…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

Для самой себя я намечала единственный путь выхода из острого ощущения обвала, некоего конца. Это был конец эпохи – не нашей, но продолжавшей до какого-то времени существовать одновременно с нашей, деятельно вплетаясь в нее, давая ей свое измерение. С уходом этих людей время, современность уплощались.

Через несколько месяцев скончался ровесник Конрада В.М. Жирмунский (1891 – 1971). Ощущение обвала было связано с тем, что скончавшиеся были опорными столпами тогдашней гуманитарной жизни. Здесь важны были несколько признаков. Во-первых, родившиеся в рубежное десятилетие (середина 1880-х – середина 1890-х), выпускники классических гимназий, Петербургского университета, они обладали, помимо своей талантливости, очень большим и ставшим постепенно уникальным запасом общегуманитарных знаний. Это были люди из „хороших семей“ – духовного сословия, врачей, присяжных поверенных и проч., где образованием детей занимались с детства. Второе – они успели получить профессорские звания еще в начале 1920-х и рано сформировали академический статус, соответствующий их научному авторитету, и не потеряли его в перипетиях советских кампаний (которые особенно тяжело прошлись по Жирмунскому, Проппу и Эйхенбауму). Это и обеспечивало их опорное значение.

Рискну высказать, очень надеясь, несмотря на щекотливость сюжета, быть правильно понятой, соображение: один из побочных результатов ухода из научной жизни ученых первого ряда – на их место оказался невольно вытолкнут судьбой тот, кто должен был достойно занимать второй ряд, – Д.С. Лихачев. На наших глазах он, можно сказать, изнемогал, долгие годы выполняя функцию единственного опорного столба и постепенно невольно реставрируя в нашем извращенном обществе сталинскую схему: один главный в каждой области культуры. Наличие одного такого академика с его набором качеств, который здесь нет смысла перечислять, было удобно дряхлеющей советской власти, но стало удобно постепенно и власти постсоветской, а также и самой интеллигенции, так как в весьма трудное время снимало с нее необходимость личных действий. Но это – отдельная тема.

Типичные биографии тех, кто шел на смену, т.е. занимал ключевые посты в гуманитарной сфере, мало имея отношения к науке, были иными: М.Б. Храпченко (выбранный при содействии В.В. Виноградова в академики в 1966 году и в следующем году ставший академиком-секретарем Отделения), родившийся в 1904 году в деревне Чижовка Смоленской области, окончивший в 1924-м Смоленский университет; А.И. Метченко (возглавлявший кафедру советской литературы филологического факультета МГУ с 1952 года по 1983-й, до последнего дня жизни), родившийся в 1907 году в деревне Тыща Долговической волости Могилевской губернии, окончивший Ленинский пединститут в 1926 году; этот список может быть сколь угодно долгим. Нет смысла пояснять, что я не сомневаюсь в постоянном появлении самородков из самой что ни на есть „глубинки“ России; среди этих людей, однако самородков не было; напротив, они были преградой для них, как и для всего живого и настоящего. Все они были прежде всего функционерами и назначенцами коммунистической партии, государственными чиновниками „идеологического фронта“. Именно эти люди 50 – 60 лет, 1900 – 1910-х годов рождения (К.Н. Ломунов, 1911 года рождения, окончивший в 1937 году МГПИ им. Ленина, с 1969 года и до постсоветских лет возглавлявший отдел русской литературы ИМЛИ и парализовавший научную работу; В.И. Кулешов, 1919 года рождения, зав. кафедрой русской литературы и многолетний секретарь партийной организации филфака МГУ; П.С. Выходцев, 1923 года рождения, окончивший в 1948 году Северо-Осетинский пединститут, автор основного вузовского учебника 1970-х годов „История русской советской литературы“), учившиеся уже в советских школах во время внедрения „бригадного метода“, окончившие гуманитарные факультеты без преподавания истории (по большей части они получали высшее образование до 1934 года), – это безнадежное, в общем, поколение заполняло теперь опустевшие ряды.

Между ушедшим поколением и поколением В.Н. Топорова, Вяч.Вс. Иванова, С.Г. Бочарова и Н.Я. Эйдельмана образовался провал.

Конечно, сейчас многие могут думать: „Как? 1970 год – ведь это же расцвет структурализма…“ Да, но все-таки это были внутренние научные процессы. А в стране, помимо города Тарту, шли так или иначе многочисленные конференции, в них хотели и могли участвовать талантливые студенты и аспиранты, и кто-то должен был возглавлять, формировать эти конференции, опираясь на поддержку академиков. Выходили академические издания, и в их редколлегиях должны были быть люди науки с известными именами; нужно было на кого-то опираться в вечных хлопотах перед властью.

Так и продолжалось до 1969 – 1971 годов. Потери тех лет понизили уровень научной гуманитарной жизни страны. Вся академическая жизнь оказалась в руках безнадежного и во многом разрушительного в своих действиях поколения. Е.М. Мелетинский и Ю.М. Лотман, из поколения конца 1910-х годов рождения, были единичными явлениями – потому, возможно, что именно многие их сверстники погибли в лагерях и были выбиты на войне; они возвышались как потрясающие монолиты, авторитетные для нас всех и не имевшие никаких „рычагов“ воздействия на официоз.

