Что я любил

По замыслу Билла, каждый холст был закрыт толстым листом плексигласа, который отгораживал от зрителя оба слоя изображения. Плексигласовый щит превращал картину в мемориал. Без него все эти вещицы и бумажки были бы доступны, но теперь, замурованный в прозрачную стену, образ Сая в окружении осколков жизни обретал недосягаемость.

Пока шла выставка, я приходил в галерею раз семь или восемь. В последний раз я был там накануне закрытия и столкнулся с Генри Хассеборгом. Я узнал его. Он часто шнырял по выставочным залам. Джек, который пару раз имел счастье с ним пообщаться, иначе как "эта жаба" его не называл. Хассеборг, писатель и художественный критик, известный своей игривой прозой и едкими статейками, был крошечным лысым человечком, всегда, как того требовала мода, одетым в черное. Помню его маленькие глазки, сплющенный нос и огромных размеров рот. Половину лица покрывала не то сыпь, не то экзема, которая переползала со лба на лысину. Хассеборг сам подошел ко мне, представился, сказал, что знаком с моими работами, и выразил надежду, что я пишу что-нибудь новое, поскольку, как выяснилось, он читал моего "Пьеро" и сборник эссе, и, по его мнению, "это колоссально". Потом он мазнул взглядом по одному из холстов и небрежно бросил:

— И как вам все это?

Я ответил, что "это" мне нравится, и даже очень, и начал было объяснять почему, но Хассеборг недослушал:

— А вы не находите, что все это — вчерашний день?

Я вновь попытался объяснить:

— Напротив, исторические аллюзии тут использованы с совершенно иной целью…

Хассеборг снова недослушал. Он был почти на целую голову ниже меня, так что ему приходилось при разговоре запрокидывать голову. Он подошел ко мне почти вплотную, и от этой близости я вдруг поежился.

— Я слышал, на него клюнули какие-то галерейщики из Европы? А какие именно, не помните?

— Не знаю. Если вам интересно, то Берни наверняка в курсе.

— Ну, насчет "интересно" — это громко сказано, старина, — хмыкнул Хассеборг. — Зауми у него многовато.

— Странно. А мне кажется, здесь есть неподдельное чувство.

Я замолчал, не понимая, почему он меня не перебивает, и снова продолжил:

— А как же Уорхол? Помнится, вы о нем писали. Уж если кто и работает от ума, так это он. Вот там заумь.

Хассеборг вскинул подбородок и подступил ко мне еще на шажок.

— Энди — это знамя, — сказал он мне таким тоном, словно это все объясняло. — Он держал руку на пульсе. Сразу знал, что именно грядет, и не ошибся. А ваш приятель Векслер все на задворках крутится и…

Не закончив предложения, Хассеборг взглянул на часы и засобирался:

— Черт, опаздываю. Ну, ладно, Лео, до скорого.

Я смотрел ему вслед, не понимая, как так получилось. Каким образом этому человечку удалось, общаясь со мной, в считаные минуты от вкрадчивой лести перейти к оскорбительной фамильярности? Ведь когда он только подошел ко мне, то ни единым словом не обмолвился о нашей дружбе с Биллом. Потом, в процессе разговора, был брошен пробный шар, когда Хассеборг спросил, знаю ли я про европейских галерейщиков, а под конец он уже открыто назвал Билла "вашим приятелем Векслером". И в качестве завершения нашего прерванного на полуслове разговора это фамильярное "до скорого, Лео", словно мы знакомы сто лет. Я, слава богу, был уже не мальчик и понимал, что для Хассеборга искусство манипуляции окружающими было не просто интеллектуальным развлечением, но и весьма прибыльным делом, приносившим щедрые всходы: какой-никакой эксклюзивчик, последнюю сплетню из жизни артистической богемы или чье-нибудь кулуарное замечание, сделанное явно "не для протокола". Генри Хассеборг отличался не только беспринципностью, но и недюжинным умом, а в Нью-Йорке с таким набором качеств можно было далеко пойти. Так вот, в тот день Генри Хассеборгу было от меня что-то очень нужно, но, видит бог, я и предположить не мог, что именно.

К тому времени мы с Эрикой прожили вместе уже пять лет. Наш брак мне казался диалогом длиною в жизнь. Мы действительно много разговаривали, и я особенно любил, когда Эрика по вечерам рассказывала мне что-нибудь о Мэте или о своей работе. Усталость удивительным образом смягчала ее голос, слова порой мешались с зевками и вздохами облегчения оттого, что трудный день позади.

