Гуманитарный бум

I

Я так и не покатался на той лошадке…

Она стояла у Духиных, наших соседей по коридору, гривастая, с выпученными глазами, вся в яблоках лошадь-качалка, неведомыми путями попавшая к бездетным супругам. Страсть к скакунам владела мною до того, как ее сменила страсть к музыке, я срисовывал их отовсюду, собирал безвкусные — бабушкиных времен — открытки с лошадиными мордами, и поэтому бокастый конек составлял предмет моего вожделения.

Когда меня посылали к соседям за щепоткой соли или керосином в долг (у безалаберных родителей всегда кончался керосин или пустела солонка), я вперял завороженный взгляд в угол комнаты, где скрывалась гривастая лошадиная афродита.

Я клянчил у отца такую же, и он обещал, мы назначили день для похода в магазин, и меня распирало от ожидания, но день наступал, а отца опять вызывали на завод, и, ныряя в служебную «эмку», он лишь ободряюще кивал мне: «Ничего, в следующий раз…»

Отец уезжал, а мать с утра томилась у зеркала. В длинном халате, с распущенными волосами она выглядела такой величественной и красивой, что я лишь издали похныкивал и гундосил, напоминая ей о невыполненном родительском обещании. Она удивленно оборачивалась и говорила: «Лошадку?! Хорошо, позови Дусю, я ей велю». Раньше Дуся была моей няней, а теперь — домработницей, и, освободившись от ее опеки, я счел бы позором появиться с нею на улице. Ничего не сказав Дусе, я понуро брел во двор и мрачнее тучи слонялся там до обеда.

Страсть моя разгоралась…

Отец не любил Духиных и не позволял матери обращаться к ним даже по мелочам: «Нет соли, сбегай в лавку!» — «Почему?! Они обычные люди!» — недоумевала мать. Духины и мне казались смирными и тихими жильцами, они ни с кем не ссорились и почти не выходили из комнаты («Вот именно, притаились как мыши!» — упорствовал на своем отец). Дядя Витя был инвалидом, получал работу на дом, и у Духиных целыми днями стучал ручной станок. Жена его — немая, с толстой косой — шила.

Несмотря на колючую неприязнь отца, они относились к нему с подобострастным почтением, особенно инвалид. Тот готов был распластаться перед отцом, когда здоровался с ним — полуголым, в майке — у умывальника. Дяде Вите импонировали служебная «эмка» и просторная зала с ложным камином, доставшаяся нам под жилье при распределении комнат старинного дома, оказавшегося затем — а мы и не подозревали — архитектурной реликвией.

Мать же он называл русской красавицей («Русская!» — наставительно подчеркивал он), а меня («Вот у Садовниковых сынок!») ставил в пример дворовым мальчишкам.

И я все чаще бывал у дяди Вити.

Тихого инвалида преобразил сарай. Во дворе у нас было целое дощатое гетто, которое сначала занимала под склады веревочная фабрика, но затем — вмешалась пожарная охрана — сараи освободили и стали передавать жильцам для хранения дров. Дядю Витю одолевала мечта заполучить сарай попросторнее, чтобы, оборудовав его, переносить туда на лето станок, а в погребке хранить огурцы и капусту. Но такие сараи давали лишь многодетным семьям, и он напрасно осаждал инстанции. Наконец, отчаявшись, дядя Витя решился на крайнее средство.

В воскресенье мы с отцом мастерили бумажного змея. Вошел дядя Витя:

— Доброго здоровьечка… Модель сооружаете?

Змей был в натуральную величину, но он для солидности именовал его моделью.

— Сооружаем, — не слишком любезно ответил отец.

— Похвально, похвально, — одобрил дядя Витя, но его похвала не вызвала в отце никакого энтузиазма.

— А, собственно, что?!

— Да дельце одно пустяковое, — дядя Витя преувеличенно изображал смущение (шапку ломал). — Сарайчик тут… Не посодействуете?!

