…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

Это о науке вообще, не только о лингвистике. Конкретно о ней в конце 90-х В.В. Колесов скажет с горечью:

«Серьезную озабоченность вызывает состояние современной отечественной лингвистики».

И далее:

«Ее романтический взлет в середине века оставил ряд первоклассных идей, которыми долго жили и мы, и зарубежные коллеги; теперь все это сменилось провинциально мелочным заимствованием тех крох с пиршественного стола русского языкознания, которые за рубежом кое-как приладили для собственных нужд. Ложно понятые потребности времени, аляповато сформулированные как „практическое применение“, „достоинство научной школы“, „оригинальное направление“ и проч., дезориентировали научную молодежь, уводя ее от плодотворных традиций отечественной лингвистики. Дело доходит до того уровня науки в ее развитии, за которым пустота термина скрывает эклектизм знания, и тень схоластики уже нависла над нами» [91, с. 280 – 298].

Не только В.В. Колесов заметил эти изменения в научной среде лингвистов. А.И. Белецкий назовет свою статью в сборнике «В мастерской художника слова» так – «Наука и схоластика», и напишет такими словами о наболевшем:

«К сожалению, часто приходится наблюдать и на аспирантских докладах, и на защитах иных диссертаций, как игра в термины является средством прикрытия убожества теоретической мысли. Стоит послушать иного „ученого“, как сыплются с его уст – „откровения новых стилевых качеств“, „художественная эманация“, „емкий роман“, „опосредование“, „текстологический материал“, „текстуарий“. Начинающий студент потрясен: вот он, язык настоящей науки! Бедный, он не понимает, что это пыль и мусор сыплются на его молодые мозги. Это не наука, это только одна имитация науки» [26, с. 146].

Но вот В.В. Колесов перечисляет главные, с его точки зрения, схоластические черты постсоветского лингвистического знания конца XX века:

«Ограничение основных тем исследования – основополагающее требование. Сосредоточенность на синтаксисе или фразеологии <…> Смена „исследовательских волн“ поражает каждое новое поколение ученых <…> Это способствует проявлениям схоластического знания: сосредоточенности на своей исследовательской школе, устремленности к комментированию собственных авторитетов с целью увеличения их „рейтинга“, к аналитичности исследовательских процедур без последующего синтеза в познанном объекте, разобщенности в исполнении научных программ <…> Личные отношения между исследователями также усугубляют ситуацию. В результате возникает агрессивно выраженная приверженность к собственному научному направлению, что создает питательную среду для воссоздания „школьности“ <…> Многие так называемые открытия представляют собой переформулировку уже известного науке, но по открытиям – реальным и достоверным – других школ. Огромный научный потенциал тратится на удовлетворение личных амбиций „основоположников“ и их восхвалителей <…> Как следствие, отсутствие общей теории восполняется изложением и комментированием текстов, признанных авторитетными <…> Своего рода средневековые флорилегии и сборники мудрости появляются в изобилии под видом хрестоматий и переводных тематических сборников <…> Научная молодежь, падкая на моду, подхватывает старые истины в новых упаковках, и процесс дальнейшего усыхания научной ценности исследования развивается <…> Дедукция как основной метод исследования при почти полном игнорировании присущих филологическим наукам индуктивных методов <…> Предметом схоластического языкознания является авторитетный текст („история вопроса“); не случайно большинство современных работ по общему языкознанию представляет собой рефераты, обсуждающие подобную литературу вопроса, желательно на иностранных языках, и посвященную никому не понятным экзотическим темам <…> Постоянно ощущается несводимость формально-логических схем к предметно-логическим схемам <…> Эрудиция как воплощение учености сегодня в избытке представлена многими примерами. Если автор имеет счастливую возможность издавать свои книги, всегда заметно, что энциклопедичность иных сочинений целиком подчинена целям классификационным и рекламным, а не задачам углубленного исследования предмета <…> Понятно, почему только что приведенные суждения не были опубликованы в свое время. Они подчеркивали важность работ не тех авторов <…> Много приходится читать диссертаций, отзывов и рецензий по затронутым здесь и смежным вопросам. Несправедливого в них очень много. По личному опыту: призывы к диссертантам ссылаться на первоисточник, а не на труды своего научного руководителя, который забыл этот первоисточник указать, встречаются обычно веселым перемигиванием присутствующих <…> Все чаще встречается утверждение, похожее на заклинание, о том, что А.А. Зализняк „в своих пионерских работах открыл нам древненовгородский диалект“ – это удивительно, ибо открыл его в полноценно законченном виде А.А. Шахматов – сто лет назад. Забыть так скоро? Не трудно признать пионерскими в этом смысле работы указанного автора, особенно теперь, когда о пионерах не пишут даже газеты <…> Профессионалы ли мы, если не уважаем прошлое? Или нам навязывают новую этику?» [91, с. 337 – 338].

