Гуманитарный бум

Дубцов опрометью помчался… пруд… мостки… Она сидит на плащике, расстеленном поверх, мха, рядом складывает что-то из палочек Игорек, и вся картина вроде бы мирная, спокойная, только он, Дубцов, как бес взъерошенный.

— Ты тут?!

Обернулась.

Обернулась, и эти глаза… На Дубцова никто не смотрел с такой мирной, спокойной болью.

Дубцов привык судить о людях по их поступкам и словам: к примеру, пришел к вам такой-то и сказал то-то. Все сразу ясно. Но когда человек рядом с тобой ничего не говорит и только смотрит, смотрит, словно завороженный, разве его поймешь?!

Сам Иван Николаевич боялся таких состояний. Поэтому он постоянно стремился быть занятым и считал, что лучше уж сделать что-то ненужное, чем провести день без дела. Именно на этой боязни промежутков между настоящими делами — а ведь невозможно после одного настоящего дела сразу браться за другое — была основана репутация Дубцова как деятельного человека.

Он был вечно занят мелочами, но ничего значительного из этого не складывалось, хоть лопни! Слагаемые не давали суммы: вот печальный парадокс его жизни!

«…деятель всегда ограничен, сущность деятельности — самоограничение: кому не под силу думать, тот действует» — прочел он где-то и восхитился: «Как верно! Как верно!»

Ограниченность своей деятельности Дубцов острейшим образом ощущал. «Ну просиди ты тридцать лет на печке, а потом, как Илья Муромец…» — понукал он себя, но вместо этого каждый день, регулярно, копался в мелочах.

Так же методично наносил он визиты родственникам, стремясь поддерживать с ними нормальные отношения. Приезжал, обедал, что-то рассказывал — об икебане — и договаривался до того, что был рад любой житейской темочке: «Ну как к вам метро, проводят?»

Уж лучше бы год не приезжал, но зато потом — счастливые слезы, объятья, исповедь! Но Дубцов боялся промежутков и ехал, ехал…

Как ни странно, самые близкие люди и были для него самыми чужими. Он мог сказать, что за человек его сослуживец, с которым лишь мельком сталкивался. Но вот что за человек жена, какие мысли у дочурки, Дубцов не мог сказать. Да, собственно, с него и не требовалось! Их с женой объединяло то, к чему нужно было ежедневно прикладывать усилия: заботы, покупки. Их жизнь держалась не на возвышенных клятвах, на которые человек способен лишь однажды, а на регулярности оказываемых друг другу знаков внимания.

Утром жена вставала раньше, готовила ему завтрак, наливала в термос кофе и заворачивала бутерброд. Вот и все! Даже в самом начале — Дубцов хорошо, хорошо запомнил! — он, вместо того чтобы сказать «Я люблю!» сказал: «Давай поженимся».

С него не требовалось… У них не наступало промежутков, чтобы вдуматься в то, что пряталось в глубине, в подоплеке их жизни, и что можно было осознать лишь раз и навсегда. Жена видела его таким, каким он сам себя видел, — обыкновенным. И только здесь, на Сахалине, он лихорадочно спрашивал себя: «В чем подоплека?»

Временами казалось, что он знает ответ. Лишь считанные шаги отделяли Дубцова от окончательной догадки, и он вел, вел им скрупулезный счет, как бы желая того, чтобы его приближение к цели было самым безошибочным и выверенным, на самом деле страшась именно этой точности.

Что он этой актрисочке?! Что он ей?! Прилепилась, как бабочка к стеклу террасы!

Иногда не хватает воздуха — силишься, хочешь вздохнуть и — не хватает…

Так же и Дубцову не хватало сущего пустяка, чтобы до конца понять то, что он стремился понять, — подоплеку.

Это становилось похожим на навязчивую идею. Его поиски теряли всякую разумную последовательность, и, словно заблудившийся в лесу, он в сотый раз выходил к одному и тому же месту, не понимая, где он…

Ящик с керамикой, не вошедший в люк, доставили в день вернисажа грузовым самолетом, и Дубцов с Наденькой спешно расставили вещи в витринах, переоделись в гостинице и явились на торжество, словно на нежеланную свадьбу. Собрался цвет города. Девочка-кореянка привела под руку старика Желудя, и он стоял в толпе краеведов, и фотовспышки освещали его лицо, будто ночные молнии древнюю храмовую резьбу.

