Дата Туташхиа

Возле духана протекал ручей. Над ручьем склонилось несколько плакучих ив. Туташхиа скрылся в их тени и стал наблюдать за происходящим.

Кто-то с перепоя ломился в духан, а товарищи его удерживали. Вздымая кулаки к балкону, пьяный сулил Викентию Иалканидзе изощренные муки, долженствующие завершиться смертью, тоже мучительной.

— Ступай домой, Малакиа, — послышалось из распахнутой балконной двери. — Сделай милость, не заставляй меня спускаться!

Туташхиа узнал бас Иалканидзе.

— Иалканидзе, выйди, если ты мужчина! Уйдешь от меня живым, так хоть поглядишь, что можно сделать с твоими ребрами! — петушился забияка, пытаясь вырваться из рук приятелей.

— Шалико, и ты, который из Гебы, не знаю, как тебя звать… Перебрал ваш дружок, и придется мне поколотить сукина сына! Вы его покрепче держите, чтоб не убежал, а то вам придется самим за ним трусить, или я всем трем пересчитаю ребра!.. Вот дочитаю сейчас — уж больно хороши стихи — и спущусь. Только смотрите у меня, чтоб не сбежал, не приведи бог!

Буян почувствовал, что запахло риском, и быстрехонько стих. Под балконом на пороге возникла тщедушная личность и, скрестив руки на груди, победоносно воззрилась на угомонившегося дебошира.

Малакиа, Шалико и этот из Гебы стояли, жалко напыжившись, как полоненные вояки.

— Ладно, Малакиа. Заклинаю тебя твоей Дарико и твоими детьми, пойдем отсюда, будь человеком, — попросил Шалико.

— Астион, дружок, — миролюбиво спросил гебец стоявшего на пороге духана коротышку, — скажи на милость, велико ли стихотворение, которое читает Иалканидзе?

Астион на пальцах показал, что стишок крохотный и что Викентий вот-вот его дочитает и выйдет.

Больше никто ничего не сказал, и Малакиа заторопился к мосточку, перекинутому через ручей. Язвительный смешок коротышки напутствовал их, как поношение.

— Викентий Иалканидзе, — послышался из-за ручья голос Малакии, — не заслужил я, чтобы ты меня выставлял из-за этого иуды Астиона. Ему в тюрьме добрые люди язык вырвали — ты этого знать не знаешь. Он к тебе не с добром пришел, и пока он на тебя беды не накликал, оторви ему голову. Послушай моего совета!

Коротышка запустил в Малакию камнем и скрылся в духане.

— Малакиа, погоди минуту, дело у меня к тебе! — окликнул его Туташхиа.

Малакиа вздрогнул и уставился в непроглядную темь.

— За что, говоришь, у этого человека язык вырвали? Где это было?

Опешивший Малакиа, разинув рот, разглядывал вынырнувшего из темноты человека. Придя в себя, он зашептал, будто секрет рассказывал:

— Вы, наверное, слыхали, что в Кавказской перебили купеческую семью и пропасть добра и денег унесли?

— Ну, а дальше?

— У этого купца Астион в лакеях служил. Он и навел грабителей… сказал, где у хозяина деньги спрятаны. Как случилась эта беда, нагрянула полиция, схватили Астиона, заставили признаться во всем, и он назвал грабителей — всех до единого. Взяли их, а они в тюрьме ему язык и выдрали… Я конюхом служил у уездного предводителя и все эти дела знаю… Девять месяцев семьи не видал, прихожу сегодня, и на тебе — у Викентия Иалканидзе этот Астион! Я ему, мерзавцу, челюсть свернул, а Иалканидзе возьми и выгони меня из духана, будто пса паршивого. Он думает… Знал бы он… много здесь до него духанщиков перебывало. Только одни сами сбежать смекнули, а других прикончили. Такое уж это заклятое место — Харнали. А Иалканидзе это невдомек.

— Спасибо тебе, друг! И пошли вам всем господь здоровья! — И Туташхиа пошел к своим лошадям.

На небольшом холме повыше родника стояли развалины старой церкви. У Туташхиа был там тайник. Он спрятал ружье и кинжал, а два маузера положил в хурджин — по одному в каждую суму. Отвязал лошадей и вернулся к духану.