Надо было, чтобы поколение 1929 – 1930 годов рождения заняло опустевшее место. Но нормальным путем это не получилось. Известны истории с докторскими защитами Вяч.Вс. Иванова и В.Н. Топорова. Чем выше была их профессиональная и общественная репутация, тем ниже она была в глазах официоза. Советская академическая среда – в университетах, в научных институтах, т.е. обучение студентов, важнейшие научные издания, – была в эти годы далека от них (хотя Топоров и Иванов последовательно возглавляли свой сектор в Институте славяноведения, но это был все-таки остров). Их место в научной гуманитарной жизни первой половины 1970-х годов было в чем-то близко к месту человека из „обвалившегося“ поколения – М.М. Бахтина (1895 – 1975): он писал, печатался, к нему ходили паломники, но советский официоз старался не замечать его существования.

Когда поколение 1929 – 1931 годов рождения набрало силу и составило свою среду – высокой эрудиции, широчайшего диапазона, масштаба, открытости, публичности (в отношении двух последних качеств – за исключением В.Н. Топорова, по его личным особенностям, которые искупались совершенно самой его неустанной работой, заменявшей собой работу целого института), то за ним уже совершенно по-другому, совсем в других условиях формировалось поколение 1934 – 1938 годов рождения (Гаспарова – Аверинцева).

Старшее из этих двух поколений доучивалось (уже по окончании университета), а второе – училось уже в послесталинской стране. Источники гуманитарного знания были гораздо более доступны, чем в 1930 – 1940-е годы. С начала 1960-х годов набиравший силу московско-тартуский структурализм расширял представление о материале изучения и давал пищу для методологической рефлексии. Оба поколения дали ученых первого ряда. В постсоветские годы они быстро заняли те самые места в академической жизни, которые и должны были занимать в „нормальном“ обществе» [166, с. 44 – 57].

Действительно, материал и методологическая рефлексия были. Был, например, Г.П. Щедровицкий – советский философ и методолог, общественный и культурный деятель, создатель системомыследеятельностной методологии, основатель Московского методологического кружка, идейный вдохновитель «методологического движения». При жизни опубликовано лишь его две брошюры, две коллективных монографии с его участием и порядка полутора сотен отдельных статей, написанных им в одиночку или в соавторстве. Тираж сборника «Проблемы исследования систем и структур» (1965) арестован, набор монографии «Педагогика и логика» (1968) рассыпан [115, с. 66 – 69].

Были и другие «школы», по выражению К.Г. Красухина, «не попавшие в струю»:

«Я долго думал, как можно назвать школу, о которой пойдёт речь в моих заметках. Термин „маргинальная“ здесь никак не подходит: это слово в русском языке имеет отрицательный смысловой оттенок, с ним связано представление о дикости, ненормальности и т.д. Не годится и эпитет „периферийная“: так можно назвать отсталую школу, изучающую мелкие и второстепенные научные вопросы. Всё это никак не применимо к выдающемуся профессору МГУ Олегу Сергеевичу Широкову, чьи лекции становились событием для всех, слушавших их. Но факт остаётся фактом: о школе Широкова вспоминают гораздо реже, чем, к примеру, о школе ОСИПЛа <…>

Ко времени приезда О.С. Буковина только десять лет была частью Советского Союза; молодой учёный застал преподавателей, которые при румынских властях ездили на стажировку за границу. Один доцент в конце 20-х гг. учился в Париже у самого Антуана Мейе (как и учитель О.С. – М.Н. Петерсон). Наличие таких людей создавало определённую культурную атмосферу в институте. К сожалению, она начала разрушаться из-за совсем иных веяний – провинциальная партократия насаждала свой дух. Одним из самых блестящих студентов О.С. в Черновцах был Валерий Чекман (1937 – 2001), успешно усваивавший теорию языкознания, славянскую филологию, балтийские языки. Против него было на пустом месте раздуто персональное дело; в местной газете появилась статья с грозным названием: „Це буде наукою“ – об ужасно растленном студенте пединститута, не соответствующем идеалам советской молодёжи. В.Н. Чекман отчислен за „неуспеваемость и аморальное поведение“. По рекомендации О.С. он приехал в Ростов-на-Дону (с почётными грамотами за отличную учёбу и активную общественную работу) к выдающемуся лингвисту А.Н. Савченко, и защитил у него диплом. Затем Чекман учился в аспирантуре в Минске, работал в Белорусском университете, а последние 20 лет жизни провёл в Вильнюсе, где организовал кафедру славистики. Профессор Валерий Николаевич Чекман (Valérijus Čekmónas) имел заслуженную репутацию выдающегося знатока балтийских и славянских языков. Этот талантливый и неординарный человек пришёлся не по вкусу провинциальным партработникам. Не ладил с ними и сам О.С. Широков. Через восемь лет он покинул Черновцы и стал заведующим кафедрой общего языкознания Минского института иностранных языков. Но время, проведённое в Буковине, не было бесплодным. Наоборот, в этом краю исторически сложилась многоязычная обстановка. Русский, украинский, румынский, идиш имели здесь давние традиции. Имелись в этих краях и поблизости деревни, населённые греками и албанцами. Это предопределило интерес О.С. к мультилингвизму и языковым контактам. Работая в Черновцах, он стал собирать языковой материал греческих и албанских диалектах, продолжив эти исследования в Минске. Поработать в Греции и Албании для диалектологических штудий было в советское время недостижимой мечтой; О.С. изъездил все места поселений изучаемых народов в Советском Союзе, объездив украинские сёла, посетив Мариуполь, Кавказ, Казахстан. Автохтонные же греческие и албанские диалекты пришлось изучать по описаниям. Результатом работы явилась большая монография „Развитие глухого консонантизма в новогреческих и албанских диалектах“ <…>.