Дымовая завеса

Дарья снова оглянулась на дверь, около которой стояла ее сумка, рассмеялась неожиданно легко и счастливо.

— Господи, как я ждала этой минуты, Олег, — она приложила ладонь к глазам, — сама себе не верю. Иногда мне даже снилась наша встреча… Как в кино. Приходил большой человек, лицо было неразличимо, но я понимала, что это Олег, мой двоюродный брат. От человека веяло добротой, силой, теплом, чем-то родным. Я понимала — это брат, близкая кровь, другой быть не может, — она споткнулась на мгновение и произнесла с нежностью: — Бра-атик. И как же мы с тобой не могли так долго найтись, а?

Странная штука, Широков думал, что такое может случиться только в годы войны или после войны, когда разные бюрократические структуры не работают совсем, а на деле же оказывается — это возможно без всякой войны, в пору мирную, пахнущую мятными пряниками, чаем «Принцесса Нури» и бергамотами фирмы «Ахмад».

— Последние три запроса я отправил в Москву всего несколько дней назад, — негромко, слыша, как внутри у него сыро бьется обрадованное сердце, проговорил Широков. — Вообще-то я искал тебя по всем без исключения детским домам, приютам, собесам, писал даже в Красный Крест, в московское отделение, да все без толку.

— Не без толку, совсем не без толку, — заведенно произнесла Дарья и вновь прижалась к Широкову, вздохнула с нежностью: — Бра-атик. Хотя и двоюродный, но — бра-атик.

Серый, который после собачьих боев к людям начал относиться настороженно, принял Дарью сразу. И вообще, как понял Широков, пес разбирался в людях не хуже иного психолога… Серый без всякой опаски подошел к Дарье, лизнул ей руку, словно бы хотел сказать: «Приятно с вами познакомиться», — и сел рядом.

Дарья погладила его по голове, потрепала одно ухо, потом другое — выдала ответный «одобрям-с».

Позже, во дворе уже, Серый приблизился к забору и, вскинув голову, коротко взлаял. Из дяди Ваниного дома тут же вынесся Квазимодо (рынок сегодня не работал, и кот находился не при делах), перебежал дорогу и застыл в охотничьей стойке у калитки.

Серый просящее покосился на Широкова, тот все понял, кивнул и открыл калитку.

— Вот, еще один наш приятель, — сообщил он сестре, — по имени Квазимодо.

Квазимодо подтверждающе мурлыкнул.

— Порода редкая, — добавил Широков, — аналогов в природе нет. Или я не прав, Квазимодо?

Кот снова мурлыкнул.

— Видишь, подтверждает, — сказала Дарья, и кот, словно бы отзываясь на ее слова, запел приготовленную для таких случаев торжественную песенку — мурлыканье его было речистым и звонким.

— Квазимодо у нас — предприниматель, — сказал Широков, — видишь дом напротив?

Дарья приподнялась на цыпочки, словно бы хотела стать выше, — она совсем не была похожа на ту девочку, которую столько лет держал в своей памяти Широков, не выплескивал, и хотя ему говорили, что Даша сгорела в машине вместе со всеми, он не верил в это. Хотя он не верил в то, что погибли его родители, — но толку-то? Верь не верь, а они все-таки погибли, есть их могила.

— Вижу, — запоздало произнесла Дарья.

— Так вот, Квазимодо кормит весь этот большой дом.

— Даже так? — Дарья нагнулась и погладила кота. Песня у того сделалась еще звонче, еще мелодичнее — диковинный кот этот умел производить впечатление. Желтые глаза его источали лучистый свет. — Хорошая у тебя компания, братик.

— Даш, лучше не придумаешь. Серый и Квазимодо — самые близкие мои друзья.

— Чего ты так внимательно меня рассматриваешь?

— Все пытаюсь совместить тебя с той девчонкой, которую я знал в детстве.

— Ну и как, получается?

Широков молча приподнял плечи. Дарья засмеялась: хорошо иметь родственника, которого еще вчера не было. А сейчас он есть, он — надежный, сильный, если надо — всегда придет на помощь.

