Когда наступает рассвет

4

Часовой пропустил в дом перебежчиков, которых партизаны привели с завязанными глазами на заставу. Повязку с их глаз сняли лишь у входа в сени, чтобы они могли подняться на крыльцо штаба. Их было двое.

Находившаяся в это время в штабе Домна с любопытством разглядывала белых солдат.

Перебежчиков допрашивали командир отряда и предревкома.

Они были в черных мохнатых папахах, в желтых английских шубах с металлическими застежками. Одному из них, бородатому, было лет сорок, крупные крестьянские руки торчали из рукавов. Другой — помоложе, бритый, бегающие глаза его торопливо шарили по сторонам, хотя в помещении партизанского штаба ничего примечательного не было: обычная крестьянская изба, два стола, телефон, несколько ружей в углу.

— Откуда сами? — допрашивал их командир отряда, невысокий, крепко сложенный человек.

— С Удоры, — ответил бородатый солдат. — Мобилизованные. Воевать заставляют, а мы не хотим. Все время ладились бежать к вам. Вчера подвернулся случай, и махнули.

— Патрулями нас назначили, — всунулся в разговор бритый. — Я и говорю: «Егор, давай тикать!»

— Это ж я первый сказал, Семен! — упрекнул пожилой солдат. — Надо говорить, как было.

— Я и говорю, — заспорил парень с бегающими глазами. — Разве не помнишь? Подошли мы к баньке у околицы села, закурили! Смотрю: кругом тихо… «Бежим, говорю, к партизанам! Время самый раз!..»

— Ладно, потом разберетесь, кто первый сказал, — перебил бритого командир отряда. — Рассказывайте лучше, что у вас там делается? Только начистоту.

— Так точно, начистоту, — вытянулся бородач.

— Чем заняты ваши?

— Готовятся атаковать Чукаиб.

— Значит, мало еще им попало от нас, — усмехнулся Маегов. — А вам известно, когда они начнут наступать на нас?

— Дюже скоро должны. Може, уже в эту ночь.

— Ну-ну… А как поживает ваш капитан Медведев? Так, кажется, его зовут?

— Кто его разберет. Иные величают Медведевым, другие промеж себя Прокушевым. Он теперь к себе., в деревню укатил, в Вотчу.

Командир отряда и предревкома переглянулись,

— Не врете, не спутали с кем-нибудь?

— Ей-бо, правда!

— Своими глазами видели: сел на коня и ускакал с вестовым, — начали божиться оба перебежчика,—

Мать, говорят, поехал навестить. Злющий, револьвером замахивается на солдат, ругается.

— С чего это он вздумал револьвером пугать солдат? Расскажи подробнее.

— Объявил он о новом наступлении, и солдаты зашумели: не пойдем, надо подкрепление ждать.

— Ну и что он?

— Выхватил револьвер, расстреляю, кричит, каждого, кто откажется наступать. Уговаривал, обещал выдать новое обмундирование, спирт, — степенно излагал бородатый перебежчик.

— Ну что ж, пусть сунутся, встретим! — сказал предревкома. Наклонившись к командиру отряда, он что-то шепнул ему и громко сказал — Мы проверим, правду ли вы сказали о Прокушеве. В случае чего отвечаете головой…

В Вотчу была направлена небольшая группа разведчиков, переодетых в форму белых солдат. Они должны были вручить Прокушеву пакет якобы от Латкина, схватить и живым доставить предателя в штаб партизан. О задании разведчиков знали только в штабе.

Вечер прошел в подготовке к предстоящему сражению. Данные разведки и сообщение перебежчиков— все говорило о том, что надо быть готовым к бою. Командиры проводили беседы с бойцами, осматривали позиции, укрепления. Было известно, что отряды красноармейцев на подходе и не сегодня-завтра будут здесь. До их прихода надо было во что бы то ни стало продержаться.

В санчасти Домна не отходила от Игнатова. Пете становилось все хуже. Как могла, она пыталась облегчить его страдания: поправляла повязку, меняла компресс на голове, вытирала пот с лица, поила с ложечки. Поздно вечером ее сменила Клава, дежурившая в эту ночь.

На квартиру Домна явилась усталая и опустошенная. Дочь хозяйки, только что вернувшаяся из бани и расчесывавшая щеткой из свиной щетины мокрые волосы, предложила:

— Баня у нас натоплена жарко, воды нагрели много. Сходи помойся. Там сейчас мама.

Домна, давно мечтавшая попариться в бане, быстро собрала бельишко, прихватила кусок мыла, березовый веник и побежала по утоптанной тропке к прятавшейся среди сугробов низенькой баньке.

Это была обычная курная деревенская банька с подслеповатым окошком в две ладони, какие часто можно встретить в каждой коми деревушке на задах, где-нибудь рядом с колодцем, ручьем или речушкой.

Хотя время было тревожное, любителей бани ничто не могло удержать от возможности погреться на жарком полке, похлестаться веником, поразмять уставшие руки и ноги, а главное — поговорить, посудачить о том, о сем. В этом Домна убедилась, как только перешагнула — сколоченный на скорую руку из досок и жердей тесный, низенький предбанник.

