Дальняя гроза

«Живой, живой, все-таки живой!» — затрепыхалось в голове у Вадьки, и он представил себе, как этот богатырь отбросит в сторону уже ненужную фляжку, хлопнет по Вадькиному плечу широкой крепкой ладонью и, озарив его дьявольски веселой улыбкой, скажет: «А он-таки поет, все поет, стервец!» — и Вадька снова увидит трепещущего в небе жаворонка.

Но лейтенант лежал не шевелясь, будто ему было очень удобно и приятно лежать в этой высокой траве и смотреть в небо, надеясь увидеть там неказистую серую пичугу с хохолком — птицу своего детства.

Вадька пристально смотрел на лейтенанта, все более сознавая, что теперь он не сможет уйти отсюда, бросив его. Но разве сможет он дотащить его до станции? Ясно, что на себе не сможет. Тащить волоком — не легче, да и раненый может не выдержать.

Вадька ухватился за бугристые плечи лейтенанта, пытаясь приподнять его. Каштанов застонал, прошептал что-то несвязное. Вадька просунул руки под мышки раненого, с силой потянул на себя. Ему едва удалось сдвинуть Каштанова с места. «Всего полметра, — огорченно подумал Вадька. — Долго придется тащить...»

С трудом он подтащил Каштанова к обочине большака. Надежда была именно на большак: вдруг появится кто-то из своих. Но никого не было видно. Лишь, уплывая к горизонту, тяжело, как море, колыхалось марево.

И тут пришла простая и, казалось бы, самая верная мысль, но он тотчас с испугом отверг ее. Мысль же заключалась в том, что можно, оставив лейтенанта одного под кустом, пойти на станцию и позвать на помощь. Конечно же, ему дадут машину или повозку, и он вернется, чтобы подобрать раненого и отвезти его в санбат. Идея!

Вадька подтащил лейтенанта к кусту, наломал ветвей и замаскировал его. Вылил из фляжки последние капли воды на горячее лицо раненого. Тот вздрогнул всем телом и приоткрыл глаза. Только сейчас Вадька совсем близко увидел его глаза — большие, по-кошачьи зеленые. Еще немного, и они оживут и поразят внезапно вспыхнувшим сиянием.

— Вы полежите, товарищ лейтенант, — надеясь, что Каштанов услышит его, и как бы оправдываясь перед ним, негромко сказал Вадька. — Совсем немного полежите. Я — мигом. Вот увидите!

Тяжелая голова лейтенанта медленно склонилась в сторону Вадьки.

— Ты... не бросай... меня...

— Нет, нет, не брошу... Никогда не брошу... Только сбегаю за подмогой!

Каштанов снова прикрыл глаза.

Вадька бросил взгляд на пистолет, высунувшийся из кобуры. Первым желанием было взять его с собой. Он вытащил пистолет и проворно сунул в карман. Почему-то не хотелось, чтобы это увидел лейтенант.

Уже идя по большаку, Вадька остановился в тяжелом раздумье. Ведь он оставляет раненого без оружия! Ну и что, это же ради самого Каштанова! Ему, Вадьке, пистолет нужнее, жизнь раненого сейчас зависит только от него. Будет жив Вадька, будет спасен и лейтенант. А вдруг, пока он бегает на станцию, резко изменится обстановка, внезапно появится противник, раненый будет обнаружен? Вот тогда-то ему и пригодится пистолет. Хотя бы для самого себя. Если не будет выхода.

Вадька неохотно вернулся к раненому, вложил пистолет в его немощную ладонь.

— На всякий случай, товарищ лейтенант...

— Не бросай... — вновь прошептали посиневшие губы раненого, и Вадьку потрясло то, что он произносит одно и то же, не веря ему.

— Не брошу! — громко воскликнул Вадька. — Вот увидите! — Он поймал себя на том, что тоже повторяет свои, уже сказанные прежде слова, будто не знает других.

Думая, что поступил правильно, Вадька пошел к станции. Задыхаясь, взобрался на бугор. Наскоро вытер рукавом гимнастерки взмокревшее лицо и чуть не вскрикнул от радости: впереди, в обрамлении старых лип и вязов, виднелось строение из красного кирпича. По всем признакам — и по частым столбам, на которых отсвечивали провода, и по желтой глинистой насыпи, похожей на срез слоеного пирога, и по водонапорной башне — это и была станция. Казалось, до нее рукой подать. Вадька ускорил шаг, а с бугра припустил бегом. Тяжелые кирзовые сапоги приковывали ноги к земле, следовало бы перемотать выбившуюся из-под ступни портянку, но Вадька не останавливался. Скорее к станции, там спасение и для него, и для лейтенанта Каштанова!

Он уже приближался к железнодорожному полотну, как раз в том месте, где через овраг с пересохшим ручьем был перекинут мостик, как со всех сторон его окатило ревом моторов. Это были очень знакомые звуки! В небо, несовместимо с его умиротворенностью и спокойствием, снова ворвались немецкие самолеты. Теперь их было больше — сколько, Вадька не успел сосчитать. Он лишь отчетливо видел черные цилиндры бомб, сыпавшихся из люков самолетов и косо, с коварной поспешностью устремлявшихся туда, где виднелись красное здание станции и деревянные домишки поселка. Взрывы — сразу в нескольких местах — ахнули один за другим, сливаясь в непрерывный грохот, и хотя солнце приглушало кровавые отсветы пламени, было ясно, что в поселке занялся пожар.

