Ладонь, расписанная хной

Я вспоминаю, что видела Шейлу Бу с кистью в руках только однажды, тогда, в детстве, в захламленной кладовке. И тут прошлое обрушивается на меня вместе с осознанием простой истины: там, в этих картинах, была похоронена ее мечта. Рваные всполохи красного цвета на том холсте были кровоточащими ранами ее искусства.

— А как ты… оплатила… миграционную карту? — шепчу я первое, что приходит в мою гудящую голову.

— Продала кое-какие свои картины. — Тетушка пытается улыбнуться, но быстро сдается, ее глаза смотрят куда-то в дальнюю даль. — И на оставшиеся деньги купила эту цепочку. — Она трогает пальцами свою неизменную подвеску с птицей, которую я считала подарком бабушки.

Шейла не уехала. Не смогла.

Тогда такое решение считалось самым разумным для молодой женщины. С тех пор ничего не изменилось.

Вот только в чем здесь разумность?

У меня режет в глазах и ужасно болит голова. Я не могу плакать, потому что она решит, что я сошла с ума. А я и правда сошла с ума.

Она не смогла поехать.

Но почему она решила рассказать об этом сегодня? И почему снова начала рисовать? Почему именно сейчас?

Нас снова окружают неистовые тренеры, они настаивают на том, чтобы отвести тетушку Шейлу в медицинский кабинет при клубе, на всякий случай. Она подчиняется, и я чувствую, как ее место рядом со мной занимает холодный воздух.

Я остаюсь наедине с беговой дорожкой и бумагами тетушки.

Не знаю почему, из-за воспоминания о ее отсутствующем взгляде или испуга при виде того, что высыпалось из сумки, но моя рука потянулась к чистому сложенному листу, лежащему возле письма от Оксфордского университета. Шейла Бу сунула этот листок под беговую дорожку, думая, что я не замечу.

«Онкологическая клиника Шарма».

Шарма? Так это же Фиолетовый Дядюшка! Тот самый, с которым она крутит роман! С чего бы ему посылать ей официальные письма? Черт возьми, неужели она все-таки разводится с дядюшкой Балли? Это объяснило бы ее возвращение к краскам. Страх и дурные предчувствия вернулись с новой силой. Никогда бы не подумала, что она на такое решится, тем более сейчас, спустя столько лет! Господи, неужели нашей семье придется пережить еще один развод? Всё, нашу репутацию можно считать уничтоженной.

«Доктор Прадип Шарма, онколог, бакалавр медицины и бакалавр хирургии, доктор медицины, эндокринолог».

Доктор? Точно помню, мама что-то говорила об этом. Но что значит «онколог»? Это специалист, занимающийся составом крови?

«Дата: 17 мая 2018 г.

Имя: миссис Шейла Арора

Возраст: 61 год

Пол: женский

Диагноз: Рак шейки матки

Стадия: II».

— Раз, два, три… и УСКОРЯЕМСЯ! — раздается оглушающе-громкий крик, сопровождающийся гулом крутящихся педалей.

Подо мной исчезает опора, и я оказываюсь висящей в черной пустоте. В голове смерчем вьются рваные фразы:

«…вечно уставшая и болезненная…»

«…никто не знает…»

«…завтра… в моем кабинете… пожалуйста…»

В тот вечер, когда я узнала, что не беременна, и мы с Арнавом увидели ее с Фиолетовым Дядюшкой, она не покупала нижнего белья. Она ходила к онкологу.

В клинику для больных раком.

Шейла Бу не крутила романов. Она умирает.

Влажные пальцы разжимаются, и листок падает на пол. Я не понимаю, где нахожусь. Будь это улица, беговая дорожка, лес или берег реки, я бы не заметила разницы.

Так вот почему она снова начала рисовать. Потому что на пороге смерти все неважное отходит на второй план, и иногда перед человеком остаются одни нереализованные возможности. А жизнь дает только один шанс.

Суета возле медицинского кабинета стихает, и тетушка Бу возвращается. Зеленая футболка липнет к телу, она движется медленными осторожными шагами, как будто каждое движение вытягивает из нее силы капля за каплей.

Увидев белый сложенный лист, Шейла замирает, потом каким-то невообразимым образом хватает пожелтевшее письмо из Оксфорда, рисунки и белую выписку из клиники одним быстрым движением. Она старается не замечать моего взгляда. Вложив белый лист в пожелтевший, она заталкивает их в дальний угол сумки, будто надеясь, что прошлые потери могут избавить ее от страшного настоящего.

Мы снова сидим на кромке беговой дорожки и не смеем взглянуть друг другу в глаза. Я не расспрашиваю ее ни про Оксфорд, ни про болезнь. Не расспрашиваю даже о ней самой. Не место и не время для таких разговоров. Горло сжимает холодная лапа страха, и я теряю голос.

Она не смогла поехать тогда.

И больше никогда не сможет этого сделать.

Но она хотя бы попыталась изменить свою жизнь, и неважно, чем закончилась эта попытка. Пусть поражением, но она попыталась.

И это больше, чем то, на что решилась ты, Зоя, со своими разговорами про напрасные мечты.

У меня нет и половины ее отваги. Она смогла рискнуть всем. А что сделала я?

— Я должна тебе кое-что сказать, — говорю я, стараясь преодолеть спазм в горле.

Я действительно должна ей сказать.

Она поворачивается ко мне, чуть меняя положение тела. Со стороны это движение почти незаметно, но она повернулась ко мне.

— Я получила работу. В той компании. Письмо от которой ты видела у меня в моем офисе. Это работа в… — На мгновение ко мне снова возвращаются сомнения. Я вспоминаю о прежней пронырливой тетушке, готовой, чуть что, броситься звонить моим родителям. Шейла давно уже не такая.