Как-то ночью, когда Мэт уже давно уснул, мы лежали в постели и все не могли наговориться. Эрика положила голову мне на грудь, а я рассказывал ей, как движется моя статья по маньеризму у Понтормо. Она начиналась с развернутого определения термина "искажение", поскольку это понятие было ключевым. Рука Эрики скользнула по моему животу и ниже, и ее пальцы словно заблудились в волосах на лобке.

— Знаешь, Лео, чем больше я понимаю, какой ты умный, тем больше я тебя хочу.

Я тогда хорошо запомнил это несложное соответствие. Для Эрики магия тела была напрямую связана с остротой ума, с мозгом, и посему я решил неутомимо упражнять этот вышеозначенный орган, добиваясь от него силы, мощи и гибкости.

Из Мэта получился прозрачный задумчивый мальчик с огромными карими глазами. Он почти не разговаривал, просто ходил по квартире в обнимку с плюшевым львом, которого звали Ле, и что-то пел тоненьким голоском, без ритма и мелодии. Он уже все понимал. Мы с Эрикой по очереди читали ему перед сном, а он замирал в своей большой новой кровати, сосредоточенно глядя в потолок, словно там, наверху, ему показывали то, что он слушал. Иногда он просыпался среди ночи, но никогда не будил нас. Мы просто слышали, как он ходит по детской и что-то лепечет, разговаривая с игрушками, машинками, кубиками на только им ведомом языке. Как все нормальные двухгодовалые дети, он мог носиться как бешеный, плакать навзрыд, требовать от нас чего-то, а потом приходить в отчаяние, если мы отказывались подчиняться. Но я чувствовал внутри этого малыша дух бунтаря и отшельника. Там, в глубине, словно выстраивалось просторное святилище, где протекала главная часть его жизни и куда остальным хода не было.

Вайолет вновь объявилась в 1981 году. Я в тот день оказался неподалеку от Бауэри. Стояло лето, а значит, долой студенческие работы, долой студентов, долой заседания кафедры с бесконечными распрями коллег. Опьяненный духом свободы, я купил себе сосиску в итальянской лавочке на Гранд — стрит и решил завалиться к Биллу. Я шел по Хестер-стрит и вдруг на углу у китайской киношки увидел их вдвоем. Хотя Вайолет стояла ко мне спиной и волосы у нее были острижены, я тут же узнал ее. Она крепко обхватила Билла за пояс и спрятала голову у него на груди. Он обеими руками приподнял ее лицо и поцеловал. Вайолет встала на цыпочки, потянулась к нему и на какое-то мгновение потеряла равновесие, так что Билл почти поймал ее и, смеясь, прижался губами к ее лбу. Я стоял как вкопанный на противоположной стороне улицы, но эти двое не замечали никого вокруг. Вайолет в последний раз поцеловала Билла, в последний раз обняла его и помчалась вниз по улице. Я смотрел ей вслед. Она бежала хорошо, по-мальчишески, но скоро устала, и бег сменился ходьбой вприпрыжку. Она оглянулась только раз, чтобы помахать Биллу рукой. Он провожал ее глазами. Вайолет свернула за угол, я перешел улицу и направился к Биллу. Он радостно кивнул мне и, когда я подошел, спросил:

— Ты видел?

— Я просто вышел из магазина и…

— Да ладно, все нормально.

— Значит, она вернулась.

— Она уже давно вернулась, — отозвался Билл, обнимая меня за плечи. — Ну, что мы тут стоим, пойдем в мастерскую.

Когда Билл заговорил со мной о Вайолет, его лицо озарилось тем огнем спокойной внутренней сосредоточенности, который я так хорошо помнил по первым месяцам нашего знакомства.

— Это все не сегодня началось, а давно, еще когда она мне просто позировала. Тогда между нами ничего не было, я имею в виду, у нас не было романа, но чувство-то никуда не денешь. Знаешь, какой я тогда осторожный был!

Он покрутил головой.

— Понимал, что достаточно одного прикосновения, и я погиб. Потом она взяла и уехала. А я все время о ней думал. Сперва надеялся, что само пройдет, что это, знаешь, зов плоти. Вот, думал, увижу ее и все кончится. Когда она месяц назад позвонила, у меня в глубине души было желание встретиться единственно ради того, чтобы сказать себе: "Значит, по этой девице ты страдал столько лет? Ну ты и болван". А потом она вошла, и… Я ее увидел, и все. В ту же секунду. У нее тело как…

Он замялся.

