Колыбель

— На спинку ляг, Жменя, мать-перемать, — крикнул Тритон, отбиваясь от загребущих, судорожно нацеленных на Тритона рук.

Жменя еще мог соображать трезво — послушался. Тритон содрал с него обувь.

Снова плыли рядом. Тритон пока еще легко. Жменя все тяжелее и тяжелее.

— От жинки прятал. Зашил в куфайку. Хто же думал, что так выйдет.

— Хватит! Плакали твои денежки!

— Ничего, ничего. Выплыву, даст бог, посчитаемся. Я с ним расквитаюсь. И за лодку, и за белужину, и за драгоценную куфаечку.

— Будешь об этом — брошу! А один ты не выплывешь! — крикнул Тритон, взлетая на очередной вал.

Жменя сманеврировать не успел, вал накрыл его. И отпустил не сразу. Посиневшее лицо, безумные глаза вырвались к свету занимающегося утра.

Тритон не приближался к Жмене. А тот, понимая маневры Тритона, всякий раз, когда они оказывались рядом, умоляюще взревывал:

— Бросишь меня? Бросишь, Павля? А‑а‑а?

— Опасаешься? — переспросил Тритон.

— Боюся... я вас... Руснаковых...

— Молчи, Жменя! Побереги силы! До берега вон еще сколько.

— Не бросишь? — хлебал воду, пытался приблизиться к Тритону Жменя. И оттого, что настичь Тритона не мог, кричал: — Не бросай, а?

До берега оставалось совсем немного. С полмили. Тритон уложил Жменю на спину. Тот лежал враскорячку. Разбухший от долгого пребывания в воде. И в то же время сжавшийся как-то. На счастье, шторм окончательно стих. Вода держала без подвоха. С полчаса назад Жменя закрыл глаза. И более не желал их открывать. Плыл он почти бессознательно, держась голоса Тритона. Плыл и бредил.

— Утоплю-ю‑ю! Утоплю его!

— Нет, Жменя, нет! — после продолжительного молчания возразил Тритон. — Что же ты, Жменя, плавать не научился? Всю жизнь морем ходишь, а?

— Руки у меня короткие, — хекая, сипел Жменя. — В молодости не ахти как плавал, а сейчас какое там.

— На этот раз ты, Жменя, выбрался, а вот в другой, может статься...

— Да-а! — бормотал Жменя. — Одному в море выходить — погибель верная!

Павел почуял всем телом, что вода потеплела. А это значит, берег тут — в полусотне метров. Он видел, что выплывают они со Жменей вблизи Черных Камней.

Голос петуха влетел в распахнутую форточку и вошел в сон Олисавы. Спящий шевельнулся. Сквозь сон Олисава понимал, что сейчас увидит самого себя и, как всегда, почему-то чуть-чуть не таким, каков есть. Он всегда снился себе не таким, каков на самом деле. Высоким и статным он видел себя во снах. С пышной шевелюрой. И снова радостный вопль петуха. Владимир вздохнул, почувствовал утреннюю свежесть. Было в ней что-то от леса, что начинается за стеной двухэтажного деревянного дома, еще что-то от степи, которая пролегла между морем и лесом. Было в этом влетевшем в форточку петушином крике что-то от покрытых чебрецом валунов на холмах.

«Утро, пора!» — подумал Олисава. Куда-то надо бежать. Лучше всего на мыс. То, что он там увидел, удивило: моря не было! Пространство, в котором извечно переливалась изумрудно-бирюзовая синева, было пусто. «Господи, — пронеслось, — это же сколько рыбы пропало!» Стал всматриваться: ни блестки, ни шевеления. Значит, ушла вместе с водой! Ну конечно, это так. Он не раз видел, бывало, такое по вечерам, когда вода вдруг уходила от мыса. Как бы отступала. Отлив бывал небольшой. Обнажалось какое-то пространство вдоль мыса. Рыба знала, на что способно ее море, успевала уйти от берега. Значит, и на этот раз успела... За спиной его произошло невероятное: исчезла деревня, из которой только что доносился голос петуха.

— Ох! — выдохнул Олисава. — Я же сплю. Я все еще сплю...

В открытую форточку вновь влетел знакомый петушиный голос. Олисава опять пошевелился. И увидел Натку. Она стояла на золотой ленте песка у самой воды. И сама она, золотистая и сверкающая каплями воды, казалось, вот-вот взлетит над пляжем и поплывет в синеве, как плавала сейчас в море...

Начинался новый сон. Добрый и чистый. Он затмит своими красками предыдущий. Человек, спящий на втором этаже, в одном из домиков дома отдыха, никогда не вспомнит его. Никогда-никогда. Правда, порой наяву будет силиться понять, что же его время от времени беспокоит, когда по вечерам он видит обнажившееся дно у мыса, или когда, проезжая мимо, бросит взгляд в сторону пересохшего соленого озера...

Павел глядел сквозь слезы, как Жменя, спотыкаясь и стеная, уходит к своему дому. Идти-то всего ничего, а Жменя, изнемогший от страха, злости и старости своей, делает это так долго, что Павел устает глядеть ему вослед. Он сам со всхлипом вдыхает утренний, пахнущий грядками теплый воздух огорода. Смежает обожженные морем глаза, опускает голову на бесчувственные, оттого кажущиеся чужими руки.

Какое-то время он неподвижен. Мокрые, лоснящиеся на солнце, потертые и вылинявшие джинсы придают ему вид морского невиданного животного, убитого штормом и выброшенного на песок.

Павел на какое-то время теряет чувства: ни мысли, ни проблеска сознания. Он растворился в покое.

И только когда одежда высохла, он пошевелился. Боль! Да, теперь это была только боль — знакомая боль измученных мышц. Он сел, расстегнул «молнию», вылез из одубевших от досхийской соли штанов. Стало немного легче. Полежав самую малость, пополз к Черным Камням, и на ощупь, слегка раня все еще мало чувственные руки, принялся нашаривать в воде и отдирать от камней черно-рыжие, поросшие травою мидии. Не глядя, он клал их на плоский камень. Когда набралось около десятка, лег на тот же камень и, не поднимая головы, вслепую голышом стал разбивать панцири, есть их содержимое. Потом он опустил лицо прямо на битую ракушку. Солнце сжалилось над ним, ушло в облако. Но легче Тритону не стало.

— Скотина! — сказал он. — Какая же я скотина...

Он лежал, уткнувшись лицом в разбитые ракушки, и все повторял, повторял эти свои слова.