Анонимные грешники

Когда я оставляю их препираться в кабинке, знакомый укол тоски выбивает из меня дух. У них есть то же, что было у моих родителей — настоящая любовь. Я всегда обещала своей маме, что выйду замуж по любви, и даже когда моя рука висела над пунктирной линией контракта Альберто, призрак её мягкого голоса прошептал напоминание мне на ухо. Нарушение данного ей обещания — это грех, который с тех пор тяготит меня, и неважно, сколько раз я исповедовалась, он слишком тяжкий, чтобы избавиться от него.

Господи, я пьяна. Пол дышит, в то время как янтарные лампы светятся низко и туманно. Каждый шаг в море костюмов и туфель на шпильках не уверен и опрометчив, достаточно одного неверного движения, чтобы упасть на этих дурацких каблуках, и мне не нужно давать Альберто ещё один повод наказать меня.

Тишина холла ощущается так, словно я снимаю лифчик после долгого дня. Набрав полную грудь воздуха, я прячусь обратно в тень смежного коридора, прижимаясь спиной к холодной обшивке из красного дерева. Вечеринка гудит у меня под ногами, будто обитатели ада колотят по потолку, пытаясь сбежать.

Некоторое время я наслаждаюсь спокойствием, прежде чем решаю, что мне, вероятно, следует сходить проведать Витторию. Большую часть меня не волнует, что Висконти, даже самая молодая, самая невинная, может быть, в данный момент захлебывается собственной блевотиной, но полагаю, что всё ещё есть небольшая часть меня, которая не является монстром.

Я разглаживаю своё платье и делаю глубокий вдох. Поворачивая за угол, сталкиваюсь с чем-то большим и похожим на камень. Сначала мне кажется, что я повернула слишком рано, врезавшись в одну из безвкусных статуй, которые прячутся в нишах. Но затем чья-то рука протягивается и хватает меня за предплечье, не давая мне упасть назад.

Анджело Висконти.

Мы встречаемся взглядами. Затем шок вырывает воздух из моих легких, и я вырываю свою руку из его хватки, как будто она в огне.

Он засовывает руку, которой схватил меня, в карман, другой прижимает сотовый к уху. Очевидно, он ушел с вечеринки, чтобы ответить на телефонный звонок. На другом конце линии слышен слабый гул разговоров, но он, похоже, не слушает. Больше не слушает.

О, боже.

Вот тот момент, когда мне следовало бы пробормотать извинения. Обойти его и поспешить обратно на вечеринку, где смех, музыка и свежий бокал алкоголя смогут согреть озноб на моей коже.

Но я этого не делаю, не могу ничего делать, кроме как стоять и пялиться на него.

Господи, неужели он был таким высоким и широкоплечим на утесе? Может быть, этот коридор уже, чем я помню, или, может быть, это из-за темноты. Монстры всегда больше и страшнее в темноте.

Я проглатываю ком в горле и качаю головой. Возьми себя в руки, Рори. Анджело Висконти не монстр. Данте сказал, что он едва ли мужчина мафии, а Макс сказал, что он даже не носит оружия.

Но когда он, не говоря ни слова, вешает трубку, засовывает телефон в карман и делает шаг вперед, я делаю шаг назад. Детство, проведённое в заповеднике, обострило мои инстинкты, и, стоя в темном коридоре с этим человеком, я испытываю такое же чувство беспокойства, как если бы услышала хруст листьев на лесной подстилке или вой вдалеке.

Может, он и не мужчина мафии, но у меня такое чувство, что напротив меня хищник.

Тишина, которая всего несколько минут назад служила передышкой, теперь удушает, давит на мою грудь, словно кирпич. В конце концов, его глаза отпускают мои, перемещаясь вниз по моей шее и останавливаясь на груди. Его взгляд обжигает даже сильнее, чем его прикосновение. Он такой наглый, такой бесстыдный. Будто моё тело принадлежит ему, а не мне.

— Невежливо пялиться.

Реплика слетает с моих губ, надменная и невнятная, прежде чем я успеваю её остановить. Вот же лебедь.

Мне известно, что лучше не разговаривать с Висконти подобным образом, особенно дважды за одну ночь. Что ещё хуже, он тот самый Висконти, с которым я должна пытаться быть в хороших взаимоотношения, ну или, хотя бы, избегать. Ничто не мешает ему рассказать Альберто, что он видел меня в Дьявольской Яме, одну, балансирующую на краю обрыва. Сколько раз Альберто шипел мне на ухо: «Не смей позорить меня». Уверена, что для всех узнать, что твоя невеста предположительно скорее бросится в море, чем выйдет за тебя замуж — это величайшее унижение. Я не сомневаюсь, что он выполнил бы свои угрозы. Забрал бы команду по уходу за моим отцом. Прекратил бы мои визиты.