На конский топот из духана высунулся Астион.

— Поставь лошадей. Я заночую здесь, — сказал Туташхиа.

Астион принял поводья и внимательно оглядел гостя. Эта излишняя любознательность не осталась гостем незамеченной.

— Где Бикентий? — спросил Туташхиа.

Слуга показал рукой на комнату на балконе, к которому вела лестница, и повел лошадей в конюшню. Туташхиа поднялся по лестнице и на балконе остановился, чтобы проводить слугу глазами.

Иалканидзе лежал на тахте и читал при свете маленькой лампы.

— Здравствуй, Бикентий!

Иалканидзе положил книгу и взглянул на гостя.

— Ти-т-у-уу! — протянул он тихо.

— Ти-ту, — согласился Туташхиа таким тоном, будто вспомнил нечто не совсем пристойное. — С чего ты это вспомнил?.. Почему именно это? Ти-т-ту?..

Иалканидзе обнял приятеля.

— Куда же ты запропал, друг?

Туташхиа сбросил хурджин, скинул бурку и сел. Когда первые разговоры были переговорены, и новости пересказаны, абраг спросил:

— Ты слышал, что этот Малакиа про твоего Астиона кричал?

— Слышал и знаю об этом. Когда ты был здесь в последний раз, тут на дороге работали каторжники, и старшим надзирателем над ними был поставлен такой Удодов. Ты когда-нибудь белые глаза у человека видел? Так вот этого Удодова месяц хлебом не корми и водой не пои — дай человека помучить. Приходит он раз ко мне и говорит: у меня освобождается один малый, очень приличный человек, в лакеях долго служил у хороших хозяев. Он сидел за то, что пырнул ножом любовника жены. Он немой, но слышит прекрасно. Он назвал фамилию, и я сразу понял, о ком речь и за что сидел. Не мог же этот изверг-надзиратель привести мне Астиона из одной только жалости к бедняге?! Полиции надо было иметь у меня своего человека. Ничего другого за этой немудреной удодовской хитростью не стояло. Взял я этого Астиона. Он и сидит у меня.

— Ты все верно разложил. Но полиции нужен был свой человек, а тебе он зачем?..

— Кто?

— Их человек в твоем духане?

— Значит, нужен. Отказаться ничего не стоило.

Туташхиа вышел на балкон, Викентий вынес туда стулья, и они расположились на воздухе.

— Сколько порций хашламы продаст в день Викентий Иалканидзе — об этом сообщать в полицию? Ясно, не за этим они его сюда посадили, — вернулся Иалканидзе к их разговору. — И не для того нужен был им Астион, чтобы передавать про всех беглых и пришлых, кто через этот духан пройдет. За полгода не перечесть, сколько останавливалось здесь разбойников и всякого темного люда. Астион все видел, все слышал, но дальше вон того нужника шагу не ступал. От Харнали до пристава двадцать верст полных, до полиции — шестьдесят. Удодов как привел Астиона, так через три дня и угнал своих каторжников, поминай как звали. Захоти даже Астион, куда, кому и как ему доносить?.. Да еще он дурак дураком, каких свет не видывал! Нет, он не фискал, не то вон в той комнате Бодго Квалтава остановился…

— Кто, говоришь? — встрепенулся Туташхиа.

— Бодго Квалтава, разбойник, бандит… — Иалканидзе осекся, будто что-то ударило ему в голову, и лицо его озарилось догадкой.

— Бодго Квалтава! — промолвил Туташхиа. — Он один или с кем-нибудь?

Духанщик с трудом оторвался от своих мыслей:

— Да… что тебе надо?.. Один, не один!.. Товарищ с ним.

— За последние пятнадцать лет повешено пять товарищей этого Квалтава, — медленно проговорил Туташхиа. — А сколько еще уложил в перестрелках!.. Это очень дурной человек. Припрет его полиция к стенке — он оставит у нее в руках товарища, а сам смоется. Этим и жив, за этим и таскает за собой товарищей.

Иалканидзе сплюнул, выругался и снова погрузился в мысли, нахлынувшие на него при имени Квалтава.

— О чем задумался, Викентий? — спросил Дата.

