Воронье живучее

— Но ведь так не бывает?! Значит, у вас не все в порядке с учетом, если можно воровать и не попадаться. Мне, что ли, искать эти лазейки и щели? Эта ваша обязанность и долг! Вы факты подавайте, а не подозрения.

Нодира не скрывала раздражения. Но Обиджон выслушал ее резкий упрек, не отводя глаз. Немного помолчав, он сказал:

— Вы правы, тетушка Нодира: он пользуется какими-то нашими упущениями, но, пока не схватим за руку, трудно сказать, какими. Вот я и пришел попросить вас договориться с райкомом, чтобы прислали ревизора.

— Опять ревизию?! — всплеснула руками Нодира.

— Да, ревизию, — невозмутимо повторил Обиджон. — Сразу после того, как отгуляет приезд брата. И так, чтобы нигде, кроме райкома, об этой ревизии не знали. Да и в самом райкоме чтобы ни одна посторонняя душа не прознала.

— Ого!

— Другого выхода я не вижу.

— Но что, в конце концов, случилось? Есть сигналы? Есть хоть один факт, которым можно обосновать просьбу о ревизии?

— Ревизия все обнаружит.

— Да поймите, Обиджон, это так просто не делается. Все заняты уборочной, на счету каждый день и каждый час, а я заявлюсь — пришлите ревизию? Ну, а если опять ничего не найдут, тогда как? Да нас засмеют в райкоме, меня в первую очередь…

В этот момент в комнату с чайником в руке вошел Расулджон и произнес по обычаю:

— Салом!

Во многих районах горного Таджикистана бытует такой обычай: если человек выходит из комнаты хоть на одну минуту, то, возвращаясь, он обязательно снова здоровается со всеми присутствующими. Его «салом» — знак, что он вернулся, и просьба прекратить споры и прервать разговоры, не предназначенные для его ушей, и еще одно проявление почтительности к сидящим. Хороший обычай! Расулджон любил его и придерживался.

— Ассалом! — ответили Нодира и Обиджон.

Усевшись на свое место, Расулджон разлил чай и протянул одну чашку жене, вторую Обиджону.

— Но вы, тетушка Нодира, все-таки зайдите к Рахимову, поговорите с ним, — сказал Обиджон, взяв чашку.

— Вы знаете, чего они хотят? — обратилась Нодира к мужу. — Новой ревизии! Будто недостаточно той, что была полгода назад.

— Наверное, у него на то есть основания, — произнес в ответ Расулджон.

— Какие основания? Одни сомнения да подозрения. У меня они тоже есть, а как доказать? Не дает же он нам фактов, ни одного!

— Факты даст только внезапная ревизия, — сказал Обиджон. — Он — прожженный деляга, и всюду у него свои люди. Потому я и считаю, что ревизия должна быть для него неожиданной.

— А ведь он дело говорит, — обратился Расулджон к жене. — Внезапная проверка иногда дает неожиданные результаты.

Нодира промолчала. В глубине души она уже была уверена, что Обиджон прав. Завтра же с утра надо вызвать Нуруллобека и разобраться в этой истории с рисом для интерната. С этого, первостепенной важности, дела она и начнет свой завтрашний день. Если окажется, что интернат не сидит на голодном пайке, как это нарисовал Мулло Хокирох, что было и есть чем кормить детей, — вот тогда появится надежда поймать старика, если он и вправду ворует.

Но мчаться в райком и требовать ни с того ни с сего ревизию?

Хорошо, допустим, так она и сделает, а ревизия опять ничего не даст, кто тогда осрамится? Как потом смотреть старику и вообще всем людям в глаза? Нельзя оскорблять людей подозрениями. Бывает, что и это толкает их на преступный путь.

В самые трудные времена Мулло Хокирох, можно сказать, работал самоотверженно, своей энергией, умом и смекалкой не раз выручал колхоз. Оборотистый, колхозники им довольны. Себя не обделяет, своих близких? Что ж, в тяжелые дни каждый выкручивается как может. Всякий мастер свою плешь маслит.

«Стоп, стоп! Это же неправильно!» — мысленно воскликнула Нодира. Разве у тебя меньше возможностей жить получше и побогаче? Но ты же живешь так, как живут миллионы, — что заработаешь, то и тратишь. В наше время живут не по средствам только люди без чести и совести. Значит, Мулло Хокирох все-таки вор?.. Ну, а разве другие оборотистые завхозы и снабженцы не жулики? Разве они не нарушают порядок, не обходят законы? Во-первых, перехватывают то, что положено другим. Во-вторых, вряд ли безвозмездно, а значит, и не бескорыстно. Рука руку моет, вор крадет у вора. Да, все это так. Но верно и то, что не пойман — не вор. Нельзя обвинять человека, не имея никаких доказательств. Поспешность приносит раскаяние.

