Дымовая завеса

— Так точно, товарищ майор!

Среди сопок человек чувствует себя маленьким, как мошка, которую можно раздавить не то чтобы пальцем — взглядом. Наверное, человек себя так не ощущает даже в высоких скалах, в громадье каменьев, способных подняться до далекого солнца, там человек существует сам по себе, каменья сами по себе, здесь — нет. Земляные горбы с каменными шляпами давят, вызывают озноб, напускают мошку, комарье, иногда под ногой вдруг оказывается гулкая пустота, прикрытая сверху мхом: Серебряков бывал на Кавказе, считает тамошние горы опасными, но камчатские горбы опаснее — в больших горах человек сливается с камнем, происходит единение, здесь единения нет — только, отторжение, враждебный холод.

Майор Серебряков был из той породы людей, что даже на гражданке имел бы кличку Майор: в нем все соответствовало званию, лицо — таких лиц на свете много, это так называемое типовое лицо, пущенное в производство большой серией, в мелком сееве отцветающих веснушек, круглое, на щеках — едва приметные, будто у ребенка, ямочки, глаза неяркие, брови сошлись на переносье, но это почти незаметно, волос у майора побит временем, поредел и выцвел.

Шли молча. Собаки тоже двигались молча — встряхивали кусты, поднимая комарье. Было сыро, всюду сыро. Дымная мокреть поднималась и от земли, добиралась до лиц, обжигала холодом. В одном месте сделали привал — перевести дух, перекурить, Серебряков прислонился спиной к кривоватой, в болевых наростах березе, распустился лицом, потянулся в карман за сигаретами и вдруг замер.

Красноречиво замер, Балакирев и Галахов это заметили, задержали в себе дух, тоже насторожились.

Откуда-то из земной глуби, из-подо мха, из-под березовых комлей послышался далекий задавленный бормоток — гур-гур-гур, словно бы разговаривали люди, что-то делили, голоса были неясными. И верно, люди — Балакирев шевельнулся, чтобы кликнуть собак, но майор удержал его, Галахов потянулся к пистолету, и взгляд майора сделался укоризненным, Серебряков напрягся, стараясь разобрать, о чем говорят невидимые, забравшиеся в землю люди?

Не разобрал, спросил у Балакирева одними глазами: понимает тот хоть что-нибудь?

Балакирев отрицательно покачал головой, в глазах майора мелькнула досадливая тень — пронеслась быстро и исчезла, словно птица, глаза вновь сделались напряженными и ясными: майор силился понять, о чем же говорят люди? И Галахов тоже силился, что-то недоброе возникало в нем, сделалось зябко: что же это такое? Голоса таинственные, потусторонние, колдовство какое-то! Лешаки вырыли себе пещеру, бал готовят, ведьм и пихлачей назвали в гости, колбасу режут, сыр и копченое мясо, картошку толкут в кастрюльках, заправляют коровьим молочком, посыпают молодым рубленым чесноком и укропной сечкой — лешие любят нежное пюре, что не увязает в искрошенных кариозных зубах. А уж по части рыбки лешие-то непременно расстарались, понимают дяди в этом толк: Галахов почувствовал вязкий рыбий дух, мотнул головой, перешибая его — во рту невольно сбивается слюна, не сглотнуть, она тверда — вот и стоишь с комком слюны, как с куском сыра. И слова отдельные вроде бы уже слышны, все больше по гастрономической части: колбаса, консервы, красница, майонез под крабы… Батюшки мои, а откуда только лешие достали крабов? Ай да лешие!

Тут Балакирев улыбнулся расслабленно:

— Никакой загадки, все обычно — ключ под землей течет, в самой глуби, в каменном нутре. Слышите? Вода бормочет — ну как люди!

Серебряков вслушался и так же, как и Балакирев, расслабляясь лицом, произнес:

— А ведь верно.

— Мы еще долго будем его слышать. Ключ под землей может идти многие километры — километров десять, и все будет бормотать, бормотать. А потом вымахнет наверх и потечет уже по белому свету, никуда не уходя.

