Корабль-греза

Она взяла меня за руку. Но я покачал головой, хотел привлечь ее внимание к цикадам. Плевать, что мое тело — одна сплошная рана.

Она не поняла. Поэтому, когда она хотела меня поддержать, я снова покачал головой и очень далеко откинул ее назад. Закрыв при этом глаза. Наклонил голову, чтобы мое ухо оказалось наверху. Это она, само собой, поняла.

Теперь она прислушивалась, как и я. Тоже закрыла глаза. И потом тихо сказала: Tsykady. Тряхнула головой, снова закрыла глаза, снова прислушалась. И, с еще большим изумлением: Tsykady, Tsykady.

Ее дыхание уже опять стало спокойным.

Я немножко улавливал носом едкий запах ее пота. Насквозь промочившего сзади пуловер с капюшоном. Это я заметил, когда она положила мою руку на свою талию. И в третий раз произнесла: Tsykady. Она была точно так же зачарована ими, как я.

Поэтому ей больше не приходило в голову позвать кого-то на помощь или самой доставить меня в мою каюту. Однако трость мою она достала, через дверной проем, и дала мне. Но тем не менее обвила себя моей рукой, чуть выше талии. Так что я чувствовал ее влажный пуловер.

Let us have a look. Do you want? (39)

Даже как вопрос это было утверждением. Наверняка она заметила, что я не сопротивляюсь. Потому что вообще-то меня считают трудным и действительно имеют для этого все основания. Больше того, я сделал себя настолько легким, насколько только возможно. Для чего я думал о о фейных морских ласточках. На эти секунды я сам стал такой ласточкой. Или — воробьем, по необходимости приземлившимся рядом с бортовой стенкой, которого кто-то, обернув салфеткой, уносит в безопасное место. Для этого нужно только иметь в себе любовь. Кроме того, для нее было совершенно естественным, что кто-то хочет к цикадам. Ее и саму к ним тянуло.

Она вела меня, и мы наполовину обогнули заднюю часть надстройки. На нашем пути мы то и дело останавливались, чтобы прислушаться и определить правильное направление. Мы двигались по беговой дорожке не в сторону бака, а в сторону кормы. Туда, где, по левому борту, доктор Гилберн раньше всегда играл в бинго. Только за этой площадкой беговая дорожка начинается снова.

Там они и стрекотали, в каком-то защищенном уголке. Позади, глубоко внизу, — море.

Это не было иллюзией. Прежде всего потому, что они замолчали, когда мы к ним приблизились. Если мы стояли тихо, они начинали снова. Но при каждом новом движении стрекотание прекращалось. Стоило нам замереть, и они возобновляли его. Так что маленькая украинка пододвинула к нам один из стоявших в стороне сложенных шезлонгов, поставила спинку прямо и откинула ножную часть. Потом помогла мне сесть. Сама уселась наискось от меня, прямо на стальной палубе. Ведь здесь наверху дощатого палубного настила нет.

Мы молчали.

Слушали цикад. Которые пели над самой спокойной Атлантикой, какую только можно себе представить. Да, он, Атлантический океан, почти уже стал светлейшим Средиземным морем, хотя и оставался насыщенно-черным и не имеющим другого света, кроме нас самих. Я имею в виду — кроме корабля-грезы, во всю его длину и со всеми его разноцветными лампочками. Которые висели тихо, как если бы тоже прислушивались к цикадам. Над ними слушала Гидра. Более тусклыми, чем она, были Весы и Лев. Зато Арктур стоял почти в зените. И непосредственно под ним — мы. Ниже — целые вечности. Пока украинка не сказала: you never say my name (40).

Я ее поначалу не понял.

Katinka, сказала она. Так меня называют друзья.

Что я продолжал молчать, ей не мешало. Она ведь знала, что я молчал и перед роялем. Так что она начала говорить по-русски — под русским я, конечно, имею в виду украинский. Только на сей раз все было по-другому. Ведь теперь она рассказывала о своем родном доме и немного об Уилле, потому что он в Харидже сойдет на берег. Его рабочий договор там истекает. Она же, напротив, еще долго будет оставаться на корабле-грезе. Она боится этой разлуки, и ее пугает, что придется вновь привыкать к одиночеству.

