Жизнь и приключения Лонг Алека

17

Арестованных выпустили в один и тот же день. Они встретились в канцелярии тюрьмы, где им выписывали документы и возвращали отобранные деньги и вещи.

Они вышли на улицу, молча прошли квартал. Свежий осенний воздух после затхлого тюремного пьянил. Лобода вздохнул, оглянулся назад, на еще видневшийся корпус тюрьмы, улыбнулся Алексею:

— Молодец ты, Алеша. Настоящий мужчина. Я, грешным делом, побаивался, устоишь ли… Молодец. Теперь первым делом в парикмахерскую. Обросли, как дикобразы. Меня больше месяца не стригли. — Лобода поскреб щеку, заросшую щетиной. — Пошли скорее.

Алексей, побледневший, худой, тоже давно не стриженный и не бритый, зашагал рядом с боцманом.

— Что же делать будем, Василий Васильевич? — спросил он, когда они вышли из парикмахерской.

Лобода засмеялся:

— Отпраздновать освобождение надо. Выпить маленько, закусить чем повкуснее. Есть хочешь?

— Не худо.

— Вот и пойдем. Тут недалеко я знаю одну пивную. Поедим, посидим и поговорим.

В маленькой пивной с подслеповатыми, запыленными окнами было пусто. Только в углу дремал над кружкой какой-то древний дед, по одежде латышский крестьянин. Лобода заказал яичницу с помидорами, по полстакана водки. Он с наслаждением выпил, крякнул и принялся с аппетитом есть. Алексей пригубил стакан, поморщился и тоже выпил. Закашлялся, слезы выступили на глазах.

— Не идет спиртное, — смущенно сказал он, вытирая глаза.

— Раз не идет, не пей. Ешь больше.

Тепло разлилось по жилам, яичница показалась очень вкусной. Когда они поели, Лобода закурил, оглянулся вокруг и тихо сказал:

— Вот сейчас и поговорить можно.

— Я хочу спросить, — перебил его Алексей, — как же это мы в тюрьму попали? Кто нас выдал? Мне сдается, Пеструхин.

— Не без его участия, Алеша. Больше никто не мог. Но как, что он говорил, я не знаю. Очной ставки у тебя с ним не было?

— Не было.

— Значит, он не все сказал. Да теперь это неважно. Важно то, что о кранцах никто из них не знает. Но дело еще не кончено. Запомни все, что я скажу. Во-первых, не забывай, что за каждым твоим шагом будут следить, и следить долго. Во-вторых, к Бруно Федоровичу, к Кольке на «Аретузу» — ни ногой. Они сами тебя найдут, если понадобишься. Если кто спросит, за что сидел, говори: сам не знаешь. Держали, держали и выпустили. Все понял? Я с Кирзнером увижусь, все расскажу о тебе. Как дальше жить собираешься?

— Не знаю. В училище обратно пойду. Время практики кончилось.

Лобода с сомнением покачал головой:

— Возьмут ли обратно? Жандармы уже наверняка сообщили, что ты, мол, неблагонадежный, — у них это быстро делается. Могут не взять.

— Тогда матросом куда-нибудь наймусь.

— Плохо придумал. Тебе диплом штурманский получить надо, учиться. Жизнь вся впереди. Подумать надо, крепко подумать, где получить образование. Ладно, Алеша, не горюй. Все образуется. Узнай, как с училищем, тогда решать будем.

— А вы что будете делать?

— Я? На «Бируту» обратно пойду, если примут. Капитан меня любит. Должны принять. Ну, а если нет, была бы шея, хомут найдется.

— Опять кранцы вязать? — засмеялся Алексей.

— С кранцами обождать придется, — весело подмигнул Лобода. — Их без меня делать будут. Ты что думаешь, нас только двое? Лобода да Чибисов? Нет, брат, ошибаешься. Нас много. Ну, пора расходиться. Ищи меня в «Русалке», пока в плавание не уйду. Место нейтральное, всегда под наблюдением полиции. Так что наша встреча подозрительной не покажется. Встретились за рюмкой бывшие арестанты, и всего. Ну, счастливо тебе, Алеша.

