Память девушки

Они – компания вожатых, их непристойный хор, в котором преобладают мужские голоса, их речь, смех и песни.

Он – Г., где-то вдалеке и одновременно среди «них», и при этом парящий над ними: Ангел этой картины.

Она – Анни Д., везде, где они.

На этой картине нет моего «я», есть лишь другие, отпечатавшиеся на Анни Д. как на светочувствительной пластине. И нет остального мира, каким он был тем летом 58-го за пределами замкнутого пространства, отгороженного стенами замка.

Из мировых событий того периода, отголоски которых доносились до лагеря через телевизор в обеденном зале, я не помню ничего, кроме конституционного референдума, объявленного де Голлем и вызвавшего сильнейшее оживление среди вожатых-коммунистов – они голосовали против, – и жаркие дебаты, в которых Анни Д. была скорее зрительницей, чем участницей. А «события» в Алжире предстают передо мной лишь в виде конверта авиапочты, который повар за каждым обедом кладет рядом с тарелкой блондинки. По-моему, никто из парней ни разу не упоминал о постоянной угрозе, под которой жили они все: их могли отправить в джебель. Возможно, они думали, что когда их призовут, «мятеж» уже будет «подавлен».

Я читаю в интернете список терактов, которые происходили почти каждый день с конца августа (25 числа – 15 атак) по конец сентября 1958-го: покушение на Сустеля[29] (один прохожий убит, трое ранены), диверсии на железных дорогах, обстрелы кафе и полицейских участков, поджоги фабрик («Симка» в Пуасси, «Пешине» в Гренобле) и нефтеперерабатывающих заводов (Нотр-Дам-де-Гравеншон-Марсель). Такое ощущение, что о них в основном сообщали в газетах («Ле Монд», «Фигаро», «Юманите», «Комба»), а не по телевизору. Эти теракты – дело рук алжирского Фронта национального освобождения, который перенес конфликт в метрополию. В ответ, 27 августа: «Мишель Дебре[30] вводит комендантский час для североафриканцев». 28 августа – «Облава в мусульманских кварталах Парижа: 3000 человек свезли на Зимний велодром».

Ни один из этих фактов не вызывает в моей памяти даже крохотной искорки. То, что сегодня назвали бы военной обстановкой, девушку из 58-го не волновало. Впрочем, я уверена, что она была за «поддержание порядка» в Алжире, который, как и обещал де Голль, должен оставаться французским. То ли за три года она попросту привыкла к этой войне, то ли в ней говорило смутное, овеянное романтикой ошибочное представление о смерти в далеком краю – вечном уделе мужчин.

Возможно, именно из-за этой слепоты ко всему, что не касалось лагеря, я вдруг замираю, увидев на странице книги или газеты эту дату, 1958 год. Я снова становлюсь современницей тех событий, пережитых другими, незнакомыми людьми. Я воссоединяюсь с миром, общим для всех – и реальность других словно подтверждает реальность девушки из 58-го.

11 сентября 2001-го, в Венеции, на Кампо Санто-Стефано, вдоль канала Мендиканти, на набережной Фондаменте Нове – этот маршрут я впоследствии восстановила – я, должно быть, думала о годовщине 11 сентября 1958-го – венец моего безумия, – которую не вытеснит крушение манхэттенских башен: эти даты теперь неразрывно связаны, пусть их и разделяют сорок три года. О той ночи, когда Г., не поняв этого тогда, не узнав об этом после, стал моим первым любовником.

Сегодня я обнаруживаю, что из того вечера и той ночи с 11 на 12 сентября, кроме самого стечения обстоятельств – которое, вероятно, казалось мне чудесным, чуть ли не знаком судьбы, – в моей памяти осталось всего несколько образов и никаких мыслей, словно влечение, воплотившись в реальность, заслонило собой всё остальное. Поэтому мне никак не вспомнить, когда именно я узнала, что Г. приглашает всех на фондю накануне своего отъезда из лагеря и что блондинки, уехавшей на выходные в Кан, там не будет.