— А еще говорят, природа не имеет речи, — сказал майор, — она все может, она все, что надо, делает и никогда не ошибается.

— Природа — мать, — вспомнил Галахов школьные познания, — все создает, и ничего лишнего: если тут нужен ключ, значит, только тут он и нужен, если надо, чтоб ключ говорил — значит, он говорит.

— Но вдруг то же самое будет и с дымом? Бредет дым под землей, словно это вода, обманывает, — майор сорвал мокрый ольховый лист, сунул в него чинарик. Окурок зашипел, пыхнул острым. — Все, передых окончен, вперед!

Еще долго, примерно километра полтора, они слышали подземный бормоток ключа, потом увидели, как стылая прозрачная вода вымахнула на свет из-под зеленого, заросшего осклизлым бородачом камня и дальше пошла поверху; все верно.

— И никаких загадок природы, — констатировал майор.

Через час они вышли на сопку, поросшую мелким нездоровым кустарником — его вроде бы вот-вот должен был сдуть с сопки ветер, слишком по-сиротски непрочно он выглядел, но кустарник держался. Залегли и достали бинокли. Осмотрели все, каждый выворотень и каждый камень, каждую ложбинку — ни дыма, ни огня, ни людей. Хотя топанина была, примятости, сбитая трава.

Но это еще ни о чем не говорит, топанину могли оставить звери — дикие олени, откочевавшие с севера, либо бараны. Нашли солонцы и приходят сюда лакомиться.

— Пусто, товарищ майор, — проговорил Галахов.

— Рано опускать бинокль, друг Галахов, — сказал ему майор. — Ищи! Когда все мы убедимся, что здесь ничего нет, тогда все и опустим бинокли. А пока ищи, — поерзал телом, устраиваясь поудобнее. — Здесь, Сергей Петрович, грибы есть?

— Есть, — Балакирев удивленно глянул на майора, затем спросил молча, одними только глазами: а при чем здесь грибы?

— Я грибник, — пояснил майор. — Каждый человек имеет свой недостаток. Мой недостаток — грибы. Люблю собирать. Есть тоже люблю.

— Разве существуют люди, которые мучаются, ломают хребтину, отыскивают разные там, — Галахов приподнял руку и пошевелил пальцами, красноречивый жест, вполне заменяющий слова, — шампиньоны, ноги себе сбивают, а грибов не едят?

— Среди рыбаков — сколько угодно, — заметил Балакирев.

— Имеются такие и среди грибников, я точно знаю, — сказал Серебряков, — немного, но есть. Грибы — это грибы, и все этим сказано. Французы говорят: с грибным соусом можно проглотить что угодно, даже старое седло, не говоря уже о стоптанных в разных притчах и анекдотах подошвах. Однажды на приеме у Наполеона подали блюдо, которое все съели махом, очень быстро. Поняли только, что соус был грибной, из опенка, но не поняли, что это было за блюдо. Оказалось, съели фехтовальную перчатку императора. Жареную, естественно.

— Товарищ майор, дым! — тихо, словно бы не своим голосом произнес Галахов.

— Молодец, Галахов! Где дым?

— Три березки видите? Перед ними каменная лбушка поблескивает, видите? Берите правее, в низинку.

Низинка была темной, а дым светлым, почти бесцветным — никакой желтизны, о которой говорили вертолетчики, — дым бестелесно выплывал из земной расщелины на поверхность и тихо стелился над кустами. Серебряков прижал к глазам бинокль, он словно бы сам собирался влезть в окуляры, предупредил:

— Главное — все видеть, все слышать и все запоминать.

Из расщелины выполз клуб пожирнее, погуще, и имел он действительно слабый древесный оттенок — выходит, правы были вертолетчики, — лег на темную ложбинку, на макушки кустов. Тяжелый был дым, он даже не сдвинулся, как напластовался ватой на кусты, так и лег.

Не может такой дым просто так ползти из земли, не вулкан его рождает, не гейзеры, и нет там, в холодной теснине, никакого мыловаренного цеха, оборудованного камчатскими чертями по последнему слову техники, — там есть люди. Обязательно должны быть люди.