— Слушай, а чем ты здесь после границы занимаешься? — Дарья умела задавать неожиданные вопросы.

— Пока ничем. Ничего подходящего для себя не нашел.

— Может, поедем к нам, в Сковородино?

Широков отрицательно покачал головой.

— Нет, Даш. Если уж тут я ничего подходящего для себя не могу найти, то в Сковородино тем более не сумею найти. Да потом здесь недалеко граница. А граница — это не только профессия, это состояние души.

— В Сковородино тоже недалеко граница проходит. Мне кажется, я сумею тебя уговорить.

— Нет, Даша, — тут Широков помялся, задумчиво потерся щекой о плечо, — в общем, я не знаю. Как ты попала в Сковородино, расскажи.

— Имей в виду — для тебя всегда найдется теплое место в нашем доме, — Дарья подняла указательный палец, — в нашем доме, а не в этом углу… И всегда — чашка горячего кофе, кусок жареного мяса и место в нашей машине. Где я живу, ты теперь, братик, знаешь, — голос у Дарьи неожиданно дрогнул, она хлюпнула носом.

— Теперь знаю, — сказал Широков.

В нем смешались радость и некая странная потерянность, которую он не ощущал в себе даже в самые худшие времена, — если раньше бывало плохо, он старался держать себя в руках и умел это делать, сжимался в комок и выдерживал любой натиск, даже если его пытались сровнять с землей…

Такое у него бывало, когда он служил в Таджикистане, охранял там российскую границу. А в Таджикистане — это мало кому было известно в России — шла жестокая гражданская война, в которой, как было подсчитано статистиками, погиб каждый четвертый житель…

Радость… Понятно, почему это чувство накрыло его с головой, а вот потерянность… Впрочем, это тоже понятно.

Сковородино — это ведь так далеко, что не всякая птица туда долетит.

— Даже если у нее железные крылья, — едва слышно хмыкнул Широков.

Сам он там никогда не был, но от тех, кто в Сковородино бывал, слышал, что под боком у города течет река с красивым названием Невер, сам город стоит на огромной мерзлотной линзе, станция тамошняя — крупная, на рельсах всегда толкутся электровозы и товарные вагоны. Пассажирские вагоны в Сковородино не задерживаются, уходят либо на запад, либо на восток, а товарные перемещаются по своему графику, обычному человеку не интересному. Продолжительность остановок — по расписанию и — ни одной минуты сверх положенного.

Что еще он знает о Сковородино? Собственно, почти ничего, но одна штука может иметь для Широкова существенное значение — в Сковородино дислоцируется большой пограничный отряд. Старый, с давней историей, боевой, созданный еще в царские времена и тогда же и брошенный на охрану дальних краев Российской империи.

Конечно, в этом отряде могут быть свои Бузовские, но вряд ли способны будут взять там верх, сладкой ежевики со сливками водится меньше, да и столичных удобств с теплыми туалетами и электрическими зубочистками нет… Нету!

В общем, предложение Дарьи он напрасно так необдуманно отклонил, погорячился, а слова сестры надо было основательно обмозговать, «обкашлять», как говорят на границе старые, умудренные жизнью сверхсрочники, которых ныне стали величать контрактниками. Хоть и сказал он Дарье «нет», а это «нет» не должно быть непоколебимым.

Он вышел на улицу, сел на скамейку, которую специально сгородил для Анны Ильиничны — врыл в землю ножки, укрепил их железными штырями, покрасил черным «кузбасс-лаком», который в России применяли еще в годы Великой Отечественной войны и «кузбасс» считался лучшей краской, уничтожающей коррозию, гниль потом не брала обработанный материал.

Дышалось легко. Утро хоть и задалось смурное, сплошь в лохмотьях неподвижных облаков, будто бы мертво прилипших к небу, но все это только до первого ветра, который не замедлит принестись из степи — как только проснется, так сразу и прилетит.