Вадька ожесточился. Упрямо решив не прятаться, он шел и шел, напрягаясь и тяжко дыша, к возникшему перед ним маленькому строению. Видимо, это была будка стрелочника.

Взглянув на самолеты, которые кружились над станцией и пикировали на нее, словно вознамерились стереть в порошок, Вадька подбежал к будке и сразу же увидел сорванную с одной петли дверь. Жалобно поскрипывая, она раскачивалась, подобно маятнику. Окна были вырваны взрывной волной, стены изрешечены осколками.

У порога лежал небольшой сверток, в цветастом тряпье. Вадька наклонился и оцепенел: сверток оказался запеленатым грудным ребенком с крохотным, как у куклы, лицом. Сперва он и подумал, что это кукла, но, присмотревшись, понял: ребенок! Глаза его, с пушистыми ресницами, были плотно закрыты, как они обычно закрыты у спящего младенца, губы крепко сжаты, а посиневшее личико искажено гримасой боли. Оно было застывшим, как маска.

Вадька неумело взял сверток на руки, пинком ноги отбросил дверь, освобождая проход, и перешагнул через порог. Глаза, привыкшие к слепящему солнцу, не враз разглядели сидящую на скамье женщину. Волосы ее были растрепаны, легкая белая кофточка сбилась набок, обнажая часть груди. Она что-то несвязно бормотала и, завидев Вадьку, вытянула к нему руки. Так просят милостыню.

— Дитё... дитё... — сквозь несвязную речь донеслось до Вадьки лишь одно отчетливо звучащее слово.

— Да, да, ребенок, — понятливо закачал головой Вадька, не зная, отдавать ребенка женщине или нет. Уж слишком пугающий, отрешенный вид был у нее. Она все так же недвижно сидела на скамье, точно была прикована к ней. Судорожное бормотание сменилось рыданием, она стала истово биться головой о сосновые доски, которыми была обшита стена. Сквозь раздирающий душу плач прорывалось одно и то же слово:

— Дитё... Дитё...

Вадька решился и протянул ей ребенка.

— Ребенок! Вот же ребенок! — громко сказал он, и женщина, вдруг приглушив рыдания, сжала ребенка ладонями и почти вырвала его из Вадькиных рук, будто он не хотел его отдавать. Сдернув с плеча кофточку, она обнажила тугую смуглую грудь и, прижав к нёй ребенка, вновь забормотала что-то бессвязное. Никогда еще Вадька не видел так близко оголенную женскую грудь и, хотя понимал, что в кормлении ребенка матерью нет ничего такого, что вызывало бы стыд, смущенно отвел глаза.

Мать тихо покачивала ребенка, ее резкие, горестные черты лица смягчились. Но лишь до того момента, как пристально всмотрелась в младенца. Беспокойство, схожее с паникой, появилось в ее взгляде. Она поднесла ребенка к лицу, отчаянно встряхнула, снова припала к нему губами и вдруг неудержимо и страшно засмеялась. В этом пугающем смехе непостижимо звучали, сливаясь воедино, безнадежное отчаяние и смертная тоска.

Вадька был поражен, что она все сильнее трепала ребенка, припадала к нему искаженными нечеловеческим смехом губами, а он по-прежнему не просыпался.

«Да он же неживой, он мертв», — вдруг осенило Вадьку, и он в ужасе выскочил наружу.

Смеркалось. На горизонте громоздились тучи. Накрапывал дождь. Остро пахло мазутом и мокрой пылью. «Недаром так пекло солнце — к дождю», — подумал Вадька, как будто это имело для него какое-то значение.

Он тяжело прислонился к дощатой стене будки, чувствуя, как сами собой подламываются налившиеся тяжестью ноги. Неотвязная мысль о том, что ему надо куда-то идти, сделать что-то важное, неуловимо ускользала, и Вадька, пытаясь поймать ее, сосредоточиться и принять решение, еще больше слабел и испытывал нервную растерянность. Перед глазами замаячили станция, самолеты, рухнувшая кирпичная стена, тучи огня, дыма и пыли. Ему же надо на станцию! Зачем? Кого он может спасти? Лейтенанта? Наверное, он уже не нуждается в спасении. Ребенка? Он мертв. Эту женщину? Ее уже не спасешь. Тогда кого же? Самого себя? Но зачем спасать себя после того, что произошло?

Вадька медленно и тяжело осел на мокрую землю. «А все-таки я остался жив», — теплой дрожью колыхнулось в душе, и он впал в гулкое, тревожное забытье.

...Вадька спал, не ведая, что два полка дивизии уже попали в окружение, штаб ее разбомблен, те из штаба, кто остался в живых, спасались бегством, а станцию заняла эсэсовская часть.