Между Бродвеем и Пятой авеню

Сдвиг

Я хочу, чтобы мы опять жили в нашем ПГТ с невыразительным, наскоро подобранным названием, в нашем постоянно нуждающемся в ремонте доме со сливовым садом и палисадником, в котором собралась разнообразная компания деревьев, всевозможных представителей окружающего леса; чтобы в кухне стоял холодильник «Саратов», а в комнате телевизор «Рекорд»; чтобы в очередную весну, стоя на подоконнике, я обстригала кусачками концы ветвей, при ветре стучавших в стекло, как путник запоздалый; еще надо переселить людей из новых домов, а новые дома целыми улицами сровнять с землей, на их место привезти из отступившего леса деревья, проложить тропинки, через пару километров сливающиеся в одну магистральную, ведущую к Волге, выжить из поселка автобусы, бегающие по новым маршрутам, и востребовать по одному моих одноклассников из их неведомых судеб, — во всяком случае, вернуть всех на время в тот летний день, от которого, как мне кажется, произошла вся моя теперешняя жизнь, чтобы она потекла по своему естественному руслу, а не по этому, выдолбленному сантиметр за сантиметром в камне и песчанике, поскольку на это усилие я ее и ухлопала, жизнь.

Сделав это, я вернула бы маму в то запомнившееся мне положение, когда она, балансируя на табуретке, внимательно протирала люстру и ее алмазные на солнце подвески позванивали — стало быть, и солнце надо вернуть в положение едва наметившегося заката. Мама протирала бархатной тряпочкой подвески и, казалось, была слишком увлечена этим занятием, чтобы заметить, что я стою у трюмо, в которое бьет солнце, и воровато пудрю лоб ее пудрой.

— Куда ты собираешься?

Я ответила сущую правду: в Дом культуры на танцы, — но правда была таковой только с виду, в самой ее сердцевине укрылась другая правда, которую, я сердцем чуяла, говорить не следует: у ДК, на его гранитных ступенях уже с полчаса, должно быть, томился Геннадий, который мне совсем не нравился, но нравился моим бывшим одноклассницам, почти всем. Геннадий приехал к нам из столицы, он проходил практику на одном из заводов, окружающих поселок, кроме того, он рассчитывал пройти практику в компании провинциальных девиц, и наши девочки моментально поняли несерьезность его намерений и выдвинули меня в качестве своего представителя, который должен был как следует щелкнуть Геннадия по носу и показать, что «провинциальная девица» — это архаизм, изжившая себя метафора, ибо здесь, в ПГТ, мы очень даже интересовались и Андрея Вознесенского не хуже, чем в Москве, знали, да и «Бочкотару» с «Теорией невероятности» читывали.

Что я щелкну его по носу, никто не сомневался, несмотря на его великолепную, спокойно-снисходительную повадку, с которой он ставил на место наших ребят, поскольку все знали про нас с Павлом — особенно всех удивляло, что мы с ним выросли похожими как брат и сестра, только Павел был чуть выше, а на катке, в одинаковых вязаных свитерах, мы вообще были как близнецы. Может, именно ввиду нашего необычайного сходства никто не сомневался, что я дождусь Павла из армии, но перед этим успею как бы ненароком и мимоходом щелкнуть Геннадия по носу.

Мама пощелкала пальцами, подзывая меня, и я подбежала, чтобы подставить ей плечо. Она спрыгнула с табуретки и снова проговорила:

— Положи пудреницу на место.

— Уже, — ответила я.

— Тебе еще рано пудриться.

Я не спросила, что именно она имеет в виду: рано, потому что еще не доросла или рано, потому что нельзя прихорашиваться, пока не вернулся Павел, но, похоже, это она и имела в виду, так как сделала упор на слове «рано»; та правда, которую знало сердце, не позволила мне уточнить. Затем она сказала, увидев, что я затеваю глажку:

— Зачем ты достала свое выпускное платье?

— Мам, ну что ему в шкафу пылиться, — как можно равнодушнее, неосознанно оберегая правду, сказала я и прибавила, стараясь запутать следы: — Мама, дай авиаконверт, пожалуйста.

Но она вдруг спросила, как видится мне теперь, глядя на меня в упор, как солнце:

— Но ведь ты еще вчера написала Павлику. Почему же не отправила письмо до сих пор?