— В таких делах лучше не спешить, — произнесла она вслух.

В комнате опять воцарилось молчание, Расулджон, поразмыслив, пришел к выводу, что в общем-то жена рассудила правильно. Действительно, в таких делах лучше не спешить: легко бросить тень на человека, труднее восстановить его доброе имя.

Но Обиджон стоял на своем. Он придержал свой главный довод, словно бы хотел выяснить, как вообще отнесутся к его мнению, и лишь теперь, узнав точку зрения тетушки Нодиры, решился быть откровенным до конца.

— Я поспешил к вам и беспокою вас потому, что кое-что знаю, — сказал он. — Я не ездил в Ташкент. Мы с женой и одной ее родственницей ездили в лагерь для заключенных.

— Куда-куда? — удивилась тетушка Нодира. — В лагерь для заключенных? Что вы там потеряли?

— Муж родственницы жены там сидит. Год назад дали ему пять лет, осудили за взяточничество. Он бывший финансовый работник, работал в наркомате, был ревизором. Хорошо знает свое дело, прекрасно разбирается в бухгалтерии. Рассказал мне, с чего начал и как попался. — И Обиджон поведал своим слушателям историю этого человека.

Пока он горячо и взволнованно говорил, тетушка Нодира и Расулджон не сводили с него глаз. Тетушка Нодира пыталась понять, какое отношение имеет рассказ о взяточнике к Мулло Хокироху.

— Этот человек сказал мне, что жадность затмила рассудок, и он превратился в скотину, — произнес Обиджон, залпом опустошив пиалку, чай в которой давно остыл.

— А где и как он попался? — спросил Расулджон.

— Здесь, в нашем районе. На ревизии в колхозе «Первое мая». Схватили с поличным, когда брал десять тысяч рублей. Постарался, говорят, наш нынешний прокурор, тогда он был следователем, а знаете, кто был главным свидетелем? — спросил Обиджон. — Наш завхоз!

Тетушка Нодира недоверчиво хмыкнула.

— Да, да, Мулло Хокирох! — вновь воскликнул Обиджон.

— Он что, там был, когда ловили?

— Не знаю, — пожал плечами Обиджон. — Но этот человек несколько раз повторил: «Берегитесь Мулло Хокироха, бойтесь его!» Я спросил его, почему, и выяснилось, что летом сорок четвертого года, когда у нас в колхозе была ревизия, Мулло Хокирох самолично вручил ему десять тысяч рублей. Сперва предложил три тысячи, потом пять, сошлись на десяти. «Старик хитер, страшно хитер и мстителен, — сказал он. — Не мог простить мне страха, который пережил, и помог изобличить меня. Ума не приложу, как вывести его на чистую воду. Кто мне поверит, что я получил от него взятку за чистенький акт, ведь нет ни свидетелей, ни документов. Еще и срок прибавят за клевету. Но знаю, что вы мне поверите, и потому говорю: «Берегитесь Мулло Хокироха, бойтесь его!» Вот почему, тетушка Нодира, я пришел к вам и настаиваю на ревизии.

— Странно, — промолвила Нодира после недолгого молчания. — Неужели все, кто его проверял, были взяточниками?

— Нет, конечно, — ответил Расулджон. — Может быть, его заранее предупреждают о ревизии, и он быстренько наводит порядок в делах и бумагах.

— А тем, кто его предупреждает, он тоже платит?

— Наверняка! — сказал Обиджон.

— Но какой ему смысл воровать, если приходится отдавать? Что остается ему?

— Свобода и опять деньги, — ответил Обиджон. — Пока он на воле, он окупит все затраты. Вот как сядет, так потеряет и свободу, и деньги. Он хорошо это понимает и не скупится на взятки.

Тетушка Нодира покачала головой.

— Да-a, за-адали вы мне задачку, — медленно, растягивая слова, проговорила она. — Выходит, честность Мулло Хокироха держится на взятке?

— Говорят, подозревать — от веры отступать, — сказал Обиджон. — Пусть я стану вероотступником, но останусь при своем мнении. Я считаю, нужно застать старика врасплох именно теперь, в дни, когда он закрутится с братом. Только внезапность поможет его разоблачить.

— Хорошо, — сказала тетушка Нодира. — Я пойду в райком, посоветуюсь с товарищем Рахимовым.