Все случилось летом

— Так… Сегодня нам по пути, — ответил Даугис.

Илона кивнула, такое объяснение ее вполне устраивало. Наступило молчание. Председатель краем глаза глянул на попутчицу и отметил, какая она тоненькая, хрупкая. Даугис был в отчаянии — путь их близился к концу, а ужасная весть так и не высказана, и он никак не может найти нужных слов. Вот и дом, в лучах фар метнулся из конуры пес, побежал навстречу, вот и кусты сирени в мохнатых снежных шапках…

Даугис круто затормозил. Мотор выключать не стал.

— Я лет на десять вас старше, а то и побольше, — сказал он сиплым, чужим голосом, глядя на заснеженные кусты сирени. — И вот на правах старшего должен сообщить вам неприятную весть, которую охотно бы удержал при себе, если б только это было возможно. Вашего мужа нет в живых.

Илона так и осталась сидеть, не шелохнувшись, не спуская глаз с председателя, не произнося ни слова — будто окаменела. Прошла минута, может, больше, и она, не меняя позы, спросила:

— Как это произошло?

Мысленно поблагодарив ее за столь простой и толковый вопрос, Даугис так же просто и толково пересказал дневное происшествие. Потом он предложил проводить Илону Сатыню до порога, но она вышла из машины, не забыв сказать спасибо, однако он не уехал, светил ей фарами, и она шла по белой дорожке, снежинки сверкали, как звездочки.

Даже не спросил, не нужна ли какая помощь, разворачиваясь, подумал председатель. Завтра, может, не стоит, а послезавтра обязательно наведаюсь…

Снег у входа был расчищен, перед дверью настелена хвоя — ноги вытирать. Вместе с Илоной в дом вошла собака, у ног терлась кошка.

Мать ждала ее — стояла в прихожей в выходном своем платье, в новом переднике, извлеченном из шкафа, на нем еще отчетливо проглядывали складочки. С испугом смотрела она на Илону сквозь очки в белой металлической оправе. Одна дужка у очков была отломана, ее заменяла коричневая нитка, потешно свисавшая до самых плеч. Мать собиралась что-то сказать, но одумалась, сообразив, что дочери уже все известно.

Илона молча сняла пальто, сапоги, мать точно так же молча наблюдала за ней.

— Ужинать будешь? — спросила мать. Раньше никогда не спрашивала, просто говорила: «Садись, пока не остыло».

— Нет, — ответила дочь, и мать не стала ее уговаривать.

Илона прошла к себе, закрылась, мать постояла под дверью, послушала, повздыхала, вернулась на кухню.

«Да что ты с ним цацкаешься, давно бы развелась. Живешь, как с хомутом на шее! Зачахнешь, увянешь, как клубень в подполье. Ты человек самостоятельный, сама себя кормишь, одеваешь, — чего он тебе? Жизнь одна, а дни текут, что песчинки промеж пальцев».

Почему из тысячи тысяч слов, слышанных за последние дни, ей вспомнились именно эти? Не потому ли, что они звучали спасительным колокольным звоном для заплутавшего в пургу путника? Ну, а теперь-то чего разгуделся колокол? Себя успокоить хочет: вот, мол, все само собой уладилось. Да так хорошо, что лучше не придумаешь!

Илона засветила настольную лампу, свернулась калачиком на диване, укрыв ноги материнским платком. В комнате чистота и порядок, каждая вещь на своем месте — сразу видно, мать постаралась. Только сейчас Илона была не в состоянии оценить заботу, взгляд скользил от предмета к предмету и не видел их, потом и вовсе померк. Илона почувствовала, как на глаза навертываются слезы, текут по щекам, и нет сил их сдерживать.

Кого тебе жаль — кого уже нет, самое себя, неудавшуюся жизнь или и то, и другое, и третье? О чем ты плачешь?

Туман рассеялся, и она увидела, услышала то, что не раз видела и слышала в этой комнате.

— Не пойму тебя… Сама-то ты знаешь, чего хочешь? Сыта, обута, одета, живешь в тепле. Хоть завтра уходи с работы, живи барыней дома. А все ноешь и ноешь. В чем дело?