...Вот с этого момента я бы и хотела все изменить. Впрочем, может быть, и раньше — с пудреницы; надо было бросить ее на пол и растоптать, так было бы вернее. Или еще раньше — с тех строк в письме к Павлу, где как бы с юмором написано: «Иногда я хожу с девочками в ДК, мы танцуем шерочка с машерочкой», тут надо было б упомянуть о Геннадии, потому что Павлик бы тогда предостерег меня. Ведь я ему поклялась, дала торжественную клятву, поклялась всем, что у нас есть и всем, что с нами будет, писать ему все, решительно все, на этом он сам настаивал, поскольку, говорил он, если я что-то придумаю или о чем-то умолчу, написанное слово начнет косить, глаза его споткнутся о него и он с ума сойдет от неправды. Но я не могла позволить себе упомянуть в письме к нему с юмором о Геннадии, потому что хорошо знала, что Павел все воспринимает чересчур серьезно, буквально, что он на дух не переносит искажений и неточностей и больше всего боится обмана, даже самого мелкого, просто не понимает, как один человек может обманывать другого, брезгует ложью. Моя мама в отличие от меня больше всего ценила в Павле именно эту черту. И оба они, хлебом не корми, любили укорять меня за мое легкомыслие:

— Надо быть осторожной даже в словах, ведь каждое произнесенное слово слышит судьба.

— Ой, мама, какие вы с Павликом патетические!

— Пожалуй, — медленно говорила она, — и твой отец тоже считал, что я не от мира сего.

— Ну ладно, мама, не горюй: я все понимаю, я твоя послушная дочь, твоя — но и немного папина!

— Да, он тоже был любитель пошутить, — сухо соглашалась мама.

Письма от Павлика приходили часто, но неожиданно оказались неинтересными. Я ему о чувствах, о том, как облетели листья, которые мы видели молодыми, как недавно целых полпоселка я прошагала за парнем, потому что у него был такой же, как у Павла плащ, что читаю «вот тот мир, где были мы с тобою» и плачу, потому что теперь этот прекрасный мир стоит между нами как ни в чем не бывало, уже скоро год, как мы находимся по разные его стороны и не видим сквозь него друг друга, — а Павел отвечает, что стоял ночью в карауле, как на дне вселенной, и от звона в высоком пространстве чуть не упал с вышки, и что это протяжное гудение знакомо ему так, точно он прожил в нем несколько жизней, когда был кем-то вроде философа, звездочета, поэта, особенно поэта, потому что только поэзия может сразиться с трудной для ума мыслью о вечности. Я, конечно, понимаю то, о чем он пишет, я всегда его понимаю, но мне хочется прочитать совсем другое — о себе, что он смотрит на звезды и видит меня, а не вечность. Или пишет о каком-то капитане Капустине, что он такой уж необыкновенный человек, человек чести и так далее. Ну и что мне этот Капустин? Тогда он был мне безразличен, а теперь я бы хотела встретиться с капитаном и хоть ему все объяснить, раз он тоже человек чести, поговорили бы с ним о Павле, повспоминали, я бы ему рассказала, как писал Павел о нем, который, правда, имел манеру вообще заведомо уважать людей, поэтому они в его присутствии как бы немного подтягивались, кроме мамы, с которой они были больше похожи внутренне, чем мы — внешне.

Иногда, собираясь с Павлом на прогулку, мне приходилось терпеливо пережидать их затянувшуюся беседу, интересную обоим до такой степени, что я на время точно исчезала из комнаты. Помню, как-то они заспорили, почему Сергей Трубецкой не вышел на Сенатскую площадь. Павел говорил, что на раскрытие этой тайны ему бы и жизни не жаль было положить, — как мог человек чести так поступить? Мама возражала, что он поступил сообразно своим представлениям о чести, он предупреждал своих товарищей, что попытка переворота обречена. «Все равно не могу понять, — раздраженно отвечал Павел, — все можно простить, но не предательство. А ты как думаешь?» — обернулся он ко мне со строгим видом. Когда он смотрел на меня таким взыскующим взглядом, мне становилось зябко...

Махнув по волосам расческой, я оглянулась на скрип дивана и увидела, что мама легла, потирая рукой под грудью, и спросила взволнованно, хотя мое волнение относилось уже к предстоящему балу в ДК: «Тебе нехорошо?» — «Да нет, устала малость», — ответила мама, и тут я снова хочу все изменить, зачеркнуть следующий свой шаг, настоять на том, что маме наверняка нехорошо, значит, мне нельзя выходить из дома; что мне стоило потерпеть три часа, еще только три часа! Но я надела выпускное платье, в котором провожала Павла в армию, и вышла из дома — все-таки вышла.

