Воронье живучее

День показался Дадоджону бесконечно длинным, к вечеру он почувствовал себя вконец разбитым и, возвращаясь домой, мечтал поскорее забраться в постель. Но Марджона оказалась в прескверном настроении. Открыв дверь, она что-то буркнула и показала спину, ходила по комнатам, шмыгая носом, и даже не предложила ужина. Дадоджон спросил:

— Что случилось?

Марджона не ответила.

— Разве можно печалиться в праздники?

— Сами веселитесь! — взвилась Марджона, разом превращаясь в Шаддоду. — Сидите в своем амбаре и знать не хотите, что делается. Эгоист! Хоть бы ради приличия спросили, что я узнала в городе, как мой брат и мои родные…

— Я хотел спросить…

— Спасибо за хотенье!

— Ну хорошо, как мама? Что у Бурихона?

— Слава богу! — Шаддода плюхнулась на курпачу против Дадоджона и сказала: — Сегодня моего брата исключили из партии, отобрали билет. Он, бедняга, чуть не умер с горя, еле живой добрался домой. Я, как увидела, сама чуть не протянула ноги.

— Да-а, плохо, очень плохо, — произнес Дадоджон выдавливая слова сострадания. — С работы сняли — еще полбеды, а из партии исключили… Теперь надо писать в обком, а если не выйдет, в ЦК. Может быть, оставят с выговором…

— Я не разбираюсь в этих делах, — резко сказала Шаддода. — Знаю только, что брату надо помочь. Вспомните, как много он сделал для вас, сколько помогал вашему ака Мулло! Если хотите знать, все его несчастья из-за вашего ака Мулло!

— При чем тут ака Мулло?

— Еще как при чем! Я сама свидетель! Если понадобится, везде расскажу. Он не вылазил от нас, каждый день приходил к Бурихону и требовал: арестуй этого, выпусти того, сделай так, поверни этак…

— Ну, а взятки брать его тоже учили?! — вспылил Дадоджон.

— Не доказали, улик не хватило! Ваш братец унес их в могилу! Это он, подлец, заставил моего брата посадить Нуруллобека и Бобо Амона, старый осел! — яростно прокричала Шаддода.

Дадоджон промолчал. Шаддода права: не надо было так поступать с Нуруллобеком и несчастным Бобо Амоном. Это промах ака Мулло и Бурихона. Но эти дела стали последней каплей, переполнившей чащу удачливой судьбы Бурихона. Пусть еще скажет спасибо, что не посадили.

— Я не знаю, чем смогу помочь Бурихону, — сказал Дадоджон.

— Если вы не знаете, кто должен знать? Вы…

Шаддода не договорила: послышались торопливые шаги, в комнату вошел сам Бурихон.

— Слышал? — с порога спросил он Дадоджона. — Хоть бы одна сволочь проголосовала против, все — за исключение. Ну и черт с ними! Проживу!

Дадоджон поднялся ему навстречу, усадил в переднем углу на мягкую курпачу и только потом сказал:

— А если написать для начала в обком? Попросить снисхождения?

— Черта с два! — желчно усмехнулся Бурихон. — Партбилета мне больше не видать как своих ушей. Как у волка пасть в крови, так у прокурора полно вины, никто не любит его, потому что у него в руках власть, одного он может засудить и даже пустить под высшую меру, а другого освободить, третьего поддержать… вот и плодятся враги. Нет, милый, считай, я хорошо отделался — не отдали под суд. Мои враги стремятся именно к этому. Если я стану просить вернуть партбилет, могу оказаться на скамье подсудимых…

Шаддода выходила за чаем, вернулась и поставила чайник и пиалку перед Дадоджоном, чтобы он, как хозяин дома, разливал. Услышав последние слова, она всплеснула руками:

— Упаси боже! Пусть ваши враги сядут на эту скамью!

— Не подумаешь о плохом, не будет и доброго, — вздохнул Бурихон.

— Тогда надо что-то делать! — воскликнула Шаддода.

— Да, что-то надо предпринять, — вымолвил Дадоджон.

— Я и говорю, что надо опередить врагов, иначе будет поздно, — сказал Бурихон.

Шаддода пустила слезу.

