Свое место

Никакой лирики воспоминаний, никаких торжествующих насмешек. Писать сухо для меня естественно – именно в таком стиле я когда-то сообщала родителям важные новости.

Всё началось в последние месяцы девятнадцатого века, в нормандской деревушке в двадцати пяти километрах от моря. Те, у кого не было своей земли, шли в наем к местным зажиточным фермерам. Так и мой дед работал на чьей-то ферме возчиком. А летом еще и косил траву, собирал урожай. Ничего другого он не делал за всю свою жизнь, с восьми лет. В субботу вечером он приносил получку жене, а та в воскресенье отпускала его поиграть в домино и пропустить стаканчик. Он возвращался пьяный и еще мрачнее обычного. По любому пустяку лупил детей картузом. Человек он был жесткий, никто не смел с ним связываться. Его жена «улыбалась только по праздникам». Эта злоба была его жизненной энергией, его силой, помогающей противостоять нищете и считать себя мужчиной. Особенно он бесился, если на его глазах кто-то из семьи зачитывался книгой или газетой. Сам он читать и писать так и не научился. Но считать умел.

Я видела дедушку всего один раз, в доме престарелых, где он умер три месяца спустя. Папа провел меня за руку через огромный зал, между двумя рядами кроватей, к крошечному седому старичку с роскошными вьющимися волосами. Он всё время смеялся, глядя на меня, и весь лучился добротой. Папа тайком сунул ему четвертушку бренди, и он спрятал ее под простынями.

Всякий раз, когда мне о нем рассказывали, то начинали со слов: «Он не умел ни читать, ни писать», как будто без этих вводных было не понять его жизнь и натуру. А вот моя бабушка окончила приходскую школу. Как и другие женщины в деревне, она ткала на дому для одной руанской фабрики, сидя в душной каморке, куда едва проникал свет из узких, как бойницы, отверстий в стене. Ткани надо было беречь от солнца. И себя, и дом она содержала в чистоте – в деревне это считалось главной добродетелью: соседи следили за белизной и состоянием чужого белья, сохнущего на веревке, и знали, каждый ли день в этом доме опорожняется ночное ведро. Дворы были отделены друг от друга изгородями и насыпями, но ничто не ускользало от чужих взглядов: все знали, в котором часу твой мужчина возвращается из кабака и в каких числах у тебя на веревке должны развеваться гигиенические салфетки.

Бабушка даже отличалась изысканными манерами: по праздникам надевала турнюр из картона и не справляла малую нужду стоя, под собственную юбку, как это для удобства делали большинство женщин. Ближе к сорока, когда родила пятерых детей, ее стали посещать мрачные мысли, и она не разговаривала по несколько дней. Позже – ревматизм в руках и ногах. Чтобы исцелиться, она ходила к святым Рикье и Гийому-пустыннику, терла статую полоской ткани и прикладывала ее к больным местам. Постепенно у нее отказали ноги. Чтобы возить ее к святым, приходилось нанимать повозку.

Они жили в низком домике с соломенной крышей и земляным полом. Подметать не нужно, достаточно сбрызнуть водой. Питались тем, что росло в саду, держали кур, а еще фермер давал дедушке масло и сливки. К предстоящим свадьбам и крестинам готовились за несколько месяцев и голодали по три дня, чтобы на празднике сполна насладиться угощением. Один местный ребенок, только что переболевший скарлатиной, захлебнулся собственной рвотой: его перекормили курицей. Летом, по воскресеньям, ходили на «гулянья» с играми и танцами. Однажды папа взобрался на майский столб, но соскользнул, так и не успев отцепить приз – корзинку со съестным. Дедушка будет в ярости еще несколько часов: «Вот же гусак неуклюжий!»

Они крестили рукой хлеб, ходили на мессу, справляли Пасху. Религия, наряду с чистоплотностью, давала им ощущение собственного достоинства. По воскресеньям они принаряжались, пели «Символ веры» вместе с зажиточными фермерами, клали мелочь на блюдо для пожертвований. Папа был церковным служкой, ему нравилось нести вместе со священником причастие. Когда они шли, все мужчины снимали шапки.