Эта этика связана, в том числе с уходом лингвистов из науки в беллетристику – явление по отношению к науке внешнее, но имеющее внутренние аналогии. Лингвисты становятся в определенной степени беллетристами, оставаясь в рамках своей профессии. По словам М. Кронгауза, можно говорить о своего рода «беллетризации» науки. На смену подчеркнутому структуралистскому равнодушию к объекту исследования (не важно, что изучать, важно как!) приходит увлеченность этим объектом и потребность передачи этой увлеченности подразумеваемым собеседникам. На смену отчужденности объекта исследования от исследователя приходит понимание науки как диалога об этом самом объекте. На смену чистой семантике научного текста (текста об объекте) приходит прагматика. Появляются роли говорящего (исследователя) и адресата (читателя или оппонента). Роль адресата становится все более важной. Именно поэтому вместо трудно читаемых или просто нечитаемых описаний (структурализм принципиально не учитывал интересы читателя) предлагается по возможности увлекательное чтение, что ведет к созданию беллетристики научной… Что и означает, по-видимому, конец эпохи [9, с. 529 – 560; 6].

Действительно, в 90-е ученым, не в последнюю очередь, лингвистам было вновь навязано графоманство. Научная публикация сама по себе перестала быть мерой вклада отдельного субъекта познания в общенаучное поступательное развитие в силу того, что объем вводимых в научный обиход текстов не отражал адекватно объема «приращенного» нового знания. Однажды полученный и в определенный момент новый научный результат просто варьировался ученым и повторялся им во многих публикациях. Помимо прочего, ученые, обладавшие высоким научным престижем, цитировали преимущественно «себе подобных» [164, с. 79]. Ничего нового. Возрождалось советское графоманство, которое, к 1960-м годам уже стало комическим персонажем советской культуры. В этой связи поучительно вспомнить рассказ Терца-Синявского «Графоманы», который воспроизводит всю историю советского графоманства: рассказ одновременно высмеивает и реабилитирует графоманство, выявляет сложные иронические игры и двусмысленности, характеризующие письмо, как литературное, так и нелитературное. В советской научной культуре 70 – 80-х гг. герой-графоман получает свой заслуженный «лавровый венок».

Перед нами отрывок из юмористического рассказа популярного советского писателя В. Голявкина под названием «Аврелика. Доктор филологических наук»:

«– За свою жизнь я сделал выдающееся открытие, – улыбнулся он устало, – пустил по свету слово АВРЕЛИКА. Докторскую диссертацию защитил на это слово. Сотни страниц исписал бисерным, мелким почерком. Старался больше есть, чтобы курить поменьше, поменьше спать, чтобы больше написать. С тяжелыми свинцовыми веками и отяжелевшим желудком бил в одну точку… – Он откинулся в кресле и закрыл глаза, давая понять, что бить в одну точку с тяжелыми веками и отяжелевшим желудком далеко не легкое занятие. – Труд кропотливый, повседневный, повсеместный, постоянный, неисчерпаемый… – продолжал он, но я перебил:

– Аврелика?