Боцман расплатился, и они, обменявшись крепким рукопожатием, пошли в разные стороны.

Алексей не торопился домой. После трех месяцев, проведенных в душной камере, было так приятно не торопясь брести по улицам. Мимо проходили нарядные женщины, на бульварах под ногами шуршали первые опавшие листья, необъятное голубое небо висело пал головой. Три месяца он видел только его кусочек через решетчатое тюремное окошко, прикрытое жестяным «намордником».

Непреодолимое желание увидеть море охватило его. Оказаться бы сейчас на пароходе! Тогда забылись бы тюрьма, допросы, надзиратели… Забылись бы? Нет, это он не забудет и в море.

Если до ареста Алексей все еще был романтиком, страстно желавшим отдать себя какому-то важному, великому делу, то после ареста он стал другим человеком. Настоящим борцом. Тюрьма явилась тяжелой, но хорошей школой. Теперь он отчетливо знал, чего хочет и какому делу отдаст себя. Валяясь избитым на тюремной койке, он многое понял, о многом передумал, по-другому осмыслил все, что слышал в кружке Кирзнера. Россия была огромной царской тюрьмой, еще более страшной и несправедливой, чем та, в которой он побывал. Миллионы бесправных, обездоленных людей томились на богатой, плодородной земле, ничего не имея, стиснутые законами сановных тюремщиков. Скинуть их навсегда! Освободить людей, дать им возможность устроить жизнь по-новому. Так, как писал в своих книгах Ленин. Вот чему посвятит свою жизнь Алексей.

…Хотелось сразу же повидать отца, но к Нудельману он не пошел. Решил ждать дома.

Иван Никандрович вошел в комнату и увидел Алексея, вставшего ему навстречу. Он бросился к нему, обнял, на глазах появились слезы.

— Алеша! Ну, слава богу, вернулся! Дома! Боже, как исхудал! — говорил он, гладя сына по голове, как маленького. — Все кончилось? Выпустили мерзавцы? За что же они тебя? Ведь ты ни в чем не виноват, правда?

Алексей глядел в усталые, встревоженные глаза Ивана Никандровича и чувствовал себя намного старше, чем его милый, седовласый отец. Очень хотелось рассказать ему о кранцах, о Лондоне, о допросах… Поделиться всем, что передумал в долгие тюремные ночи, но сделать этого он не имел права, да и волновать отца не стоило. Алексей крепко обнял его и как можно веселее сказал:

— Все кончилось, папа. Виноват ли я в чем-нибудь? Нет. Я не совершил ничего плохого, за что тебе пришлось бы краснеть. Я иду по дороге деда. А ты ведь всегда говорил, что он был благородным и справедливым человеком…

Иван Никандрович высвободился из рук сына:

— Путь деда был тернист и привел его к гибели, несмотря на то что он был вполне созревшим человеком. Ты помнишь об этом?

— Помню.

— А ты еще слишком молод, чтобы рисковать своей жизнью. Когда ты будешь иметь опыт и собственные убеждения, вот тогда можешь распоряжаться ею, как тебе будет угодно.

— Я имею убеждения, папа.

— Не думаю. Ты находишься под чьим-то влиянием, и убеждения твои легко могут перемениться.

— Это не так. Они никогда не изменятся. Слишком много я передумал, — горячо сказал Алексей. — Все очень просто. Люди должны жить хорошо, а при нашем строе это невозможно. Не ты ли всегда говорил мне, что только меньшинство пользуется всем, а большая часть, и лучшая часть, людей живет плохо?

— Да… Но… — смутился Иван Никандрович. — Это еще не значит, что такой мальчишка, как ты, должен лезть на рожон, подставлять под удар свою глупую голову. Преобразование нашего общества придет, я верю в это, но не так скоро и не таким путем. И потом, революция — дело серьезных людей…

Он говорил и сам чувствовал, как фальшиво и неискренне звучат его слова. Но надо было спасать сына, уберечь от опасности, убедить его хотя бы временно прекратить революционную деятельность. Иван Никандрович вытер платком вспотевший лоб. Алексей понял его состояние, знал, что отец говорит не то, что думает, и был рад этому.