У детей всегда были глисты. Чтобы от них избавиться, пришивали к изнанке рубашек, на уровне пупка, мешочек с чесноком. Зимой в уши клали вату. Когда я читаю Пруста или Мориака, мне не верится, что они рассказывают о временах детства моего отца. Декорации его ранних лет – Средневековье.

В школу он ходил пешком, два километра в одну сторону. Каждое утро учитель проверял чистоту ногтей и воротов, смотрел, нет ли в волосах вшей. Учил он жестко, стальной линейкой по пальцам. Его уважали. Некоторые его ученики первыми во всем кантоне получили аттестат, кое-кто даже поступил в Нормальную педагогическую школу. Мой отец пропускал уроки, когда надо было собирать яблоки, сгребать сено, вязать солому, сеять или убирать урожай. Когда они со старшим братом возвращались в школу, учитель кричал: «Ваши родители, видно, хотят, чтобы вы остались такими же невеждами, как они!» Папа научился читать и писать без ошибок. Ему нравилось изучать. (Тогда так и говорили, просто «изучать», как «пить» или «есть».) А еще рисовать – головы, животных. В двенадцать лет он перешел в класс, после которого дают аттестат. Дедушка забрал его из школы и устроил на ту же ферму, где работал сам. Они больше не могли кормить его задаром. «Об этом даже не задумывались, так делали все».

Любимая книга моего папы называлась «Как двое детей объездили Францию». Там встречаются странные фразочки, например:

«Учись всегда быть довольным своей судьбой» (издание 326-е, стр. 186).

«Самое прекрасное в мире – это милосердие бедных» (стр. 11).

«Семья, где царит любовь, богаче всех на свете» (стр. 260).

«Самое большое счастье, которое дает богатство, – это возможность помочь в нужде другим» (стр. 130).

Нравственное наставление бедным детям звучит так:

«Человек деятельный не теряет ни минуты и в конце дня осознаёт, что каждый час что-то ему принес. Беспечный же, напротив, всегда откладывает заботы на потом; он засыпает, забывается, и не только в постели, но также за столом или в беседе; день подходит к концу, а он ничего не сделал; пролетают месяцы и годы, наступает старость, а он всё там же.

Это единственная книга, которую папа запомнил: «Нам казалось, это что-то настоящее».

Он стал доить коров в пять утра, убирать конюшни, чистить лошадей и вечером снова доить коров. Взамен – стирка, еда, ночлег и немного денег. Спал он над хлевом, на соломенном тюфяке без простыни. Животные всю ночь бьют во сне копытами. Он думал о родительском доме, куда ему теперь не было ходу. Одна из его сестер, работавшая служанкой, иногда приходила к воротам и молча стояла там со своим узелком. Дедушка бранился, а она не могла объяснить, почему опять убежала от хозяев. Тем же вечером он отводил ее обратно, отчитывая по пути.

Мой отец был веселого, задорного нрава, любил рассказывать байки и устраивать розыгрыши. На ферме не было его ровесников. По воскресеньям он прислуживал на мессе вместе с братом, тоже скотником. Часто ходил на «гуляния», чтобы поплясать и повидаться со школьными друзьями. Мы всё равно были счастливы. А как иначе.

Он работал на ферме до самого призыва. Рабочих часов никто не считал. Фермеры урезáли питание. Однажды кусок мяса на тарелке старого скотника чуть шевелился: под ним было полно червей. Это стало последней каплей. Старик поднялся и потребовал, чтобы с ними прекратили обращаться, как с собаками. Мясо заменили. Это не «Броненосец „Потёмкин“».