Образ первый: эта девушка оживленно кружит вместе с другими вокруг котелка с расплавленным на электроплитке сыром. Мне кажется, в ней всё перетянуто безумной надеждой; возможно, она даже молится о том, чтобы пришел ее час. Когда в комнате гаснет свет и танцующие меняют партнеров, она оказывается в объятиях Г., который тут же задирает ей платье и грубо запускает руку в трусы, и в этот миг ее переполняет безумное счастье. Невообразимый восторг: она ждала этого с их первой ночи, вот уже три недели. Она не испытывает ни тени унижения. И вообще ничего, кроме примитивного, простого желания – в чистом виде, без примесей, – такого же неистового, как желание насильника, – чтобы Г. лишил ее девственности, взял ее всю. Он говорит ей – просьба или приказ? – идти в его комнату. Всё складывается, как она и хотела; даже календарь менструации, который она наверняка рассчитала, ей благоволит. Всё происходит добровольно и осознанно. Ночь, которую она выбрала, против ночи, которую она вынесла три недели назад.

Образ второй: она лежит голая на кровати с раздвинутыми ногами и едва сдерживается, чтобы не кричать от его попыток войти. Быть может, в голове у нее мелькает что-то про тринадцатый подвиг Геракла. Прелюдий – неведомое понятие – не было, у него ничего не получается. Возможно, он снова говорит: «У меня слишком большой» после минета, который она делает ему по своей воле.

Я вижу, как он растянулся на кровати, а она смотрит на него, обнаженного, изнеможенного, как я написала потом в дневнике, а десять лет спустя, помнится, сочла это безвкусицей. То, что она не получила удовольствия, его не беспокоит: он говорит, что многие женщины вообще не кончают до первых родов. Должно быть, она упомянула о блондинке, потому что он указывает на фотографию красивой улыбающейся брюнетки на своей тумбочке: «Я люблю только одну девушку, мою невесту». «Она девственница», – добавляет он. И говорит, что всегда влюбляется в девушек, которых лишает девственности. Она понимает, что она не та девственница, в которую он мог бы влюбиться, или же он рад, что так и не смог лишить ее невинности. Ей всё равно. Она не унижена. Он говорит ей возвращаться к себе, потому что ему пора спать, рано утром он уезжает. Он обещает зайти к ней попрощаться в шесть утра. Ночь с 11 на 12 сентября длилась около полутора часов.

Она не хочет ложиться. Она не должна спать, когда он придет на рассвете. Она одна, ее соседка дежурит в детской спальне. Она обнаруживает на трусах следы крови. Невыразимое счастье. Она решает, что ее девственная плева порвана: он лишил ее невинности, хотя и не вошел полностью. Драгоценная кровь, доказательство, стигма, которую надо схоронить в шкафу под одеждой. Начинается постлюдия этой короткой ночи, сладостная ночь воображения. Теперь Г. действительно ее любовник. Ее любовник во веки веков. Радость, умиротворение; самоотдача совершилась. Исчезнут небо и земля, но эта ночь не прейдет. Ее паскалевская ночь[31] (а кто ее не переживал?). Выразить то, что чувствует девушка из С., способны лишь слова мистического порядка. Только в романах, которых больше никто не читает, в женских журналах пятидесятых, а не у Колетт или Франсуазы Саган можно прикоснуться к необъятному масштабу, к неизмеримому значению потери девственности. К необратимости этого события.

На рассвете, так и не дождавшись Г., она идет к его комнате и стучит в дверь. Тишина. Она решает, что он еще спит. Уходит и возвращается еще несколько раз. (Я забыла сколько.) Наконец, постучав, она попыталась открыть дверь. Та была заперта. Она заглянула в замочную скважину. Ей было видно его спину в пижаме, он потягивался. Он ей не открыл.