— Я получила работу в Нью-Йорке.

Она тихо вскрикивает, как будто ее что-то жалит, но не произносит ни слова. Не говорит, что я должна согласиться на эту работу. Но и не требует, чтобы я от нее отказалась.

— Я знаю о тебе, тетушка Шейла. Знаю, что ты уходила из дома, чтобы стать художником.

Она прижимает рисунки к груди, как будто в них есть кислород, без которого она не может дышать.

— Да, — тихо отзывается она. — Это было… трудно.

— Почему ты вернулась?

То, что я узнала о ней за последний год, наталкивает на мысль, что за этим решением должно стоять что-то важное.

Она судорожно вздыхает:

— Женщине без мужа было очень трудно.

Я ей верю. И жду продолжения.

— Про меня ходили всякие слухи… намеки на распущенность, просто потому, что я оставила мужа и хотела стать художницей. А потом я поняла, что беременна.

Она грустно улыбается, думая о том, как часто женщинам приходится менять свою жизнь, когда они оказываются на пороге материнства.

— Так что у меня просто не оставалось выбора.

Открываю рот, чтобы сказать, что и представить не могу, как тяжело ей было. Но тетушке кажется, что я с категоричностью, присущей молодым, хочу ее упрекнуть в принятом когда-то решении.

— Нынешним людям трудно понять, как мы тогда жили. Если бы я развелась, то у моих братьев и сестер было бы меньше шансов на удачные браки. Я не могла с ними так поступить.

Мы сидим в окружении активно двигающихся людей, сияющих светильников и гудящих тренажеров. Вокруг нас пульсируют ритмы зумбы и другой музыки, звучат голоса. Люди постоянно требуют внимания, словно говоря: посмотри на меня, послушай, что я хочу сказать. И иногда в этой какофонии изображений и голосов можно потерять себя.

Мне хочется ей сказать, что понять ее не трудно. Сейчас в нашей стране во всех средствах массовой информации воспевают современную женщину, особенно если она способна на нетрадиционные решения. Но в реальности Камии, например, не удается снять жилье для себя и своего мужчины, и это происходит в крупном городе, таком как Бангалор. И причина лишь в том, что она не замужем. Да, теперь люди выглядят иначе и говорят по-другому, но менталитет общества остался прежним.

— Я стала заниматься подбором пар, потому что после женитьбы Юви в моей жизни не осталось ничего, — продолжает Шейла. — А потом… кое-что изменилось. — Она разворачивает туго свернутые рисунки. — Я снова пошла в ту художественную галерею, в которой когда-то работала. Хотела спросить, не возьмут ли меня снова. Но там уже ничего нет.

— Ее перестраивают в торговый центр, — тихо говорю я, вспоминая, как тетушка садилась в такси напротив моего офиса в вечер празднования Холи.

Плохо читаемые буквы на старой вывеске, на которую я не обращала внимания все эти годы, теперь легко складываются в название: «Художественная галерея Дорабжи». Та самая, о которой тетушка рассказывала, когда приезжала ко мне. Как давно это было! Будь прокляты эти застройщики! Можно подумать, город не мог прожить без еще одного бесполезного торгового центра!

По ее щеке течет одинокая слеза, и я как будто снова стала маленькой и вижу плачущего взрослого человека, пугаюсь этого зрелища и не понимаю, что делать. Но тетушка быстро и с тяжелым вздохом вытирает слезу.

Несмотря на то, что мы только что друг другу открыли, она не предлагает отменить мою свадьбу. Шейла никогда не произнесет этого вслух. Наверное, у наших традиций корни все же уходят глубже, чем у способности мечтать.

Зажав под локтем зеленую сумку, она вызывает водителя. Камень в ее серьге в носу ловит луч света и слепит меня бликами, но я не отвожу взгляда. На этот раз я не буду этого делать.

Я помогаю тетушке встать с края беговой дорожки. Сколько же мы на ней просидели? Она вешает сумку на плечо и не дает мне проводить себя до выхода.

— Я должна идти. У меня мало времени, надо многое успеть.

Шейла Бу отводит взгляд, усилием воли стирает с лица потерянное выражение и пытается изобразить уверенность взрослого человека, стоящего перед ребенком.

— Может, у меня еще есть время, чтобы пожить так, как хочется мне. — И с этими словами она направляется к выходу из зала.

Ее шаги тяжелы, но Шейла уже уверенно смотрит вперед. Она исчезает в городских огнях до того, как я нахожусь с ответом.

Кажется, я никогда не воспринимала ее как живого человека, только как оплот семьи. Они все такие, эти тетушки и дядюшки, Бу, Чачи и Мааси. У каждого своя роль и свои качества. Мы считаем их надоедливыми, пронырливыми, непонимающими, брюзгливыми, опасливыми и недалекими. Знаем ли мы, что скрывается за ярлыками, которыми мы их награждаем? Какие жизни они прожили? Кем они были?

Неожиданно я вспоминаю черно-белую фотографию восьмидесятых из обтянутого кожей альбома, валявшегося в пыльной кладовке ее дома. Однажды я взяла его в руки и увидела юную Шейлу Бу, высокую и гибкую, в розовой рубашке и прямых джинсах. Длинные черные волосы разметались на ветру, на шее золотая цепочка… Такая свободная, восторженная, сияющая. Я взяла этот снимок и положила рядом с одним из своих, в другой альбом. Мне тогда подумалось, что в ней есть что-то, о чем я не знаю… Но и в голову не пришло поинтересоваться, что же это такое.

Птица на цепочке, которую она купила себе сама. Я даже не догадывалась, что она для нее значит.

Птица, расправившая крылья.

Летящая навстречу свободе.