Воронье живучее

Марджона искоса, краешком глаз, глянула на Дадоджона: он склонил голову, кажется, весь внимание. А о чем думает он на самом деле?

Дадоджон действительно слушал вполуха. С него было достаточно того, что ака Мулло сказал в самом начале. И теперь он думал о том, что надо подчиниться, другого выхода нет. «Хочешь не хочешь, надо жениться на этой Марджоне-Шаддоде. Что ж, может, она и вправду станет хорошей женой, помощником, другом. Главное, любит меня и, кажется, сильно. Если бы не любила, наверное, не приехала бы за мной в степь. Но ее братья — плохие, нечестные люди. Слава богу, хоть разбойник Шерхон не появляется здесь, а Бурихон под боком. Надо добиться, чтобы она отказалась и от него, иначе спокойной жизни не будет. Хорошо, если ака Мулло не умрет, хоть бы выкарабкался — будет с кем советоваться, за кого держаться! Но увы, он плох… Доставлю ему последнюю радость, исполню его желание…»

С этой мыслью Дадоджон поднялся с места и сказал:

— Хорошо, мы сейчас пойдем, напишем заявление и покажем вам, а утром зарегистрируемся в сельсовете и принесем свидетельство. Благословите нас!

Старик молитвенно воздел руки и поднес их к лицу, молодые сделали то же самое. Старик пробормотал себе под нос какие-то слова и, громко выговорив «аминь», провел ладонями по лицу. Молодые повторили его жест, сказали «аминь» и вышли из комнаты.

Когда за ними закрылась дверь, Мулло Хокирох хихикнул. Он вдруг ощутил прилив сил, оживился, лицо его просветлело, глаза заблестели, он обвел взглядом комнату. За двумя небольшими оконцами уже сгустились сумерки, с потолка свисала на цепях десятилинейная керосиновая лампа, заливавшая комнату жарким желтым светом. В центре комнаты стоял сандал, в передней части — вход в чуланчик. Дверца от него всегда на замке, а ключ всегда при нем. Да, а где он сейчас? Где все ключи?

Мулло Хокирох рывком приподнялся, пошарил под подушкой, ключи оказались на месте. Он облегченно вздохнул. Почему-то вдруг вспомнилось, как неожиданно нагрянула ревизия, которую организовали председательша Нодира и главбух Обиджон, и как ключ застрял в замке и не хотел поворачиваться. Да, тогда он изрядно поволновался, боялся, что впопыхах не успел привести все бумаги в порядок, ведь у него была всего одна ночь, его предупредили поздним вечером. Но зато как он смеялся, когда ревизоры вновь ничего не нашли. Чудаки! Организаторы ревизии, да и сам секретарь райкома, к которому они обратились, забыли, что нет такой тайны, о которой нельзя узнать, что иногда свои мысли не стоит доверять даже подушке, на которой спишь: в ревизорской группе нашелся свой человек. Хорошо, что «своим» людям он никогда ничего не жалел, не скупился, хорошо, что никогда никому не доверял ключи.

После его смерти старуха, эта проклятая ведьма, первым делом бросится искать ключи. Дадоджон простак, он об этом не подумает. Надо сегодня же предупредить его, иначе все пойдет прахом. Ну и старуха, показала себя наконец-то! Тихая, бессловесная, смиренная Гульмох вдруг заговорила, да как заговорила — змею пригревал! Она не успокоится после его смерти, будет жалеть Дадоджона, выдаст все тайны, в которые проникла за тридцать восемь лет. И тогда… тогда председательша и Аминджон сровняют его могилу с землей, проклянут и не дадут житья Дадоджону. Где-то он читал, что у какого-то народа существует обычай хоронить супругов вместе: если умирает муж, вместе с ним закапывают живьем жену, если умирает жена — закапывают мужа. Так почему же он, Мулло Хокирох, умрет, а его старуха останется жить? Почему бы им вместе, рука об руку, не отправиться на тот свет?

Дело это несложное, проще простого!

Мулло Хокирох посмотрел на массивный перстень, в который вместо камня была вставлена квадратная, похожая на крышку шкатулки, печатка. Он никогда не снимал его с пальца и, если кто-то интересовался перстнем, отвечал, что это подарок его самаркандского наставника, привезенный из святой Мекки. А перстень-то с секретом: вместо камня действительно вправлена золотая шкатулочка. Ее можно мгновенно открыть, нажав на незаметную, похожую на гвоздик кнопочку. Мулло Хокирох на всякий случай хранил в ней несколько крупинок смертоносного яда. И вот яд можно пустить в дело!

Гульмох вошла в комнату с большой чашей атолы — бульона, заправленного мукой.

— Где молодые? — спросила она. — Я приготовила им жаркое.

— Заявление пишут, — ответил Мулло Хокирох, глядя на нее ясными глазами. — Слава всевышнему, они соединятся, мы достигли цели. Завтра распишутся, а брачную молитву прочту я сам.

Старуха гневно посмотрела на него.

— Из могилы будете читать брачную молитву, — буркнула она.

Мулло Хокирох услышал, улыбнулся и ничего не ответил.

Гульмох поставила перед ним чашу с атолой и, подойдя к одной из стенных ниш, повернулась спиной. Мулло Хокирох только этого и ждал. Мгновенным движением руки он высыпал яд в чашу, с шумом втянул в себя воздух и чавкнул, будто отведал атолу. А потом сморщил лицо:

— Фу, пересолила!

— Ничего не пересолила. Во рту у вас солоно или горько.

— Да нет, говорю же, соленое, невозможно есть. Попробуй сама!

Гульмох подошла, присела на корточки близ постели Мулло Хокироха и, взяв в руки чашу, зачерпнула бульон.

— Вай! — вскрикнула она. — Что это такое? В-а-ай, жжет! — и рухнула на ковер, забилась в судорогах.

Мулло Хокирох выхватил у нее чашу из рук, не дав ей опрокинуться, и теперь, прижимая ее к груди, уставился на бьющуюся в конвульсиях жену. Он не ожидал, что яд подействует столь быстро, и ужас сжал ему глотку, по телу забегали мурашки.

— Будь проклят… проклинаю… — прохрипела старуха, глядя на него в упор вылезшими из орбит глазами. — Отравил… меня… все с-сказала… тайны твои… что в-воровал… взя-взя… взятки давал… Ну-ну-нур-рулло сказала… лю-людям ссвоим…

Голова Гульмох с глухим стуком упала на ковер, но старуха нашла в себе силы снова поднять ее и, изогнувшись всем телом, попыталась доползти до Мулло Хокироха.

— Пр-р-роклятый! — протяжным воплем вырвалось из ее груди.

Мулло Хокирох отодвинулся к стене, прижался к ней спиной. Каждое слово старухи впивалось в него остроконечной стрелой, он верил в то, что она говорила, и разевал рот все шире и шире, жадно ловил воздух, умирая от страха.

Он видел, как старуха несколько раз дернулась в агонии и затихла у самых его ног, теперь навсегда. Лицо ее посинело, нос заострился, остекленевшие глаза были выпучены. Нет, он не умер от страха, он еще пришел в себя, и его мозг заработал ясно и четко. И он понял, что вот этого преступления ему не скрыть, его арестуют, осудят, он сгниет в тюрьме… Выхода нет, лучше уж смерть, лучше и ему принять яд. Когда мертвых двое, преступника не найдут…

Чашу с атолой он по-прежнему держал в руках и, как только подумал о яде, залпом опустошил ее.