Итак, я должна извиниться. Я должна склонить голову, включить своё провинциальное обаяние и вести себя так, будто у меня нет двух мозговых клеток, которые можно было бы объединить. В любом случае, это то, что он и остальные члены его семьи думают обо мне, верно?

Но мне жарко, меня лихорадит. Ошеломленная интенсивностью его внимания. Когда он снова переводит взгляд на меня, моя кожа становится горячее, словно я стою перед открытым огнем. Это опасно, но так заманчиво.

Он делает ещё один шаг вперед, а я — ещё один шаг назад. Сейчас, в огромном фойе, витражи в окнах прихожей отбрасывают калейдоскоп красок на его лицо. Зеленые, синие, розовые тона согревают его холодные черты и смягчают резкость.

Он проводит большим пальцем по своей нижней губе. Слегка качает головой. Затем он тянется к моей груди, костяшки его пальцев задевают шелковую ткань, пересекающую изгиб моей груди.

Что за…

Мои глаза смотрят вниз, и кровь застывает в жилах. Прежде чем я успеваю запротестовать, его большой и указательный пальцы хватаются за одинокую жемчужину, торчащую из выреза, и он тянет.

Жемчужина за жемчужиной ожерелья Виттории выскальзывает из моего лифчика и попадает ему в руку. Несмотря на панику, начинающую просачиваться по моим венам, я не могу игнорировать, как каждая холодная бусинка касается моего соска, когда он медленно тянет. Как и не могу игнорировать пламя, мерцающее у меня между ног, или то, как моё дыхание становится прерывистым из-за его прикосновений.

Когда застежка наконец выпадает из моего декольте, он поднимает ожерелье за жемчужину на конце, точно так же, как люди держат пакет с собачьими какашками от чужой собаки. Он также смотрит на меня так, будто я упомянутая собака, с усмешкой, которая углубляет ямочку на его подбородке, и ледяными, прищуренными глазами.

Комок в моем горле слишком велик, чтобы его проглотить, и я знаю, что уже слишком поздно для фальшивых улыбок и нерешительных извинений. Мне нужно упасть на колени и умолять его не говорить Альберто, и если бы это был Тор или даже Данте, это именно то, что я бы сделала.

Но по какой-то необъяснимой причине этот мужчина заставляет меня хотеть быть упрямой. У меня возникает желание встретиться с ним лицом к лицу, доказать, что я не буду той, кто отступит от края обрыва раньше него, независимо от того, сколько камней осыплется под моими кроссовками или как сильно подует ветер.

Раздражение мерцает в его радужках, как будто я муха, которую он не может прихлопнуть.

— Если бы ты выглядела более восторженной, когда сидела на коленях у своего жениха, то, возможно, он купил бы тебе собственное жемчужное ожерелье.

Краски на его лице меняются, когда он сокращает расстояние между нами.

Я перестаю дышать.

Его силуэт нависает надо мной, как грозовая туча, и у меня возникает странное, противоречивое чувство, кружащееся по всему телу. Не знаю, хочу ли я развернуться на каблуках и убежать в укрытие, или запрокинуть голову назад, закрыть глаза и подставить лицо дождю.

Это всё алкоголь в моем организме. Дело в нём. Я проснусь с раскалывающейся головой и сердцем, полной сожалений. И, вероятно, ещё с несколькими серьезными травмами, когда он скажет Альберто, что я…

Его рука находит моё запястье, останавливая все мои мчащиеся мысли на полпути. Теперь всё, на чем я могу сосредоточиться — это жгучая полоса огня на моей коже, как ядовитый браслет. Он тянет мою руку к себе, и мы оба смотрим на неё сверху вниз.

Он переворачивает мой кулак. Инстинктивно я разжимаю пальцы, чтобы показать свою ладонь.

К моему удивлению, он издает тихое шипение, как будто что-то в моем действии беспокоит его. Затем он кладет ожерелье мне на ладонь, создавая маленькую, аккуратную спираль жемчуга, и снова сжимает мою руку в кулак. Я чувствую его пристальный взгляд, тяжелый груз, на своей щеке. Но не поднимаю глаз от его ладони, обхватывающей моё запястье. Она такая большая. Толстые пальцы и тяжелое, горячее прикосновение.

Он прочищает горло, и когда наконец заговаривает, в его голосе слышится хрипота.

— Воровство — это грех, Аврора.

Я вздрагиваю от того, как он обхватывает губами гласные в моем имени.

А затем, тяжело задев моё плечо своим, он уходит. Широкими шагами пересекает холл, витражное стекло создает радуги на фоне его пиджака, и исчезает в тени.

Точно так же, как на утесе, он даже не оглядывается.

А я продолжаю стоять там, в темноте, с украденным жемчужным ожерельем и колотящимся сердцем.