Директор музея произнес речь, написанную ему Дубцовым, и Иван Николаевич морщился, узнавая собственные фразы.

— Мы открываем сегодня выставку, присланную нам из далекой Москвы, — сказал директор.

«Я прожил сорок лет», — подумал Дубцов.

— …свидетельство любви и уважения, которые мы искренне питаем… — говорил директор.

«Настоящей любви нет», — думал Дубцов.

— …нам очень приятно, что этот памятник сахалинского искусства великолепная резьба — будет храниться в столичном музее, где его досконально изучат специалисты и оценят зрители…

«…В провинции люди подчас культурнее и умнее, чем в Москве. Зачем же лишать их искусства, возникшего здесь же, на этой земле, под этим небом?! Зачем увозить и прятать его?! Мы отсекаем корни и губим… пусть лучше здесь… изучают и ценят… есть люди…»

— …совпало с другим знаменательным событием, а именно гастролями областного театра…

«Приступочка!» — вдруг вспомнил Дубцов, и сердце болезненно сжалось. «Приступочка… Приступочка», — повторял он с потерянным и жалким лицом. Догадка пронзила его… Он искал подоплеку, а что, если все гораздо проще?! От него ждали тепла и сочувствия… Вот и все…

Не сказав ничего Наденьке, он помчался на железнодорожный склад узнать, отправлены ли ящики. В диспетчерской был обеденный перерыв, и Дубцов протоптался в коридоре с полчаса, задавая себе один и тот же проклятый вопрос. Наконец пришла диспетчерша.

— Квитанция ноль-ноль четырнадцать, груз отправлен?

Женщина раскрыла книгу. Стала искать.

— А в чем дело-то? — спросила она, неохотно переворачивая страницы.

— Если не отправлен, тогда… Знаете, изменились обстоятельства. Вы, пожалуйста, вычеркните, вычеркните…

Дубцов даже показал от нетерпения, как вычеркивают из реестров не подлежащие отправке грузы. Женщина перевернула третью страницу.

— Да отправлен ваш груз. Давно отправлен, — успокоила она Дубцова.

…Пора и им было в Москву. Областной театр тоже заканчивал гастроли и упаковывал декорации. У актеров было много хлопот, и Дубцов почти не видел Веру. Перед отлетом он забежал к подругам. Застал Полину.

— Ну, кума, попрощаемся?

— Кошмарики! Какой торжественный! А за спиной цветы?

— Нет, послание…

Полина лишь взглянула на конверт:

— Верке, что ли?

— Передашь?

Так и не дождавшись, чтобы Полина взяла из его рук конверт, Дубцов положил его на подзеркальник, рядом с фотографией Игорька.

— А разве ты ее не увидишь?! Она в театре, сейчас вернется!

— Нет…

— Господи, ты тысячу раз успеешь, во сколько у тебя самолет?!

— Нет, не надо, — сказал Дубцов, — И для нее, и для меня… Для нас лучше…

— Понятно…

— Ну как тебе объяснить! Словом…

— Понятно, понятно, дуб зеленый! — сказала Полина.

Официанты сбрасывают снег с веранды кафе, цинковые лопаты блестят на солнце, и их ручки — деревянные, только что выстроганные, и вся зима такая — едва началась, снег мокрый, но уже напух, подушкой придавил асфальт, и Чистые пруды словно обстеганы льдом, свежи афиши у «Современника», и лишь угрюмец Дубцов как человек в футляре…

Уже много месяцев как он вернулся с Сахалина, и вроде бы пошло все по-прежнему, по-московски: копался в музейных фондах, заполнял научные карточки. Но перед глазами стояло и стояло — Сахалин, гостиница, актрисочка эта… Странная, теплая боль обжимала сердце, ком подступал к горлу. Так и жил с этой занозой. Хорошо, удастся на время забыть о ней, а то ведь ныла и пыла, и каждую секунду знал, чувствовал: здесь она.

«Что делать? Лететь? Но ведь глупо же…» — думал он. Ну куда он полетит! У него жена, дом, работа! Между ними тысячи километров, они живут разными жизнями. И, главное, что ему эта актрисочка?! Что она ему?! Что?!

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЕ УТРАТЫ