— Мыслишка одна забрела мне в голову. Но о ней после. Я тебе об Астионе скажу, раз уж мы о нем заговорили. Нет, не фискалить его сюда посадили…

— Ты говоришь, он дурак. Это и полиции известно.

Дурака они в стукачи не возьмут, — согласился Туташхиа.

— Не возьмут — твоя правда. Так кто же он, как ты думаешь? Я тебе скажу, кто. Он — палач! Я это понял еще до того, как он у меня служить начал. Он поселился у меня, пожил немного, и я послал его в деревню, будто бы по делу, а сам обшмонал его барахлишко. Нашел яд.

— Ты погляди-ка! Чем тупей человек, тем легче убивает! Толково они подобрали, — сказал Туташхиа.

— Теперь ты понял, зачем он мне здесь понадобился? Откажись я от него, они б толкнули его в другое место. Что мне тогда с ним делать? А ничего и не сделаешь.

— Ты все сделал правильно, — проговорил Туташхиа негромко.

Абраг смотрел в небо. Иалканидзе думал.

— Однажды я подарил Эле, моей сестре, кусок материи на платье, — сказал Туташхиа, и в голосе звенела печаль. — Такой он был синий, и по синему полю рассыпан был жемчуг, крупный и мелкий, как эти звезды.

А мысли Иалканидзе все вертелись и вертелись вокруг немого слуги. Больше всего он жаждал понять, узнал Астион Туташхиа или нет. Об этом ему и хотелось поговорить, но. он чувствовал, что душа гостя совсем не здесь, и не хотел мешать ему.

Пробежал ветерок, принеся с собой запах леса со склона, и Туташхиа почувствовал, как встревожен и взволнован друг.

— Он очень пристально поглядел на меня, но мне кажется, не понял, я это или кто-то другой.

— С тех пор прошло сколько времени, — рассмеялся Иалканидзе. — В тюрьме у тебя была борода, а бритого поди узнай тебя. Да и темень какая… Сколько времени вы провели тогда вместе?

— Дня два, от силы — три. Арестанты распознали, что он за птица, начальство перепугалось, что его пришьют, и забрали куда-то… Викентий… я привел коня!..

— Ты что говоришь? Значит, ты узнал, кто он, тот человек? Да говори, ради бога…

Туташхиа долго набивал трубку.

— Мне верные люди сказали, но и других надо спросить… тогда уже совсем поверю. Я сейчас, дорогой повидаюсь с одним… проверю… — Туташхиа взглянул на Иалканидзе и, увидев, в каком тяжелом он напряжении, сказал:

— А человек этот — мой двоюродный брат Мушни Зарандиа.

— Я так и думал, Дата, да не набрался духу сказать тебе… Двоюродный брат!

Сильнее подул ветер, и похолодало. Они долго молчали, пока Иалканидзе не продрог.

— Может, пойдем?

Они забрали стулья и закрыли за собой дверь. Туташхиа взял со стола газету, взглянул на число, проглядел заголовки и принялся читать.

— Я открою дверь, здесь душно, — и духанщик распахнул дверь, ведущую в зал.

В духане было два этажа. Первый этаж был отведен под обеденный зал, кухню и всякие службы. На втором этаже размещались жилые комнаты: по три с каждой стороны вдоль фасада и по две — на торцах. Все комнаты выходили на узкий внутренний балкон, который галереей обвивал весь зал изнутри. С каждой стороны в зал сбегало с балкона по лестнице. Из распахнутой двери был виден сейчас почти весь балкон и часть обеденного зала внизу. Зал был освещен огромной керосиновой лампой, спускавшейся с потолка. Если посетители хотели, можно было зажечь маленькие лампы, развешанные по стенам, над столами.

— Это тот самый Квалтава, который погубил семью духанщика из Чаладиди?.. А потом ты встретил сына духанщика в Тифлисе? Этот?

— Да, он самый. Сколько же теперь лет этому Квалтава? Всю жизнь он только и делает, что обдирает и грабит, почти вся добыча остается ему одному, а какова доля его товарищей, я тебе сказал. Куда ему столько денег? Хотел бы я знать, зачем ему столько? Где-нибудь его да пристрелят, и прахом пойдут все эти грабежи, убийства и сколоченное на крови богатство. Чего-то я здесь не пойму.