— Она вся отдается, вся, без остатка. Знаешь, Лео, со мной такого никогда не было. Даже близко.

Когда я спросил, в курсе ли Люсиль, Билл отрицательно покачал головой:

— Я пока не могу ей сказать. И не потому, что я ей нужен. Ей-то я не нужен. Но Марк…

Он опять мучительно подыскивал слова.

— Когда есть ребенок, все настолько непросто. У него и без того не жизнь, а сплошная путаница.

Разговор зашел о детях. Марк уже неплохо говорил, но отличался неустойчивостью внимания и повышенной возбудимостью. Мэт, напротив, мог часами играть один, но почти не разговаривал. Билл спросил, как моя статья о Понтормо, и мы немного поговорили об удлиненных пропорциях на "Снятии с креста", а потом я засобирался.

— Слушай, мне тут Вайолет привезла одну книгу, хотел тебе показать, — спохватился Билл.

Автором книги оказался француз по имени Жорж Диди-Юберман. Билла в первую очередь заинтересовали фотографии. Все снимки были сделаны в парижской лечебнице Сальпетриер, где знаменитый врач-невролог Жан — Мартен Шарко в середине девятнадцатого века наблюдал пациенток, страдающих истерией, и даже ставил на них опыты. Билл объяснил, что некоторых женщин перед фотографированием Шарко вводил в гипнотический транс. Я перелистывал страницы книги. У одних пациенток тела были вывернуты, как у цирковых гимнасток, исполняющих номер "женщина-змея". Другие бессмысленно глядели в камеру, вытянув вперед руки, проткнутые насквозь булавками, каждая толщиной с вязальную спицу. Третьи застыли на коленях, не то в молитве, не то в обреченном уповании на Господа.

Снимок на обложке отчетливее других врезался мне в память. Молодая красивая брюнетка лежала на кровати, прикрытая простыней. Тело ее выгнулось в сторону, изо рта вываливался язык. Он казался неестественно толстым и длинным, от чего поза девушки становилась уж совсем непристойной. На миг мне почудилось, что в глазах ее пляшут злые искры. Фотограф тщательно вылепил светом округлости грудей и плеч, проступавшие под простыней. Я смотрел на снимок, не в силах понять, какие чувства поднимаются в моей душе.

— Ее звали Августина, — пояснил Билл. — Вайолет ею особенно заинтересовалась. Ее без конца фотографировали, прямо истерический секс-символ какой-то. У нее, по-моему, еще дальтонизм был. Кстати, это отмечалось у многих пациенток. Они способны были различать цвета только под гипнозом. Нет, каково, а? Королева истерии на заре фотографии видит мир черно-белым! Скажи, класс!

Вайолет было тогда всего двадцать семь, и она, забыв про все на свете, лихорадочно писала свою диссертацию о давно ушедших в мир иной несчастных, которых недуг заставлял биться в припадках, принимать непристойные позы, мучиться галлюцинациями, страдать от паралича конечностей, нестерпимого зуда и стигматов. Вайолет называла их не иначе как "бедненькие мои истерички". Она любовно звала их по именам, словно они виделись во время вчерашнего обхода, словно речь шла если не о друзьях, то уж по крайней мере о добрых знакомых. В отличие от многих интеллектуалов, Вайолет не ведала грани между умственным началом и физическим. Ее мысли, казалось, пронизывали все ее существо, превращая мышление в чувственный акт. Во всяком ее движении сквозили тепло и истома, неспешное упоение собственным телом. Каждую минуту жизни Вайолет стремилась устроиться поуютнее. Она сворачивалась клубочком в кресле, усаживалась так, чтобы рукам, плечам и шее было хорошо, укладывала ногу на ногу или свободно свешивала ее с края дивана. Она часто вздыхала, глубоко, полной грудью, прикусывала нижнюю губу, когда думала о чем-то. Иногда в процессе разговора мягко поглаживала себя по руке, а когда слушала, легонько трогала пальцем губы. Часто во время наших бесед Вайолет вдруг бережно дотрагивалась до моей руки. К Эрике она испытывала безудержную нежность, то гладила ее по голове, то мягко обнимала за плечи.