В холодном предбаннике никого не было. На узеньких скамейках, на деревянных колышках, вбитых вдоль стен, висели зипуны, холщовые юбки, сарафаны, платки и прочая нехитрая женская одежда. На полу валялись старые, стоптанные валенки, заношенные меховые унты и даже коты с соломенной подстилкой. Из бани доносились приглушенные женские голоса, плеск и шипенье воды. Между закопченной дверью и черным косяком в щели прорывались клубы пара.

Снимая пгинель, Домна слушала разговор женщин.

— Беда на беду наваливается, — жаловалась одна. — Заглянула в кадку-с творогом, а там дохлая мышь. Не знаю, что и делать. Выбросить творог жалко, а в рот не лезет…

— Ты, сватьюшка, выкинь ее, мышь-то, а творожок попрыскай святой водой, заговор пошепчи. Сама так делала.

— Седни хлеб в печи спалила, бабоньки, — тараторила третья. — Проснулось дите не вовремя, кричит. То да се, грудь дала. Сунулась в печь, а там одни обуглившиеся лепешки. Надо же так опростоволоситься!

— Раз-то сожгла, голубушка, так не велика беда. Вон у жены косого Паньки вечно хлеб недопеченный, да так и едят, — отозвался старушечий голос. — Такая она стряпуха. Как-то прорвало ее муженька, схватил целый ярушник и хлоп ей тем хлебом в агоину. Завизжала та, заохала: «Ой-ой-ой, кричит, надо же — кирпичом в опину!»

Бабы смеялись над незадачливой стряпухой. Одна из них заметила:

— С квашней она не в ладах, а вот ребятишек мастерица рожать. Как блины печет на масленицу!..

— А чего ей не рожать, муж-то вон какой ядреный, вроде матерого сохатого! Рукой до желоба дотянется…

— У вас, кума, тоже стоят партизаны? — неожиданно спросил молодой женский голос.

— Орава целая, десять человек.

— И у нас столько же. Надоедают, поди?

— Ничего, народ хороший. Крыльцо починили, дрова колют, за водой бегают…

Домна просунула стриженую голову в дверь, спросила:

— Бабоньки, найдется ли местечко?

— И-и-и-и! — завизжали бабы, зашикали. — Закрывай дверь, бесстыдник! Здесь бабы моются…

— Не бойтесь, я сама баба! — рассмеялась Домна.

— Это моя, — узнала девушку хозяйка. — Заходи, Домнушка.

Девушка быстро сняла исподнее и юркнула в баню к распаренным женщинам. Их было пять или шесть. Одна подала Домне деревянную шайку, другая, зачерпнув из кадки горячего щелоку, предложила:

— Промой волосы! Добрый щелок удался.

— А вы что, без мыла моетесь? — поинтересовалась Домна.

— Отколь его взять? — сокрушенно вздохнула черноволосая молодуха с точеными круглыми плечами и с круглым разомлевшим лицом. Распустив густые волосы, она склонила голову к шайке, собираясь ее мыть.

— Берите, мойтесь моим, а я полезу на верхний полок погреться… — сказала Домна.

Она с наслаждением растянулась на полке, немного полежала.

— Ничего, бабоньки! Прогоним белых, снова заживем по-настоящему. И мыло будет, и все, — сказала Домна.

— Ох, когда-то уж будет?

— Дождемся ли?

Судача о пятом-десятом, женщины мылись, натирали друг другу спины, сами незаметно «поглядывали на полок, где лежала девушка. Телом ладная. Кожа нежная, словно в молоке выкупана. Но не было на ней нательного крестика. Это вызывало недоумение.

— Ты замужняя? — наконец обратилась к партизанке одна из пожилых женщин.

— Недосуг было мужа найти, — отшутилась Домна.

— А крестик… потеряла?

— Не ношу.

— Как же? Поди, крещеная же?

— Мама сказывала, что меня крестила. И носила я крест, а теперь перестала. Люди, которые умнее нас, говорят: ни бога, ни черта нет, одни поповские сказки. Так оно и есть, бабоньки. Неверующая я. Теперь не неволят: хочешь верить в бога — веруй, молись, а не хочешь — твое дело… Нельзя плеснуть на каменку ковшичек? Хочется веничком похлестаться.

— Давай попарю тебя, — вызвалась молодайка с розовым круглым лицом. Она плеснула на каменку добрый черпак воды, в клубах сухого, горячего пара забралась к Домне и сказала — Подставляй спину! Не бойся, не захлещу!

И пошла, и пошла орудовать веником, да так умело, что разомлевшая от жары Домна не успевала подставлять плечи, спину, бока. От удовольствия она даже постанывала.

— Не угорите вы там, бедовые? — встревожились сидевшие внизу женщины. Они уже не чуждались Домны. Моясь внизу, продолжали свои незатейливые разговоры.