Быть может, у нее и промелькнуло подозрение (я думаю, так и было), что он пообещал зайти к ней попрощаться, только чтобы отделаться от нее поскорее, но все факты, которые должны бы вернуть ее к реальности – невеста, нарушенное обещание, никаких договоренностей о встрече в Руане, – бессильны перед романом, который сам написал себя за одну ночь, романа в духе «Озера» Ламартина, «Ночей» Мюссе, фильма «Гордецы» с хэппи-эндом, где Жерар Филип и Мишель Морган бегут навстречу друг другу, всех тех песен – эсперанто любви, – из которых я могу составить плейлист, не задумываясь:

«Однажды ты увидишь, / Мы встретимся с тобой» (Мулуджи);

«День и ночь / Я буду ждать / Возвращения твоего» (Люсьен Делиль);

«Если ты любишь меня, / Мне плевать на целый мир» (Эдит Пиаф);

«Моя история – история одной любви» (Далида);

«Это было вчера / И уже так давно» (Анри Сальвадор).

Прямо сейчас – на улицах, в офисах, в метро, в аудиториях – в миллионах голов пишутся миллионы романов, страница за страницей. Они стираются, начинаются заново и все до одного умирают, воплотившись – или не воплотившись – в реальность.

Стоит мне заслышать в метро или в электричке первые звуки песни «История одной любви», которую иногда исполняют на испанском, из меня тут же исчезает нынешняя я. До сих пор я думала – так было и с Прустом, – что в эти минуты действительно становлюсь девушкой из С. Но на самом деле это воскресает не она, а ее мечта во всей мощи своей действительности, и мечту эту разносят по всей вселенной голоса Далиды и Дарио Морено, а затем вновь прячет, закапывая поглубже, стыд.

Я вбила его фамилию в электронный справочник департамента Ду. Она появилась, но с другим именем. После минуты сомнений я последовала совету справочника и расширила поиск до соседнего департамента. Выпало нужное имя и адрес в каком-то поселке или, возможно, небольшом городке, мне неизвестном. И номер телефона. Я замерла перед экраном, недоверчиво вглядываясь в имя и фамилию, которых не видела где-либо написанными уже пятьдесят лет. Итак, стоило лишь набрать этот номер, и я услышу голос, который в последний раз слышала в сентябре 58-го. Его настоящий голос. Простота этого действия пугала. Я представила, как делаю это, и меня охватил ужас. Такой ужас я порой испытывала в первые месяцы после смерти мамы при мысли, что я сниму трубку и услышу ее голос. Это как пересечь запретную черту. Словно, услышав его голос, я снова стану девушкой из 58-го, будто и не было этих пятидесяти лет. Во мне боролись страх и искушение, как перед спиритическим сеансом.

Потом я подумала, что, возможно, не узнаю его голоса, как не узнала голоса бывшего мужа, услышав его через пятнадцать лет на видео. Или ничего не почувствую. Я наделяла этот голос способностью превратить ту, кем я являюсь сейчас, в ту, кем я была в 58-м, – почти мистическая иллюзия, что я смогу без усилий, через короткое замыкание времени, добраться до девушки из 58-го. В конце концов, звонок Г. угрожал мне скорее разочарованием, чем какой-либо опасностью.

После ночи 11 сентября она по-прежнему остается частью компании, но теперь она неуязвима. Они не знают о ее мечте. Неважно, что он не назначил ей свидания в Руане: она уверена, что встретится с ним в октябре, просто бродя наугад по улицам после занятий в лицее Жанны д’Арк, куда она собирается поступать на философию. О нем она знает лишь то, что он работает физруком в техническом коллеже для мальчиков на левом берегу.

О последних двух неделях в лагере воспоминаний совсем мало. Возможно, моя мечта была такой твердокаменной и однобокой, что для реальности места в памяти не оставалось. Однажды в свой выходной она сидит на утесе, а внизу перед ней – озеро в окружении красных скал. Это заполненный водой старый карьер в лесу недалеко от С. Она ехала на попутке, потом долго шла по каменистой тропе от шоссе, пока не наткнулась на эту впадину, напоминающую каньон. Приехали несколько подростков, бросили велосипеды и теперь резвятся в воде. Должно быть, они поздоровались с ней, а она не ответила, потому что они крикнули: «Раз лицом ты не ахти, научись себя вести». Это задевает ее больше, чем насмешки лагерной компании.