— Ну как, Сергей Петрович? — спросил майор у Балакирева.

— Дым коптильный.

— Значит, я был не прав — попали с ходу, слепой поиск тоже способен давать хорошие результаты, — взгляд майора сделался задумчивым, — значит, они!

Небо покато, словно крыша, потекло вниз, словно бы к краю его подогнали состав с железом, пошло темными полосами. Казалось, сейчас хлынет дождь.

— Этого нам еще не хватало, — проворчал майор.

— Дождя не будет, — сказал Балакирев.

Таинственный подземный дым сделался еще четче, он светлым тряпичным шлейфом разлегся на кустах. Ветра не было, и дымную вату, делающую природу неряшливой, замусоренной — появилось что-то лишнее, хотя природа никогда ничего лишнего не допускает, — сгрести было некому.

Минут через тридцать они увидели человека, щуплого, будто бы недоразвитого — не взрослого мужа, а школьника, — в большой грузинской кепке. Из тех кепок, про которые рассказывают анекдоты. Знаете, мол, почему грузины носят большие кепки? Да чтоб брюки не выгорали. Достойный головной убор.

— Сергей Петрович, вы не проверяли, рыбаки какие-нибудь, охотники могут быть в этом районе?

— Проверял. Никого не должно быть. А потом — какие сейчас охотники? Не сезон.

— Ну, мало ли что — зимовье подправить, консервы заранее забросить, порох.

— Это непромысловый район, товарищ майор. До промыслового еще километров сто идти на вертолете.

— И туристов никаких не может быть? Школьников, собирающих… ну, листики, травинки, цветочки? Под руководством мудрого учителя.

— Сведений у меня на этот счет нет. Не должно.

— Посмотрим, что будет дальше, — майор подвигал застывшими ногами.

Дальше ничего не было. Человек в национальном головном уборе народов Кавказа нырнул в длинную темную лощинку, заросшую кустами, скрылся в ней вместе с кепкой, через несколько минут выволок охапку свежих поленьев.

«Значит, у них там склад, — отметил Балакирев, — и, скорее всего, не токмо дровяной, — вырыта схоронка и для товара».

Человек прошел несколько метров и неожиданно стремительно исчез, будто поплавок, который утянула в воду крупная рыба.

— А на севере, в Магаданской области, картошку вообще не сажали, — вдруг проговорил Балакирев.

— Вы чего это, Сергей Петрович? — скосил на него недоуменные глаза майор, и Балакирев смутился: старый хрен, из ума выживать начал, бормочет про себя, словно сбрендивший, — в каждой деревне есть свои штатные дурачки, — плетет невесть что, подобно такому деревенскому дурачку. Вслух. Нет бы про себя.

— Тут, товарищ майор, в ваше отсутствие поселковый механик к нам заглядывал, по фамилии Снегирев, — дожди когда шли, невмоготу было от мокра, люди злые, чумные, — так он насчет картошки лекцию читал: мол, картошка на Камчатке посажена, а вызреть не вызреет — холодно ей. Сумма положительных температур, мол, должна составлять тысячу сто градусов. А у нас на этот день насчитывалось всего сто с небольшим хвостиком. Так в Магадане еще хуже, там снег до сих пор лежит. Картошку пока вообще не высаживали. Рассчитывают, что им поможет Камчатка.

— Ну и что?

— А то, товарищ майор, что механик Снегирев к этому распадочку, вполне возможно, имеет отношение.

— Факты есть?

— Фактов нет.

— Эмоции, Сергей Петрович, эмоции. А эмоции, как известно, к делу не пришьешь — нужны факты.

— Уж больно дымовод занятно сконструирован, без хитромозглого умельца здесь не обошлось. Есть вроде бы коптильня, и нет ее. Дым тут случайно застревать начал — безветрие. Безветрие в наших краях — штука редкая. Потому рассчитано — дым будет сносить. А тут на старушку напали, товарищ майор, — мужичок с ноготок напал.