Едва Широков уселся на скамейку, как рядом оказался Серый, ткнулся мордой в локоть хозяина.

— Серый, Серый… — Широков обнял пса одной рукой, прижал к себе, хотел сказать ему что-нибудь умное, но не нашелся и вымолвил задумчиво: — Тебе, собственно, и говорить ничего не надо, ты и без слов все понимаешь.

Это было верно: умные собаки разумеют людей, различают слова и вдумываются в них — все понимают, в общем, но сказать в ответ ничего не могут.

Впрочем, Широков читал, что есть немало собак, которые умеют выговаривать слова, знают и произносят по сорок-пятьдесят слов, а отдельные особи даже больше.

— Но спешить мы не будем, — немного подумав, сказал он Серому, — мы еще кое-что пшепшечим, как говорят поляки, а потом зашвандим… А? Как считаешь, дружок?

В ответ Серый завилял хвостом.

Хотелось сказать псу что-нибудь хорошее, ласковое, даже нежное, но Широков поймал себя на том, что почти не знает ласковых слов, суровая жизнь отучила его от них, вытравила из памяти, и от осознания этого ему неожиданно сделалось печально.

Граница — вещь жесткая. Кому тут говорить ласковые слова? Нарушителям, торговцам наркотиками, исламским проповедникам, рвущимся в Россию, чтобы сбить с панталыку два десятка молодых людей и завербовать их в свою секту, преступникам, норовящим удрать за кордон и укрыться там в надежде, что удастся уйти от правосудия и вообще избежать кары, — еще кому-то из этого темного ряда?

Можно было говорить, когда рядом с ним находилась Аня, когда они имели дом, хранящий тепло, надежный, как крепость… Но Ани уже давно нет в живых. И дома нет — все это осталось в прошлом, в том мутном времени, которое и временем-то назвать было нельзя.

Скорее это было безвременье, оставившее по себе саднящие воспоминания, боль и недоумение: почему так быстро сумели перевернуться и стать оборотнями люди, которые раньше звали их к светлому будущему, призывно взмахивали руками и требовали, чтобы народ шел за ними?

Хорош был бы сейчас Широков, если бы последовал за ними, для него в таком разе существовал бы один выход — сунуть пистолет под сердце и нажать на спусковой крючок.

— А что, если действительно махнуть в Сковородино? — неожиданно спросил он у пса.

Серый сидел рядом и молчал — он теперь был прочно повязан с человеком, задававшим сейчас ему сакраментальный вопрос… Главное для него отныне было другое — не потерять бы Широкова — усталого, заклеванного жизнью, обстоятельствами, от него не зависящими, бедой, сумевшей даже оставить на его лице след, — Серый, умевший немного разбираться не только в речи, но и в чувствах людей, понял, что женщина, без которой хозяин не мыслил себе жизни, погибла…

Вместе с ней погас и свет в окошке. Да и в конце тоннеля, наверное, тоже погас. Пес свесил голову на грудь, — поза его была печальной, — потом потерся головой о локоть Широкова, прося, чтобы тот не забывал Серого, а Серый, в свою очередь, не забудет его.

Широков понимающе хмыкнул, обнял пса за голову и прижал к себе.

Через час он выгнал со двора машину, раскочегарил немного мотор — было холодно, и вездеходный автомобиль, прямой потомок отечественных «козлов», бывших очень популярными в послевоенной стране в пятидесятые и шестидесятые годы, нагревался трудно и вообще начинал работать не сразу (как и заводился, для этого надо было изрядно попыхтеть), — и решил проехаться по старым точкам, которые уже прошел…

Прошел неудачно — успеха не достиг.

Надо было все-таки найти себе работу, заниматься извозом — дело не самое достойное для человека, который когда-то носил военную форму с майорскими погонами. Широков вздохнул устало, усадил Серого рядом с собой и, проехав до конца улицу, на которой стояли дома дяди Вани и Анны Ильиничны, очутился на площадке, где останавливался автобус, совершавший рейсы в соседний райцентр.