Мне стало грустно. Ведь даже если бы я заговорил, я бы не смог ей помочь. Я знал это. Так что я, наверное, казался ей несколько холодным, может, даже отстраняющим ее. Ибо в какой-то момент, после усталого вздоха, она поднялась и сказала на своем раскатистом своенравном английском: Mr. Lanmeister, I think we should go bed now. Tomorrow it will be a very very long day for me. And I can see you very tired, too (41).

Затем она помогла мне подняться с шезлонга, чему я опять-таки не противился. Я так охотно позволил ей меня вести. Медленно и бережно, даже вниз по узкому трапу. Но теперь вдоль левого борта.

Там оно все еще стояло, однако у правого борта, — кресло-каталка.

Вероятно, я сразу же заснул, как только сел в него. Так что Katinka должна была разбудить меня, прежде чем мы добрались до моей каюты. О лифтах и коридорах я ничего не помню. А потом меня растолкали. Но не она, а дежурная на ресепшене. Откуда Katinka могла бы узнать, из какой я каюты? Она бы никогда такого не сделала — не залезла бы в мой брючный карман, чтобы прочесть номер на овальном жетоне, подвешенном к ключу.

Женщины немного попререкались. О чем шла речь, я не понял, хотя бы потому, что они спорили на украинском. Но «спор» — это, во-первых, слишком громко сказано. А во-вторых, хотя мы, обладающие Сознанием, понимаем любой язык мира. Но не всегда — с ходу. А главное, не тогда, когда на нем говорят так быстро. Во всяком случае, в конечном итоге дежурная с ресепшена согласилась доставить меня в каюту. Бессмысленный обмен мнениями только немного этот процесс затянул.

До самой каюты Katinka еще оставалась со мной. Но я не знаю, да и не хотел бы знать, помогала ли она раздеть меня. Помогала ли облачить меня в пижаму, а может, даже и положить в постель. Ведь пока это все происходило, сон показал, что он сильнее меня. Во сне я снова слушал цикад. И мне не хотелось, чтобы это прервалось.

Одно, во всяком случае, я помню отчетливо. Что Katinka меня поцеловала, но так, как мать целует своего ребенка. Когда он именно что никакой не русский ребенок. Комично только, что я старше, чем она. На сотни лет старше, так мне сегодня подумалось. Но этот ее поцелуй был не только таким, не только комичным, а прежде всего он был добрым. Так что было бы не столь уж плохо, если бы я теперь все же перешел на ту сторону, оставаясь в постели. Пусть и без вида на море.

38°42' с. ш. / 9°7' з. д.

Я был в хорошем настроении, когда постучала Татьяна. Она всегда это делает, прежде чем помочь мне с утренним туалетом и одеванием. Я даже уже немного полежал, бодрствуя. Ведь сегодня будет этот день, мой день. Ради него ночью пели цикады. Ради него и, само собой, ради тебя, Katinka. Без тебя я бы не добрался до них. Особенно после того, как у меня случилась эта неприятность с тростью.

Я даже не хочу представлять себе, как ужасно все закончилось бы без моей маленькой украинки. Без нее я бы не был теперь таким радостным. В подлинном смысле слова. Когда ранним утром увидел море.

Само собой, я лежу, повернувшись к нему лицом. Тогда, стоит мне открыть глаза, всегда видно только море. И теперь тоже, хотя Европа уже в пределах видимости.

Мы держим курс на север. Земля должна быть по правому борту. Только с той стороны из кают, возможно, уже видно Португалию.

Охотней всего я бы проверил это прямо сейчас. Но я еще был слабоват после ночи. Кроме того, Татьяне доставило бы удовольствие хоть раз увидеть, что я ей не противлюсь. Более того: что я, как она иногда выражается, по-хорошему жду ее, чтобы позволить ей мне помочь.