— Ну скажите мне, что надо делать, — умоляющим тоном произнесла она. — Все, на что мы способны, я и ваш зять, наш Дадоджон, мы сделаем, ничего не пожалеем. Что нам делать, чтобы вы остались целым-невредимым?

Бурихон ответил не сразу, сперва опустив голову, помолчал, потом залпом выпил остывший чай и, вздохнув, тихо произнес:

— Все дела, и это тоже, увы, решают деньги.

Дадоджон удивленно уставился на него. Ему было невдомек, что эту беседу братец с сестрой отрепетировали еще днем, когда Шаддода находилась в городе. И сказал:

— Да, дорогой Дадоджон, деньгам все повинуются. Говорят же, если золото положишь на сталь, то и сталь расплавится. Сунешь одному, второму в карман тысчонок пять — дело решится.

Дадоджон покачал головой.

— Вы имеете в виду должностных лиц? Значит… значит, вы брали взятки?

Бурихон фыркнул.

—, по-твоему, не люди? — сказал он, отсмеявшись. — Даже у прокуроров и судей есть жены и дети. Если кто-нибудь добровольно, с глазу на глаз и без лишних слов поднесет тебе пару тысяч, ты тоже не откажешься. Мое дело самое пустяковое из всех, поверь моему опыту. При соответствующей заинтересованности его можно прикрыть за каких-нибудь две недели.

— Все-таки лучше как-нибудь по-другому, без взятки, — сказал Дадоджон.

— Как-нибудь и детей не рожают! — грубо произнес Бурихон. — Были б у меня деньги, я бы сюда не приперся.

— Сколько нужно, акаджон? — тут же спросила Шоддода.

— Самое меньшее — тысяч десять.

— Я продам все золотые украшения, которые мама подарила мне на свадьбу, — сказала Шаддода. — Мне не нужны сережки и кольца, ваше спокойствие дороже!

— Нет-нет, что ты?! — ужаснулся Бурихон. — Я не могу принять такую жертву, сестричка. Деньги можно вернуть, а фамильные драгоценности уйдут с концами.

— Но у меня уже нет таких денег, — растерянно произнес Дадоджон.

— Знаю, вы потратились с похоронами да с женитьбой, — сказал Бурихон и прибавил: — Я еще и еще раз поражаюсь мудрости нашего незабвенного ака Мулло, да будет ему блаженно в раю! Это только он мог так предусмотрительно завещать свои вклады, чтобы вы не могли растранжирить их в один год. Это, конечно, связывает руки, но — мудро, очень мудро!

«Связывает руки, — мысленно повторил Дадоджон. — Да, и после смерти ака Мулло стоит надо мной. Бурихон прав: только он мог додуматься указать на вкладах в сберкассах сроки, в которые я смогу получать деньги».

— А когда очередной срок? — спросил Дадоджон у жены.

— И-и-и, когда вам будет двадцать пять лет, через полтора года, — ответила Шаддода. — Нет, акаджон, — обратилась она к брату, — придется продавать драгоценности, другого выхода не вижу.

— Есть выход, только не знаю, как отнесется к этому Дадоджон, — легонько вздохнул Бурихон.

— Какой? — быстро спросила Шаддода, опередив мужа.

— Я привел одного человека, он сейчас пьет чай с Ахмадом в мехмонхоне. Этот человек при вас даст мне десять тысяч рублей, нужна будет только расписка… ну и, если есть, один-два отреза атласа, на платья…

— Есть, есть атлас! — воскликнула Шаддода. — Помните, — повернула она лицо к мужу, — когда в тот раз я была на вашем складе, мне понравилась расцветка атласа? Я взяла, чтобы обменять…

— Как?! — вскричал Дадоджон. — Ты унесла тот атлас домой? Да что же ты надела? Немедленно отдай, я завтра же отнесу на место.

— Да не кричите вы, — поморщилась Шаддода. — Из-за каких-то десяти метров атласа никто вас не повесит. Мой брат, даст бог, как уладит свои дела, принесет двадцать метров, да получше этого!

— Не в этом дело… — начал было Дадоджон, но Бурихон перебил:

— Нечего бояться ревизий, они в это время не бывают. Их нужно ждать не раньше ноября-декабря. А к тому времени я верну долг.