Он интимно привлек меня к себе, словно и я был посвящен в его планы.

— Сарайчик? Что за чепуха!

Отец подозрительно оглядел соседа.

— Капустку держать, огурчики, — дядя Витя жестикулировал, словно оглаживая невидимый глазу круглый мягкий предмет.

Я невольно отстранился от дяди Вити.

— Сарайчик с погребом. Похлопочите…

— Я?! — отец решил, что его с кем-то спутали.

— По-соседски, — добавил дядя Витя просительно и снова привлек меня к себе.

Я силой — отчаянным рывком — отклонился.

— Похлопочите за инвалида, — сказал дядя Витя, как будто и мое движение было порывом, доносящим до отца его просьбу.

— Чепуха какая-то, — отец безнадежно озирался по сторонам.

— Ясно, — насупился инвалид, — мы Духины, а не Томберги. Мы для вас люди неинтересные…

— Убирайтесь, — проговорил отец, бледнея. — Убирайтесь вон и запомните…

— Запомним, — пообещал дядя Витя.

Мать с отцом стали чаще ссориться. Я слышал из-за двери их резкие голоса, отец упрекал мать, что она не служит и почти не занимается домом («Вечно в халате, вечно у зеркала!»), а мать отвечала, что жене крупного начальника нелепо уподобляться домработнице. «Кто тебе это внушил?! Духины?! — бушевал отец. — Я рядовой директор завода, у меня такие же права, как у всех!» Но мать гранд-дамой восседала в «эмке», возившей ее по портнихам, и когда отец пробовал ее укорять, парировала: «А к тому же жена у тебя русская красавица!»

Вечером нас навещали Томберги, старинные знакомые отца. Старик Томберг — седой, с всклокоченной гривой, в профессорском пенсне — грел руки на изразцах белой печки, пел под гитару и подбрасывал меня на худых коленях: «Мы конница Буденного, идем в поход…»

Он знал, что я помешан на лошадях…

Томберг работал в системе отца, внезапно им заинтересовалась милиция. Его жена была встревоженна и молчалива и однажды призналась отцу: «С нами многие перестали здороваться». — «Чепуха… Недоразумение», — успокаивал ее отец, мать же при ее появлении исчезала в другой комнате: «Извините, Ванюше спать…»

Наскоро раздев меня, она брала книгу и листала ее у ночника до тех пор, пока жена Томберга не начинала собираться. Уже одетая, она испуганно заглядывала к матери: «Я попрощаться…» — и мать учтиво кивала ей, заслоняя меня от света.

После ухода жены Томберга в комнату врывался отец:

— Черт знает… Это мои друзья, оба прекрасные люди! Они же все видят!

— Не кричи, разбудишь… — мать поправляла на мне одеяло.

— Безобразие, из-за какой-то ошибки! Раньше ты не избегала их!

— А теперь избегаю, и лучше б они вообще здесь не появлялись!

— Я знаю — это все Духины! Надоели они мне! Надоели! — шепотом кричал отец.

— А мне надоели твои Томберги, — говорила мать.

Когда мать снова послала меня за солью, я понял, что час настал. Отца дома не было, никто не мог осудить меня, и я лихорадочно придумывал, что сказать дяде Вите. Вот я войду… попрошу… и он извлечет из темного угла божественную лошадку… я вскарабкаюсь… схвачусь за гриву… и… и…

— А, Ванюша, — сказал дядя Витя осклабившись. — Входи, входи… Что, опять соли не запасли?!

Он был очень ласков со мной. Я облизал пересохшие губы:

— Дядя Витя…

— Что, родимец?

— Дядя Витя, можно я?!

— К станку?! Давай забирайся… Он подставил мне табуретку.

— Жми на рычаг… Р-раз! Р-раз!

Стали вываливаться отштампованные заклепки.

— Ванюша, а папа твой, что ж он, в отъезде? — под лязг станка спросил дядя Витя.