Между утренней и вечерней дойкой – октябрьская морось, кадками таскаешь яблоки для пресса, лопатой выгребаешь куриный помет, жара и жажда. Но с другой стороны – рождественский пирог, юмористический альманах «Вермо», жареные каштаны, «карнавал, не уходи, а блинов отведай», игристый сидр и лягушки, которых надуваешь через соломинку. Легко представить, что всё было именно так. Неизменный круговорот времен года, простые радости, тишина полей. Мой отец работал на чужой земле и не видел ее красоты. Величие Матери-земли и другие подобные мифы прошли мимо него.

Во время Первой мировой на фермах остались только мальчишки вроде папы да старики. Их берегли. Папа следил за перемещением войск по карте, висевшей на кухне, листал похабные газетенки и ходил в кино в И. Зрители читали субтитры вслух, многие не успевали дойти до конца строки. Он сыпал жаргонными словечками, которых понабрался от брата, когда тот приезжал в увольнение. Женщины в деревне каждый месяц следили за сохнущим бельем тех, чьи мужья были на фронте: всё ли на месте, вдруг чего не хватает.

Война встряхнула время. Деревенские теперь играли в йо-йо и вместо сидра пили в кафе вино. На танцах девушки всё чаще отказывали парням с фермы, от которых всегда попахивало.

Уйдя в армию, папа вступил в большой мир. Париж, метро, город в Лотарингии, форма, в которой все равны, сослуживцы из разных уголков страны, казарма размером с поместье. Ему удалось заменить собственные, разъеденные сидром зубы на вставную челюсть. Он часто фотографировался.

Вернувшись, он больше не захотел заниматься культурой. Именно так он называл работу на земле – в другом, духовном смысле слово «культура» было ему без надобности.

Разумеется, единственный вариант – завод. После войны в И. началась индустриализация. Папа устроился на канатную фабрику, куда брали парней и девушек с тринадцати лет. Работа была чистая, в тепле и сухости. Раздельные туалеты и раздевалки, рабочий день строго по часам. Вечером, после гудка сирены, он был свободен, и молоком от него больше не пахло. Он вышел из круга первого. В Руане или Гавре рабочим платили больше, но пришлось бы оставить семью, страдалицу-мать, столкнуться с опасностями города. Ему не хватало дерзости – сказывались восемь лет в полях, среди скота.

Он был серьезным (по рабочим меркам): не лодырничал, не пил, не кутил. Кино и чарльстон, но никаких кабаков. На хорошем счету у начальников – не в профсоюзах, политикой не интересуется. Он купил себе велосипед, каждую неделю откладывал деньги.

Должно быть, моя мама оценила всё это, когда познакомилась с ним на канатной фабрике, куда перешла с маргариновой. Он был высоким брюнетом с голубыми глазами, держался очень прямо и немного «важничал». «Мой муж никогда не был похож на рабочего».

Мама лишилась отца. Бабушка ткала на дому, стирала и гладила на заказ, чтобы поднять младших из шестерых детей. По воскресеньям мама с сестрами покупали у пекаря кулек с крошками от бисквитов. С папой они сошлись не сразу – бабушка не хотела, чтобы ее дочерей забирали слишком быстро: вместе с каждой уходило три четверти дохода.

Папины сестры служили горничными в богатых домах и на маму смотрели свысока. О девушках с фабрики говорили, что они не умеют заправлять постель, что они гуляют. В деревне ее считали невежей. Она одевалась по картинкам в журналах, одной из первых отстригла волосы, носила короткие платья, красила глаза и ногти. Громко смеялась. При этом никогда не позволяла лапать себя в туалете, по воскресеньям ходила на мессу, сама мережила простыни и вышивала себе приданое. Она была живой и бойкой. Ее любимая фраза: «Я ничем не хуже богачей».

На свадебной фотографии у нее видны колени. Она пристально смотрит в объектив из-под фаты, обхватывающей лоб и свисающей до глаз. Похожа на Сару Бернар. Папа стоит рядом – маленькие усики и туго накрахмаленный воротничок. Ни он, ни она не улыбаются.