Я все отчетливей понимаю, что она — не просто горничная, иногда превышающая свои полномочия. Но что у нее, совершенно очевидно, «синдром помощника», как у Гизелы. Та не могла оставить без внимания ни одного бродячего пса. Она должна была по крайней мере его накормить. С этим еще можно было смириться. Но не с тем, что она каждое такое животное приводила в квартиру, которую оплачивал я один. Пока дело не дошло до того, что я уже не выходил из состояния раздраженности. Попросту все вокруг пахло псиной. Каждая подушка, каждое кресло. О бергамоте я больше и думать не мог.

Так что я наконец решился и вышвырнул ее, вместе со всем зверинцем и отчасти из-за него, на улицу. После чего и начался тот судебный процесс, она и Петра объединились, и на их стороне выступил против меня Свен. И с тех пор он отказывался сказать мне хоть слово. Это и теперь, как и раньше, причиняет боль. Но особенно со времени Барселоны. Потому что там я внезапно понял.

Когда рядом со мной мелькнул воробей — спорхнул, скользнул-чирканул. И запрыгал по моей ночной тумбочке. Я услышал, как его коготки цокают по фанере. Можно так написать, «коготки цокают»? Это было уже следующее чудо, совершенно непостижимое. Как могла сюда попасть птица? Дверь моей каюты была закрыта, а окна на кораблях не открываются.

Так что мне пришел в голову только маджонг — воробьиная игра, — который лежит наверху, на полке над второй кроватью. Может, кто-то открыл его и выдвинул один из ящичков, в которых хранятся кирпичики. Это было бы единственным объяснением: что один из них действительно стал воробьем. И может даже летать, во всяком случае, бить крыльями. Что он, очень возбужденно, и делал.

Нет, маджонг закрыт. Насколько я мог разглядеть снизу. Вероятно, дверь была лишь неплотно притворена.

Воробей раздувал грудку и чирикал. Он чирикал, будто хотел мне что-то сообщить. Коготки цок-цокали, крылья были мельтешением прерывистых шорохов. Они шушукались и шалили с воздухом. И все это сопровождалось непрерывным чириканьем — чрезвычайно, для такой маленькой птички, возбужденным. Но когда в каюту вошла Татьяна, воробей тотчас вылетел через дверь на свободу. Я имею в виду — в коридоры Балтийской палубы.

Ох, а это еще что такое? — крикнула она. Она просто не могла не смотреть вслед птичке. Застыла в дверях. Значит, я не обманулся. Она даже рассказала об этом Патрику, едва он появился, чтобы забрать меня.

Он только рассмеялся и не воспринял ее слова всерьез. Она могла заверять его сколько хотела. Что она и делала непрерывно. Вероятно, она целый день ни о чем другом не говорила. И даже завтра и послезавтра не будет говорить ни о чем другом.

Когда Патрик вез меня по Галерее, я подумал: счастье, что она не слышала цикад. Про тех уж точно никто не поверит, что они могут быть на корабле, где даже нет никакого живого дерева, которым они могли бы питаться [130]. А вот такой воробей, напротив, бывает, что и появляется. Тут я невольно подумал о маленьком летуне, когда-то совершившем вынужденную посадку на нашу палубу, и уже поэтому не вполне уловил, чтó мне тем временем рассказывал Патрик.

Так вот, совершенно очевидно, что маленькая украинка хотела бы вместе со своим красавчиком Уиллом посмотреть Лиссабон. Может, к ним присоединится и Ольга — так, кажется, ее зовут. А значит, мне сегодня придется обойтись без урока игры на рояле. Мне это и без объяснений было ясно. Когда человек умирает, ему в любом случае хочется побыть одному, перед этим самым интимным шагом.

Такой человек больше не нуждается в трости, уж не говоря о кресле-каталке. А главное, ему совершенно все равно, одет ли он и во что именно. Но вот то, что Патрик на полном серьезе тоже намеревается покинуть корабль-грезу, попросту лишило меня дара речи и ввергло в полнейшую растерянность.