородных людей! Вот кто новатор-то — я!).

Олеська романтично шагала впереди и, может быть, ждала, что с ней заговорят, но было некому: Феликс шел обочиной, руки в карманах, и насвистывал себе под нос, Олеськой совсем не интересовался: не тратил энергии на бесполезное. Он был целеустремленный, Феликс. Попробуем поработать над направлением его цели!

А что я сделаю с Олеськой? В моем селекционном эксперименте я, Пигмалион, какую бы хотел вылепить себе Галатею, а?

А сам себя? Нет, себя мне не удастся вымыслить: я не вижу себя со стороны и не знаю, за какое место ухватиться. Я неопределенный, как Гамлет.

Пусть буду Гамлет. Перекроим мировые сюжеты.

Смотри, Феликс, как это делается

Город наш на плане похож на звездчатый кленовый лист, и потому отовсюду близок край. На одном таком краю, у кромки леса, воздвигают памятник герою труда, земляку, академику. Ровняют бульдозерами землю, корчуют пни, заливают фундамент. Отец изводится: сроки, сроки! Как обычно, дата, к которой академик должен сидеть на месте в глубокомысленной научной позе, назначена и не может быть передвинута ни на час. Идиотизм, к которому мой дорогой отец преданно причастен. Всегдашняя ответственность заданий придает его лицу значительное выражение, с которым он, появляясь дома, не поднимая усталых век, делает лишь знак рукой: поесть — и тотчас отпадает на диван.

Отлежится, придет в себя — и снова годен к употреблению, о чем тут же дает знать:

— Народ, сволочь, беспокоится, что это затеяли строить у леса, у озона, не дом ли для начальства!..

Лес, как известно, давно объявлен неприкосновенным. Городу запрещено расти в сторону леса. И вдруг — что-то строят...

— Народу-то вы уж костью в горле, — отчужденно роняет мать.

В последнее время она что-то перестала солидарно примыкать к отцовской важности. Недавно ходила — сознание государственной ответственности через край, а тут вдруг треснул ледяной монолит, полынья ширится, мать отъединяется на своей отколовшейся льдине. Отца это, видимо, тревожит: он борется за былой пиетет и стал хвастлив.

Вот он уже открыл рот напомнить чем-нибудь, какой он великий, но я перебил:

— А действительно, почему памятник? Еще куда ни шло — скульптура, метафора искусства, но еще один бестолковый монумент! Тогда уж лучше бы теннисный корт, например.

— Вот именно: ладно бы скульптура! — необыкновенно живо подхватила мать. — Скульптура выражает, а памятник изображает. То есть ничего не делает. Тому же самому скульптору заказали бы на его усмотрение, чего душа пожелает. Так нет, целевой монумент за двадцать тысяч рублей! Мало их еще, монументов! Тут в автобусе ребенок матери говорит: «Дяденьку каменного дождем промочит». По площади как раз проезжали. А старушка такая старорежимная, идейная не стерпела: «Это не дяденька каменный, а дедушка Ленин!» Мальчишка в спор: «Дедушки бывают старые, а это — дяденька, правда же, мама?» Мама подтвердила, а старушка рассердилась, что так плохо нынче воспитывают детей, из автобуса выбежала вон.

— Ты-то чему тут радуешься? — Отцу не понравилось, как она рассказала.

— Пап, но действительно, почему не корт? — продолжал я приставать. — Это было бы нужнее.

— Или больницу! — поддакнула мать.

— Был бы корт, — сказал я, — больница бы не понадобилась. Это объекты взаимозаменяемые.

— Проект утвержден в незапамятные времена, машина раскручена, и тут решаю не я! — с заносчивой скромностью отрезал.

Задетый домашним идеологическим сопротивлением, он вступает на путь борьбы и красной пропаганды:

— Как-то был французский фильм: жители отстояли свой город от строительства свинцово-цинкового завода, отвели от города беду. Но мы не Франция, и нам бы не пришло в голову переваливать это на других. Кому-то ведь все равно придется брать на себя. — И он внушительно, воспитывающе посмотрел на меня. — Кстати, — вспомнил и сам же засмеялся: — Тут какая-то бабка исхитрилась в нашей атмосфере дожить до ста лет, уже и центральная пресса отметила небывалое достижение!

Он лежит на диване, большой, громоздкий, не по нашей квартире с потолками в два семьдесят пять. Мать скользнула взглядом по его ступням, по его носкам, и брезгливость мелькнула в лице; отвернулась. Я застукал ее: не любит...

— Ну а тебе лично, пап, есть разница, что строить: корт, больницу или памятник академику?

— Лично мне — лишь бы в срок.

Мать, вынимая из шкафа свежее постельное белье, с упреком оборачивается:

— Вот, и вы все такие! Только рассуждаете про идейность! — И смотрит требовательно, глаза растопырив.

— А что тут безыдейного? Я — работник!

— Мам, — говорю примирительно, — индусы считают, есть три пути приближения к истине: философский путь — умозаключений; религиозный путь — духовного экстаза; и путь праведного труда. Пашешь ты, делаешь свое дело — и так же ты идешь в направлении истины, как и философ, не меньше.