– Ударение на первой букве, – поправил он, – вы неправильно произносите….

Я все-таки спросил:

– Каким же образом вы пустили по свету это свое слово?

Он глубоко вздохнул. Не так-то, мол, все просто было.

– Постараюсь объяснить. Слушайте меня внимательно и не перебивайте. Итак: в любом разговоре вы вставляете постоянно слово АВРЕЛИКА…

– Ну, так, а дальше что?

– Вы проделываете это с серьезным лицом, – выставил он указательный палец перед своим носом, – иначе…

– Что?

– Провал. Воспримут несерьезно… Итак, тот, кому вдалбливаете аврелику, сам в конце концов начинает произносить это слово, то есть ваш собеседник в свою очередь пересыпает свою речь авреликой, и таким образом аврелика передается друг другу.

– Для чего?

– Мое учение АВРЕЛИКИЗМ, погодите улыбаться, необходимо человеку как вода. Как воздух. Как стройматериалы, в конце концов, бетонные перекрытия, блочные дома, музыкальные инструменты, автобусы, троллейбусы, балконы, авиационная промышленность, еда, питье, самовары и одежда!

– По-вашему, выходит, засоренная речь лучше чистой речи?

– Не в этом суть. В крайнем случае, можно делать ударение на последнем слоге, слово-то остается. Да и не в ударении дело, если на то пошло. Гибкость всегда хороша. И везде….

– Но почему вы уверены, что ваше слово пошло по свету?

– Здесь у меня целая теория. Сотни страниц, исписанных мелким, бисерным почерком. Все учтено. И оговорено….

– Не все, – сказал я, – далеко не все. Себя вы не учли.

– Как то есть?

– Забыли пересыпать свою речь авреликой, – сказал я.

Он спохватился:

– О да… Аврелика… тьфу, черт, аврелика… конечно же, аврелика, да, да…

(Теория, не связанная с практикой, сотни страниц, исписанных мелким, бисерным почерком, – коту под хвост.)

Он все твердил:

– Забыл, забыл пересыпать…

– Из пустого в порожнее, – добавил я с удовольствием.

А он утомленно улыбнулся. Он давал понять, что всю жизнь пересыпать из пустого в порожнее не легкая работа, тяжкий труд. И от этого сознания улыбка не сходила с его лица, становилась резче, четче, каменным становилось у него лицо и каменной была улыбка. И легкое слово „аврелика“ превратилось у него в камень, тяжелый, громоздкий, брошенный посреди дороги и мешающий проехать и пройти» [53, с. 342 – 346].

Гласность и перестройка 80 – 90-х гг. возродили массового ученого-любителя, так скажет С. Бойм [36, с. 260]. Правда, это тоже было не ново. Еще в 70-х возник вопрос: можно ли получить «интеллект взаймы». Именно таков был первоначальный вариант названия сатирической комедии «Пена» Сергея Михалкова, постановка которой в Московском театре сатиры состоялась в 1976 году. Написана она была в годы расцвета так называемой производственной темы в советском искусстве. Напомню сюжет: директор одного крупного научного учреждения Махонин желает защитить докторскую диссертацию. Сам написать ее он не умеет, да и не хочет, вот и воспользовался услугами некоего Уклейкина, который не безвозмездно согласился помочь создать докторскую диссертацию для бездарного руководителя, стремящегося стать почтенным академиком. Корпорация лиц, скромно пожелавших остаться неизвестными, за находящуюся «в пределах разумного» сумму, состряпали ему докторскую диссертацию. Функции «связного» были возложены на некоего Солому – прирожденного бизнесмена от научных трудов. И если бы не энергичное вмешательство юридических органов и прессы…?! И все всё понимали уже тогда. В.В. Бибихин запишет в дневнике то, что скажет в 1971 году А.Ф. Лосев: