Колыбель

— Увы! — Директор возвел к потолку глаза. — Но факт повышения солености моря, связанный с забором речной воды гидроузлом, имел место только однажды. И в последующем водозабор на соленость не влиял! Воздействие оказывало безвозвратное водопотребление народным хозяйством, а также климатические условия.

— Что в лоб, что по лбу, — усмехнулся Олисава. — Разве безвозвратное водопотребление — это не наших с вами рук дело? Вспомните. Во времена, о которых вы только что упомянули, в ходу было следующее сравнение: Досхийское море в четырнадцать раз урожайнее Средиземного. До сих пор ваш брат ученый манипулирует и таким аргументом: в среднем Мировой океан продуцирует девять тонн органических веществ на гектар поверхности, Досхий же девяносто! Это же... — Олисава сбился, потерял мысль. — Неужели же вы, для кого Досхий стал делом, судьбой, главной заботой жизни...

— Вы, дружок, еще, выходит, молоды, если так горячитесь. Максимализм! Прекрасное состояние души! Но не забывайте, в какое время проектировалось гидростроительство на Северной. Лично я тогда Досхием не занимался.

— Я не вас конкретно имею в виду. Я вообще говорю о людях, о нас всех, мы... Пока мы не научились думать о будущем как о настоящем, мы недостойны нашей прекрасной природы!

Профессор усмехнулся, но без превосходства и снисхождения. Олисава напирал:

— Во второй половине прошлого века из Досхия, где, по приблизительным подсчетам, жило более ста миллионов осетровых, каждый год вылавливалось пятнадцать тысяч тонн этой рыбы. Да что прошлый век?! В тридцатых годах общий улов в Досхийском море достигал трех миллионов центнеров в год.

— Поправочку позволю себе, — вмешался директор. — Имеются в виду, кроме осетровых, в этом числе и другие ценные породы. Они составляют больше половины всего вылова.

— Ну, это дела не меняет. Все равно краснюка брали астрономически много. А теперь что!

— А вот что! Мы намечаем в пять раз увеличить выращивание осетрового молодняка.

— Это уже неново! Во второй половине еще пятидесятых годов в бассейне Досхия появились и стали действовать нересто-выростные хозяйства. Они выпустили в бассейн миллиарды штук молоди частиковых и миллионы осетровых... И что из этого вышло? Большая часть этой рыбы ушла не в море, а в оросительные системы!

Директор крякнул и опустил голову.

— Вы так строите нашу беседу, дружок, — наконец сказал он, — будто вы судья, а я преступник.

— Я не хотел, чтобы вы меня так понимали, — как можно мягче сказал Олисава.

— Что там у вас еще? — Директор откинулся в кресле.

— С водой из океана пришла медуза... Это признак, что вода в море становится более соленой. И мне хотелось бы знать, какова биомасса медузы в Досхии?

Директор внимательно посмотрел на Олисаву. Потом, как бы что-то решив для себя, сказал:

— Двадцать два миллиона тонн. Но зачем это вам?

— Затем, чтоб знать, смогу ли я выкупаться в родном море в этот свой отпуск. Боюсь медуз! — рассмеялся Олисава. — Жаль, что я не морж. Приезжал бы купаться зимой. Соленая вода долго не замерзает. Заодно и переохлажденной рыбкой мог бы полакомиться...

— Что вы имеете в виду? — строго спросил директор.

— Ну как же! Порог-то замерзания воды в море падает. А значит, и рыба в нашем мелком море становится такой холодной, что у нее свертывается кровь.

Директор поставил локти на столешницу, глядел на Олисаву не отрываясь. Было видно, что он преодолевает в себе вспыхнувшую неприязнь к собеседнику.

— Если слабы нервы, нечего тогда браться не за свое дело! Оставьте его нам. Мы уж как-нибудь сами. Вы не в силах понять голос разума, потому что руководствуетесь минимумом точных знаний и максимумом эмоций... Это разные языки... Мы говорим на разных языках...

— Мы говорим на разных языках, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются. Я думал, что мы вами в конце концов поймем друг друга...

— Вы забываете, дружок, что не бывает так, чтобы все оставалось как было. Вы забываете, что есть диалектика. Мир меняется, и этот процесс необратим!

— Всегда можно найти оправдание своей бездеятельности! Только вот оправдание-то мы не из трусости ли ищем?

Собеседник вознес глаза к потолку:

— Я бы сказал, из осторожности, точнее, осмотрительности. В этом, лишь в этом залог любого дела! Поверьте мне! Я прожил немало. Только такой путь приносит результат и удовлетворение.

Олисава встал.

— А вы не так просты, как можете показаться, — сказал директор, напряженно улыбаясь.

Олисава протянул ему руку. Сильные бледные пальцы директора были прохладны.

Владимир гнал машину, с раздражением вспоминая только что состоявшийся разговор. И вдруг понял: директор не против; по-своему, он за Досхий. Навалилась усталость. Он свернул с дороги в степь. Заглушил мотор. Вышел. И лег на спину, закинув руки за голову. Небо было бездонным. Таким же, как в детстве...

...На долгое время Кормач как бы застыл в одном возрасте. Казалось, что таким — невысоким, слегка сутулым, с густыми морщинками вокруг нежно-голубых маленьких глаз, седоватой головой — он был всегда. Казалось, что таким и останется. А может, и не казалось. Просто об этом никто не думал. Просто без Кормача не представлялась жизнь. Кто угодно, только не Кормач, мог умереть: случайно или от болезни. Кто угодно мог уйти или уехать, только не он. Кто же тогда поведет детвору колядовать-щедровать зимой, а в другие времена года станет пасти скот? Кроме Кормача, некому. Никто и не думал об этом.

И вдруг все от мала до велика как бы на мгновение замерли, глянули на Витьку и увидели, что он совсем еще молодой — хоть и маленький, и сутулый, и кашляет очень, когда рано утром идет по улице. И со дворов на этот его надсадный кашель хозяйки выгоняют коров, уже подоенных, вопросительно глядящих в калитки.

Увидели вдруг. А причина этого открытия назревала давно.

Уходил он до света в степь. Пас деревенское стадо. Вовремя приводил его днем на тырло, чтобы подоили коров, а вечером каждую скотинку к самой калитке пригонял. Нередко с ним в степь уходили и томящиеся, отпущенные на каникулы мальчишки. Помогали пастуху заворачивать строптивых коровенок да телков, норовящих сбежать домой или заскочить в призывно зеленеющие посевы, уже хорошо поднявшиеся, уже вытолкнувшие на свет наливающиеся соком колосья. Помощники в свое удовольствие бегают вокруг разбредшегося стада, и Кормач сидит на самом высоком в степи месте — наблюдает. По всем окрестностям, всюду у него есть такие места — небольшие взгорки, бугорки, холмики. Трава на них, поскольку она там к солнцу ближе, быстро выгорает. Нет ее там уже почти в самом начале лета. Это Кормачу по душе. Высокой травы опасается Витька. Ему кажется, в ней скрываются змеи. Сколько раз ему толковали, что змее в такой траве делать нечего. Она любит открытое место, на солнышке понежиться предпочитает. Витька слушал, согласно кивал головой, однако поступал всегда по-своему. Поставит камень покрупнее, на нем потом сидит, а в радиусе двух-трех шагов круг из камней помельче выложит, мол, если змея полезет к нему, то он сразу же ее увидит, ведь той придется через ограду перебираться. Таких кругов-оград соорудил Кормач окрест много. Так от круга к кругу и кочевал со стадом. Так сезон напролет и кружил вокруг деревни. Ребятишки безошибочно находили его в степи. В каком круге он сегодня — знали наверняка. Прибегали к нему попозже, когда солнце росу поднимет. Чего им торопиться? Каникулы. В тот час, когда Витька шел по улице и гулкий кашель его был слышен во всех концах деревушки, ребятня досматривала самые сладкие сны. Просыпались лишь тогда, когда Кормач уже восседал в центре очередного круга, пили молоко, брали с собой провизию: хлеба, квасу, тарань, пучок молодого лука, сахару — и в степь. Витька ждет.

Сидит неподвижно, а вокруг его головы и рук, словно они медом намазаны, всегда облачко из мотыльков, пчел, ос, бабочек или стрекоз вьется. А над ним высоко-высоко — сколько хочешь гляди — не увидеть — поет жаворонок. Садился он всегда так, чтобы хорошо видеть озеро и вулкан. Озеро по левую руку от него, а вулкан — по правую. На вулкан он никогда не поднимался — тяжело с его пробитыми легкими на такую крутизну взбираться, а вот к озеру ходил. Соли чтоб скот полизал. Рапой и грязью лечил Кормач изъеденные оводами спины животных. Клещей выводил, ссадины исцелял.

Дарья второй раз вырвалась с Высмерткова двора в тот день, когда после долгих каникул ребятишки отправились в школу. Не на занятия еще, а, как всегда говорил учитель Андрей Данилович, со школой поздороваться. С развевающимися по спине волосами, прижав к груди ворох еще цветущего вьюнка, по-местному — крученого паныча, Дарья пронеслась мимо школы, двор которой был забит детворой и взрослыми. Андрей Данилович как раз речь говорил, стоял на ступенях крыльца. Увидел Дарью первый. Так и остался стоять с открытым ртом. Потом уже все обернулись, все увидели бегущую в степь Дарью. Длинные плети вьюнка с неуспевшими закрыться на день разноцветными граммофончиками-цветами, с наполовину уже позолотевшими листочками обвивали Дарью, летели и вились за нею — стремительной и счастливой, сплетались с длинными распущенными волосами, отчего казалось, что это не Дарья, вырвавшаяся на волю, а оживший, вырвавшийся из-за высокого забора Высмертка палисадник.

Вся деревня кинулась Дарью искать.

Стадо в тот день на тырло пришло поздно — без Кормача. Стояло там долго, потому что некому было его в степь повести. Кое-как подоенные коровы только под вечер покинули тырло, ходили вокруг деревни как неприкаянные. На второй и на третий день уходили в степь тоже без пастуха. Все так и подумали, что Витька Кормач оставил стадо потому, что увидел Дарью, бегущую куда глаза глядят, кинулся за нею. А что ему оставалось? Тут дело такое: спасать девку надо. Три опасности подстерегали Дарью. Могла в озере пропасть. Оно какое? Сначала вроде твердо его серебристое от соли обнажившееся дно. Даже горячее, накаленное солнцем. Потом прохладнее, мягче, а затем грязь, а затем ил, словно кисель. Как-то корова завязла: только голова и передние ноги торчат. А времени прошло всего полчаса, пока мальчишки сбегали в деревню, пока трактор пришел. Трактором и вытаскивали. Другая опасность — море, вернее, не само оно, а крутой третий скалистый выступ. Со стороны степи коварное место. Вроде вот оно, море, сразу за пологим, поросшим ковыль-травою бережком. Как-то ветром овец и погнало к морю. Штук десять тогда сорвалось. А Дарья — та же овца, что она соображает? Увидит море, побежит радуясь... А третий скалистый выступ высотой все двадцать метров да еще и с гаком. Если же в противоположную сторону понесет Дарью, попадет бедолага на дорогу. А там люди чужие, да и машина сбить может...

Вроде и недолго мешкали, вроде сразу же бросились жители за Дарьей в степь, а найти почти три дня не могли. Одно как-то успокаивало: Витьки Кормача тоже не было. Коль нет его, значит, успел он за нею...

Появились они на четвертый день утром.

Вся деревня замерла, когда шли они улицей. Замерла даже не потому, что правили они не к хате Высмертка, а почему-то прямиком ко двору Кормача. Витька почему-то без рубахи. Ребра торчат, а на спине широкий рваный шрам. Идут рядом в ногу, вроде каждый сам по себе, не прикасаясь друг к дружке, а у всех смотрящих на них одна мысль: молодые! Господи, она красавица, он гарный... Неужели же это Витька Кормач?