— Папа? Он уехал… — ответил я, будто бы поглощенный заклепками.

— Значит, в ссоре родители?

Я отпустил рычаг.

— Нет, просто…

— Родной ты мой, просто так от законной жены не бегают! Ты большой, соображать должен! Сбежал папаня твой! Вот вкатить бы ему по служебной линии!

Я сжался.

— Не понимаю, как вы с матерью не догадаетесь! По служебной линии надо! Бумажечку…

Я с жалостью взглянул на лошадку, стиснул зубы и промолчал.

— Клепай, клепай! Что ж ты! — спохватился дядя Витя, и я отчаянно взнуздал его инвалидный станок.

После разговора с дядей Витей я стал замечать, что в семье творится неладное. Оказывается, отец уехал не куда-нибудь, а к Томбергам, — уехал с вещами после того, как в очередной раз поссорился с матерью. Мать же надела бархатное выходное платье, нитку жемчуга, шляпку с вуалью, скрывавшей заплаканные глаза, и поехала к отцу на завод. Вернувшись, она сказала: «Ничего, теперь одумается…» Тогда я понял, что надо спешить.

…Дверь дяди Вити вызывала во мне тошноту отвращения, особенно ее тугая обивка с гвоздиками, и я старался внушить себе, что дядя Витя — добрый дядя Витя — никакого вреда мне не нанесет, а, наоборот, угостит настоем гриба из банки и, может быть… наконец-то… Ведь отца же нет, нет, и я обещал себе: покатаюсь разок, всего разок, один разочек…

— Ну, Ванюша, видал зверя?! Я его во дворе подобрал! Садись… — дядя Витя широким жестом пододвинул мне конька. — Бери поводья…

Я ощутил зябкое шевеленье восторга.

— А то… — интригующе взглянул на меня инвалид и (шапку оземь!) решил сразить до конца. — Совсем забирай… Дарю!

Зябь прошла по всему телу.

— Совсем?!!

Жизнь протягивала мне полную пригоршню своих даров — насовсем, качалку! — и я ощущал себя (головокружительное ощущение!) избранником тех высших сил (они мне представлялись в виде бесстрастных аптекарей), которые и взвешивают на скрупулезно точных весах кристаллики отпущенного людям счастья.

Я обнял и притянул к себе конька!

— Спасибо… — я преданно потупился перед дядей Витей.

— Пустяки, я тебе еще санки сделаю, — заверил он, глядя на меня сверху. — Ванюша… — его голос слегка изменился. — А кто бывал у папы последнее время?

— Друзья всякие… Томберги, — неуверенно промямлил я.

— О чем же они разговаривали?

— Смеялись, пели… «Мы конница Буденного…»

Мне стало тревожно, но дядя Витя непроницаемо смотрел мимо. Он был строг…

— В лото играли, — взмолился я. — На конфеты…

— В лото… Ну а ты где был?

— В другой комнате…

— А мать?

— Она меня спать укладывала…

— То-то и оно, — скорбно поник дядя Витя. — Не очень-то ты разговорчив… Ладно, забирай, — он кивнул на конька. — Только скажи…

Я попятился.

— Что ты, дурачок! — он протянул руку к моим вихрам. — Скажи, твой отец… он…

Я затравленно пятился к двери. Толкнул ее… толкнул… еще толкнул.

— Дурачок, — повторил инвалид и убрал лошадку.

Мать еще несколько раз доставала шляпку с вуалью, и вскоре отец к нам вернулся. Он был хмур и задумчив, много курил, стоя у открытой форточки и выстукивая пепел из костяного мундштука, подаренного ему стариком Томбергом. Томберги к нам больше не приходили, и отец тоже перестал у них бывать. Зато он вечерами занимался со мной — подбрасывал меня на ноге, напевая вполголоса: «Мы конница Буденного…» Мы наконец смогли пойти в магазин и купить мне лошадку-качалку.

Но она меня совсем не обрадовала.