— Оставь, папа, — сказал он, улыбаясь, — я вижу, что ты не веришь сам себе. В душе ты согласен со мной. Ведь так? Я помню, с каким уважением ты говорил о дедушке, одобрял все, что он делал.

Иван Никандрович отвел глаза. Сын оказался проницательнее, чем он думал.

— Не будем говорить больше об этом, — продолжал Алексей. — Я всегда буду казаться тебе мальчиком, даже в сорок лет. А я уже вырос… Через месяц мне двадцать.

— Алеша, Алеша, — грустно сказал Иван Никандрович. — Я предвижу, сколько горя ждет тебя впереди, если ты пойдешь по этому пути… Я боюсь за тебя, понимаешь? Мне кажется, что ты вступил в неравную борьбу.

— Ты ошибаешься. За революцию миллионы.

— Ну, хорошо. Тебя не переубедить. Больше я ничего не скажу, но помни, что теперь буду жить в вечной тревоге за тебя. Пойдем обедать.

Иван Никандрович не сказал сыну о разговоре с Нудельманом, не хотел связывать Алексея своими личными неприятностями. К чему? И спрашивать он его ни о чем не будет. Захочет — расскажет сам.

Во время обеда Иван Никандрович задумывался, отвечал невпопад, чаще прикладывался к рюмке. Тетушка Парвиене, у которой они столовались, с жалостью поглядывала на похудевшего Алексея, качала головой, подкладывала ему еду. Алексей старался развеселить отца. Вспоминал капитана, пароход и матросов. Он был счастлив снова очутиться в этой обстановке. Все пережитое казалось отвратительным сном.

На следующий день он отправился в мореходную школу. Алексей опоздал на целый месяц. Обычно такие опоздания не вызывали осложнений. Ученики часто не являлись к началу занятий, оказываясь к этому времени в море. Но начальник училища, капитан второго ранга в отставке Белых, вызвал Алексея к себе сразу же, как тот появился в канцелярии.

— Вы опоздали на целый месяц, Чибисов. Какая причина? — спросил он, бросая на Алексея проницательный взгляд. — Задержались в рейсе?

Алексей подумал и сказал:

— Нет. Сидел в тюрьме.

— В тюрьме? За что же?

— Не знаю, Владимир Георгиевич. Держали под следствием, обвиняли в какой-то контрабанде, потом выпустили…

— Плохо начинаете, Чибисов. Морской офицер, у которого за спиной тюрьма, вряд ли может рассчитывать на хорошее судно и должность после получения диплома. Подумайте об этом. То, что произошло, должно научить вас кое-чему. Идите в класс…

Белых сказал это тусклым, невыразительным голосом.

Алексей поблагодарил начальника и вышел в коридор. Он понял, что правильно поступил, сказав правду. Наверное, Белых уже знал от полицейских, что один из его воспитанников подозревался в провозе нелегальной литературы. Странно только, что начальник не проявил ни гнева, ни возмущения, говорил спокойно. Алексею даже показалось, что Белых улыбнулся, когда он выходил из кабинета. А может быть, так только показалось?

В классе к его появлению не проявили большого интереса. Ну, вернулся и вернулся. Ученики прошли первую практику. Рассказам не было конца. Все считали себя уже опытными моряками, хвастались перенесенными штормами, своими подвигами в море, успехом у женщин в заморских портах. Половина из этих рассказов звучала фантастически.

Среди «желторотиков» — так называли первокурсников — встречались и пожилые, настоящие матросы, немногословные, с усмешкой слушавшие «травлю». Они-то действительно бывали в переделках, и за ними тянулись тысячи проплытых миль во всех морях и океанах.

Слушая эти рассказы, Алексей думал о Тине. Ему так хотелось бы с нею встретиться! Но о чем они станут говорить? Заграницу он не видел, а о тюрьме вспоминать не стоило. Посыпятся десятки вопросов, да и неизвестно, как примет девушка его пребывание в тюрьме. Для людей ее круга такой человек мог оказаться неподходящей компанией.