Вышла. У нашего палисадника на скамейке сидел дедушка Карпов, сосед. Он спросил меня, как всегда: «Сколько дней прошло, дочка?», и я ответила: «Четыреста шестнадцать, дедушка», и мы немного посмеялись. «Если чувства надежные, будет служба примерная, будет служба примерная, прилетит погостить», — пропел сосед. Между прочим, дедушка Карпов давно умер, но я не вижу причины, чтобы и его не вернуть сюда, на скамейку у палисадника.

Солнце уже садилось, поглощаемое большим, сизым по краям облаком, в глубине неба скапливалась густая синева, а по краям свет был лимонно-желтым. Деревья шелестели, как перед грозой, и вдали играла гитара. Внутри меня все пело, точно я летела на свидание к Павлу, а между тем не он, а Геннадий поджидал меня на ступеньках ДК, и я думала, что душа оттого поет, что предвкушает восторг, с которым я щелкну Геннадия по носу на глазах подруг. Так думала я, не подозревая, что чувства мои на самом деле были куда опаснее, чем я подозревала: не любя Геннадия, я любила восхищение, с которым он смотрел на меня — по-прежнему откинув голову, как бы свысока, но уверенности не было в его глазах, — и я испытывала трепет завоевателя, окруженного преданным войском, который рассматривает плененного им героя.

Слабо и жеманно пожав ему руку, я вдруг ощутила, как другую руку в кармане жжет неотправленное письмо. И мы вошли в уже грянувшее веселье. Я отыскала в толпе нарядной молодежи своих одноклассниц, глядевших на нас как-то странно, потому что до этого я всегда приходила одна. Я держала себя непринужденно, будто была с Павлом. Вера Черемина сказала с хохотком, взглянув на нас с Геннадием: «Все ясно», и я уточнила: «Абсолютно все?» — «Частично», — огрызнулась Вера. «Ну, мы танцуем или нет?» — обратилась я к Геннадию. Он очень хорошо танцевал, не то, что Павел. Мы танцевали, платье мое кружилось, и в кармане кружилось неотправленное письмо.

Музыканты вдохновенно били в свои инструменты, высекая из них исступленную музыку. Прежде я не любила ее, выбиваемую, грубую, но в этот день она кружилась, как осенняя листва, и лица мелькали, будто я проносилась мимо на поезде. Вот снова мелькнула Вера Черемина с поджатыми губами, надменная, в объятиях какого-то солдата. Вот со жгучим укором в глазах пролетела мимо Люся Комарова, самая заветная подружка: в нашей дружбе я была ведущей и не знала тогда, что мне еще предстоит ответить на горячую Люсину привязанность, но гораздо позже, когда она уйдет навсегда из моего поля зрения. Мама упрекала меня, помнится, за то, что я по ее мнению, люблю рабов, имея в виду Люсю, нашу неравноправную дружбу, когда я говорю, а Люся внимает. Она прибавляла: «Берегись! Берегись самой себя, ибо тот, кто нуждается в том, чтобы его чувства обслуживали, сам несвободный человек». Люся промелькнула с укором в глазах, и снова все затмило лицо Геннадия, глядящего на меня честно, как солнце. Глядя на него, я удивлялась, что нам удается неотрывно смотреть друг на друга, когда вокруг все кружится, я же чувствую, как развевается пышная юбка моего платья, а мы смотрим друг на друга, словно врезались в соляной столб, в столбняке. С этого танца, продуваемого насквозь вездесущей музыкой, началось что-то странное: в грохот оркестра вплетался еще один настойчивый инструмент, выпевавший свою отдельную тему, и дальше я танцевала, приноравливаясь к ее звучанию. Как будто ничего не изменилось, как не меняется пейзаж, когда на солнце наползает облако, но освещение между тем стало иным, и я почувствовала, что меня овевает прохладная струя трезвости и я стою на пороге какого-то открытия. Теперь-то я понимаю, что у входа в него застыла роковая и вместе с тем совершенно случайная фигура Геннадия, а тогда чувство упоительной робости, сменившее вольное, головокружительное счастье, еще более счастливое, чем первое чувство, подсказало мне, что не так просто щелкнуть Геннадия по носу, как мне казалось по своей младенческой самоуверенности. Геннадий, чутко уловив отголоски этой же темы, наклонившись ко мне, спросил с насмешливой нежностью: «Что такое?» И не успел прозвучать этот вопрос, как я вошла в свое открытие: я поняла, что отныне всегда буду поступать самой себе назло и наоборот — всегда вопреки житейской логике, если сопротивление отдельного человека, в данном случае Геннадия, воспринимать как мягкий настойчивый запрет самой жизни.