Он стоит посреди комнаты — изволил домой заявиться, — стоит, широко расставив ноги, головой чуть ли в потолок не упираясь, глаза красные от вина и угарных ночей.

— Ну да, не пришел вовремя, так, по-твоему, меня убыло, что ли? Могу позволить себе погулять, зарабатываю побольше иного министра. На вот, получай!

Выхватив из кармана пачку денег, броско швырнул на стол. В беспорядке разлетелись красные десятирублевки.

Чего я хочу? Господи, да чего я могу хотеть! Разве что петушка на палочке, какие на базаре продаются. Еще, может, белого голубка. Больше ничего! Ничего.

Илона погасила свет: тихо, темно и… Пусто. Едва уловимый запах солярки и смазочных масел. Муж переодевался в прихожей или на кухне, потом тщательно мылся, однако ничто не могло вытравить этот запах.

И опять видения…

Свадебная ночь. Бледнеют звезды, восток уже посветлел, а музыканты во дворе все еще играют — кто в лес, кто по дрова, но играют, гости поют — кто во что горазд, но поют. Они вдвоем в этой комнате. Сейчас что-то должно произойти, что-то такое, чего она ждала с замиранием сердца, со сладкой дрожью. И происходит… Пьяный, навряд ли себя помня, он делает то, что положено мужу, и тотчас засыпает, растянувшись поперек тахты. Она же, освободившись от его объятий, забивается в уголок и, дрожа всем телом, ждет утра. Опять играют музыканты, опять поют гости. Он проснулся, похлопал глазами, соображая, где находится, потом:

— А-а, это ты, малышка! Поди-ка сюда!

— Теперь у нас будет ребенок? — шепотом спрашивает она. В глазах страх и сомнение. А он смеется.

— Какой еще ребенок? О чем ты?

И до нее доходит, что муж ничего не помнит.

Взяв ее за руку, тянет к себе.

Но, может, так и нужно? Может, это и есть жизнь?

Позже, когда все опять сидят за столом, музыканты играют, гости поют, она про себя отмечает, что он самый красивый, самый статный — он, ее муж. И она знает, что теперь он может взять ее, как собачонку на веревочке, и увезти, куда вздумается, хоть на край света, и она послушно пойдет за ним.

Но далеко ли уйдешь собачонкой на веревочке? И где этот край света?

…Только под утро удалось Илоне заснуть, и потому не расслышала звона будильника, а разбуженная матерью, поняла, что опоздала на работу. Поначалу заторопилась, надеясь поспеть к автобусу, но передумала. Раскрыла шкаф, оглядела свои платья, остановилась на простеньком черном с белым воротником. В нем она была немного похожа на школьницу, но, может, так лучше. Конечно же. И губы не стоит сегодня красить.

Пришлось изрядно постоять на обочине, пока не попалась попутка. Шофер, молодой парень, всячески старался завязать разговор с симпатичной пассажиркой, но Илона отмалчивалась, изредка кидая «да» или «нет», парню наскучила ее угрюмость, и он оставил ее в покое.

В конторе Илона, поборов неловкость за опоздание, отрывисто поздоровалась, села за свой стол. В вазе перед ней стояла роза. Илона обвела глазами комнату, пытаясь найти объяснение такому подношению, но сослуживцы все до единого были заняты делом, уткнулись в бумаги. И в нарочитой занятости, в той настороженной тишине, которую она принесла с собой, чувствовалось что-то необычное. Да что у них тут произошло?

Илона взялась было составлять срочный отчет, но вскоре поняла, что работа не клеится, что сама невольно поддается царящей в комнате напряженности. Оторвавшись от бумаг, Илона поймала на себе взгляд молодой сотрудницы Скайдрите. Та смотрела на нее мутными от слез глазами, и столько в них было участия, сострадания.

И вдруг до Илоны дошло: им уже известно о трагическом происшествии с ее мужем, потому и роза на столе, потому и слезы в глазах Скайдрите, и напряженная тишина.

И тут заведующая сектором Анна Витол приоткрыла дверь кабинета и пригласила Илону к себе. Сослуживцы были не в восторге от начальницы, считая ее чересчур властной, прямолинейной, пожалуй, и побаивались ее. Хотя лично у Илоны никаких трений с ней не возникало, однако в такой день лучше было бы не касаться работы. Впрочем, начальница и не думала с ней говорить о работе.