Лоб Дадоджона прочертили морщины. В висках застучало: влип! влип! влип!.. Но на свою глупость жалобы не подашь — того, что сам натворил, ничем не исправишь, остается тайно рыдать. Откажи он сейчас им — они пойдут трепать имя ака Мулло и тем самым бросят тень на него самого. Что делать?

Шаддода между тем скрылась в чулане и вынесла отрез яркого многоцветного атласа. Дадоджон прикинул, что по государственной цене он стоит около пятисот рублей. Это не страшно: пятьсот рублей он найдет. Но где раздобыть десять тысяч? Бурихон никогда не вернет этих денег. Придется начать копить, занимать у друзей…

— Ну, пойдем? — сказала Шаддода.

Дадоджон молча встал.

В мехмонхоне сидел мужчина с черно-белой козлиной бородкой и в металлических очках. Он беседовал с Ахмадом. Он был в тонком выцветшем халате, под которым виднелся старомодный пиджак, на голове — изрядно поношенная чустская тюбетейка.

— Ассалому алейкум! — сказал он дребезжащим голоском и чуть привстал, готовый подняться.

— Сидите, сидите! — угодливо произнес Бурихон. — Вот, почтеннейший, познакомьтесь, наш зять Дадоджон.

Очкарик, как мысленно прозвал Дадоджон мужчину, протянул ему тонкую, костлявую руку, вежливо поклонился Шаддоде. После традиционных расспросов о самочувствии и здоровье родных и близких очкарик обратился к Бурихону:

— Ну, что же решили?

— Договорились! Отсчитывайте деньги!

Очкарик улыбнулся и сунул руку за пазуху.

— Раз договорились… Значит, хе-хе-хе с вас… причитается.

— Все готово! — сказал Бурихон. — Марджона, покажи атлас!

Шаддода церемонно подала очкарику отрез, он пощупал его, внимательно осмотрел, перемерил и затем, снова улыбнувшись, сказал Шаддоде:

— Да продлит всевышний вашу жизнь, невестушка, хороший атлас, чудесный, только это… хе-хе… жаль, что мало, хе… Ну ладно, что есть, то есть, спасибо и на этом. Значит… расписка на деньги… расписка ведь понадобится, а?

— Конечно! — воскликнул Бурихон. — Где эта расписка, вы приготовили? Давайте сюда, наш зять подпишет!

— Подпишите вы сами, я засвидетельствую, — сказал Дадоджон.

— Э, нет, — помахал очкарик пальцем, — их расписка теперь не пройдет, у меня уже есть три их расписки. Если погасят, тогда пожалуйста. А пока, пусть простят меня, не могу. Захотите подписать, я тут же отсчитаю деньги и вручу вам в собственные ваши руки, так как вы… хе-хе… другое дело…

Дадоджон выхватил из рук очкарика расписку и пробежал ее глазами. Она удостоверяла, что он, нижеподписавшийся Дадоджон Остонов, взял в долг у гражданина Тахири Сабира сроком на три месяца десять тысяч девятьсот рублей. «А, черт с ними!» — отчаянно подумал Дадоджон и, подписав бумажку, вернул ее очкарику.

— Я знаю вашу подпись. Спасибо. Она и без нотариуса годится, — сказал очкарик и достал из-за пазухи пачку денег.

— Я ведь подписал на десять тысяч девятьсот рублей, — сказал Дадоджон, пересчитав деньги.

Очкарик фыркнул и перевел взор на Бурихона — объясни, мол, ты этому дураку что к чему!.. Бурихон забрал у Дадоджона деньги и, пряча их во внутренний карман пиджака, снисходительно улыбнулся:

— Девятьсот рублей это детки десяти тысяч. Каждый месяц эти бумажки рожают по триста рублей. Быстрей, чем на срочном вкладе, в сберкассе. — Он хохотнул. — Ну, спасибо тебе, братишка, выручил. Да умножит господь, как сказал бы ака Мулло, твои богатства и твою щедрость!

— Аминь! — проговорил очкарик, молитвенно сложив руки.

— Аминь! — повторил Бурихон.

Дадоджон подавил рвавшийся из груди вздох.

Очкарика проводили поздним вечером. Вокруг стояла непроглядная тьма, но еще темнее было на душе Дадоджона. Глаза Шаддоды победно сверкали.