— Милая девочка, — начала Анна Витол, — да зачем вы пришли сегодня в контору? Могли преспокойно остаться дома… Нет, нет, не рассказывайте, я уже знаю, все знаю…

Начальница вытерла платком глаза, обняла Илону, пригладила ее волосы.

— Бедная девочка, — продолжала начальница, — человек всесилен, человек всемогущ и лишь перед лицом смерти беспомощен. Мужайтесь, мой друг. Такова наша женская доля — терпеть и любить. Ах, если бы вы знали, сколько женских слез было пролито в годы войны… кто измерит их, взвесит?

Илона стояла в объятиях начальницы, как хворостинка под сенью пышной липы, — Анна Витол была женщина, как говорится, в теле, — стояла и чувствовала, что вот-вот разревется.

— А ты поплачь, милая, поплачь, легче станет. Горечь выплачешь, мир совсем другим покажется. Уж сегодня иди домой, иди, иди, без тебя управимся.

Когда Илона вернулась к себе, сослуживцы, словно сговорившись, подходили к ней, жали руку — молча, торжественно или бормоча слова соболезнования. Чуть позже, уже на улице, ей вспомнилась эта сцена, и Илоне показалось, что в ней пробуждается новое чувство, и оно, это чувство, подобно лучу, высвечивает прошлое несколько иначе, чем раньше. А сама она так ли уж хорошо относилась к мужу, боролась ли за свою любовь, все ли сделала возможное, чтобы добиться любви?

Конечно же, нет!

Домой Илона ехала как во сне, благодаря в душе начальницу за то, что та поняла ее состояние, отпустила с работы. Покой, покой — вот, что ей теперь нужно.

Во дворе у сарая были свалены дрова. Илона спросила у матери, откуда они появились, и та объяснила, что председатель Даугис велел привезти. Из-за усталости Илона не смогла по достоинству оценить заботливость председателя. А позже, подремывая на диване, она услышала, как мать, вздыхая, ворчала, будто бы про себя: «Это надо ж, такую дочь стервецу на радость вырастила, ай-яй-яй!» И Илоне показалось, что слова эти имеют какое-то отношение к ней, но усталость сломила ее, и она уснула.

Понемногу жизнь Илоны вошла в привычную колею. Она сделалась серьезной, даже улыбка стала у нее печальной, и всякий, кому в те дни с ней приходилось встречаться, не мог не почувствовать, что молодая женщина глядит на мир просветленным взглядом, хотя за просветление, ясность, душевный покой дорого заплачено. В районной газете появилось соболезнование от товарищей по работе вдове покойного, и Илона восприняла это как должное. Вслед за тем ее вызвал к себе начальник конторы, у него в кабинете оказался и председатель месткома, и было объявлено, что ей выдается бесплатная путевка в дом отдыха, Илона сама может выбрать, куда — в Сочи или на Рижское взморье. И это ничуть не нарушило душевного равновесия Илоны, пожалуй, даже укрепило его.

В тот день, вернувшись домой, Илона заметила во дворе какого-то мужчину — он у сарая укладывал в поленницу привезенные дрова. Оказалось, это Ивар Озолнек, тот самый, что последним видел Вилиса Сатыня и отговаривал его идти через Даугаву. Поздоровались — как-никак старые знакомые! — перекинулись несколькими фразами («Не стоило тебе возиться, мы бы с матерью сами справились». — «А, пустяки, тут и дел всего ничего». — «Даже не знаю, как тебя благодарить». — «Господи, какая благодарность!»), и Илона прошла в дом.

Мать готовила ужин, сказала, что Ивара следует хорошо угостить и что она, пожалуй, от себя поставит пол-литра. И поскольку Илона ничего не имела против, мать накрыла стол не на кухне, как обычно, а в комнате. Когда Озолнек вошел, слегка оробев от такого приема, — парень он был неброский, простой рабочий из стройбригады, — Илона пригласила его в комнату, усадила на почетное место. Мать предупредительно ушла на кухню, наказав, чтобы кликнули, если что понадобится.