…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

Е. Ольшанская, И. Богуславский и Л. Иомдин вспоминают:

«В 50-е годы XX века не только писатели-фантасты, но и ученые задумались о том, не пора ли создать машину, способную переводить тексты с одного языка на другой. В Европе и Америке государство щедро оплачивало подобные научные разработки, а в России энтузиазм исследователей толкал вперед неповоротливую чиновничью телегу. Однако перед лингвистами неожиданно встали сложные проблемы. Оказалось, что умная техника совсем не так, как люди, понимает смысл слов. В известном рассказе Станислава Лема „Вторжение с Альдебарана“ это описано с юмором: „Пока космический прибор „телепат“, понимавший более 190 тысяч языков галактики, выводил на экране: Потомок по женской линии четвероногого млекопитающегося, пьяный землянин настиг умного пришельца и нанес ему смертельный удар палкой по голове“.

Но именно тогда советская наука шагнула в эпоху, которую можно назвать „серебряным веком структурной, прикладной и математической лингвистики“. Уже Сталина не было, уже была какая-то оттепель. Пятидесятые годы вошли в историю как эпоха романтики, веры в безграничные возможности науки. Математики, лингвисты, логики, психологи, кибернетики, литературоведы, физиологи высшей нервной деятельности, семиотики, аналитические философы встречались на междисциплинарных семинарах, работали вместе. Казалось, что немножко пройдет времени, и компьютерный переводчик будет сделан. Был академик Ляпунов, который об этом узнал, отец кибернетики наряду с Бергом и другими, и он решил, что у нас тоже надо попробовать сделать машинный перевод. У него была аспирантка в институте имени Стеклова, Ольга Сергеевна Кулагина, которая с детства великолепно знала французский язык. Он говорит: „Будешь делать машинный перевод“. Она язык знала, но ни о какой лингвистике не имела понятия. И она решили пойти в МГУ, найти какого-нибудь толкового студента и сделать с ним машинный перевод. Она пришла в университет и нашла толкового студента – это был Мельчук. Ольга Сергеевна Кулагина сделал первую систему, написала книгу о машинном переводе, она называется „Исследования по машинному переводу“, такая советская классика. Мельчук и в мыслях не имел сделать действующую систему машинного перевода, ему было просто интересно, как можно автоматически с помощью машины или без нее, совершенно неважно, как можно автоматически описать язык. Но, тем не менее, Мельчук написал две толстых книги „Алгоритм автоматического синтаксического анализа“. Это был абсолютно лобовой алгоритм, никаких компьютеров не предполагалось, все было написано от руки, т.е. Мельчук как бы симулировал действие машины.

Кто были люди, которые этим занимались? Какие были организации? Был так называемый Всесоюзный центр переводов, где занимались переводами с английского, французского и с немецкого на русский, кажется, и наоборот. Эти системы большого распространения не получили, хотя людей там работало довольно много и делалось все довольно быстро. Потом был такой человек Раймонд Генрихович Пиотровский в Ленинграде, который очень много сделал в этом направлении. У него была большая группа людей, они ездили по стране и собирали энтузиастов машинного перевода, а также большая группа в Минске, большая группа в Чимкенте, где был человек по фамилии Бектаев. В Инязе организована лаборатория машинного перевода, ее возглавил Виктор Юрьевич Розенцвейг. Что касается нашей группы, то мы попали в работу по машинному переводу достаточно случайно, когда Юрия Дерениковича Апресяна за его деятельность в качестве „подписанта“ разных писем выгнали из Института русского языка, где он работал.

В эпоху „бури и натиска“, когда прикладная лингвистика была одной из самых заметных, самых перспективных наук, все делалось по внутренней потребности, а не в силу навязанного кем-то плана, – вспоминает Владимир Андреевич Успенский. – Скажем, занятия И.А. Мельчука и Ю.Д. Апресяна толково-комбинаторным словарем не были предусмотрены никакими планами: Никто не заставлял П.С. Кузнецова, В.В. Иванова и меня открывать семинар по математической лингвистике. Или А.А. Зализняка заниматься со студентами санскритом» [129].

Итак, царство науки казалось тем самым алюминиевым дворцом, в который звал Чернышевский. Но как любой миф, миф о науке, выдавал желаемое за действительное. Облеченные доверием партии и народа, ученые не могли не чувствовать своей ответственности перед обществом. Для них – единственных в стране – наука была не мифом, а реальностью. Они видели в ней социальный рычаг и не имели права пренебрегать ее возможностями. Научная интеллигенция явочным порядком реализовала запретные для других конституционные свободы. Вот как позицию ученых выразил академик Капица:

«Чтобы управлять демократически и законно, каждой стране абсолютно необходимо иметь независимые институты, служащие арбитрами во всех конституционных проблемах. В США такую роль играет Верховный Суд, в Британии – Палата лордов. Похоже, что в Советском Союзе эта моральная функция выпадает на Академию наук СССР».

П. Вайль и А. Генис продолжают:

«Неразумная толпа с восторгом взирала на храм науки, пока таинства совершались внутри него. Ученые не могли не вмешиваться в дела общества. Но когда вмешивались, они переставали быть учеными, а становились диссидентами. Их тайное жреческое служение делалось явным. Когда наука говорила о нравственности, она профанировала свой культ, низводя его до общепонятных тезисов. Ученый растворил двери храма и пошел в народ или правительство. Снимая с себя сан, он превращался в гражданина. Однако в России это место было занято поэтом. Это про него было известно, что он „гражданином быть обязан“. Ученые видели в науке рычаг, партия увидела в ней средство шантажа. Как только ученые решили разделить с правительством ответственность за общество, и правительство и общество мстительно припомнило ученым практические результаты. И кукурузу, и изобилие, и коммунизм, который был все еще на горизонте. Абстрактное знание терпели, пока оно было знаменем эпохи. Но когда сами ученые захотели спуститься с эмпиреев, чтобы заняться черной работой государственного строительства, общество увидело в них равных. Перед равным стесняться не стоило. Раз ученые опустились до реальности, реальность сможет за себя постоять. Когда таблица умножения не справилась с коммунизмом, ее признали ошибочной. Недавних кумиров обозвали „образованщиной“. На разгул материализма Россия ответила идеалистической реакцией. Храмы науки превратились в музеи» [43, с. 104].

Музеи и чуланы, как позже ехидно уточнит эту метафору Р.М. Фрумкина:

«Прошлое науки – это комбинация музея и чулана. В музее – Выготский и Фрейденберг, Бахтин в гармоническом созвучии с Тыняновым и другими формалистами, которых на самом деле Бахтин терпеть не мог… Лотман и Аверинцев тоже уже в музее, потому что имена их знают. Точнее говоря, знают именно имена. Ибо, как я имела случаи убедиться, это знание пребывает вне всякого контекста – как внутринаучного, так и жизненного…Но раз уж в музейной витрине лежат научные работы, то на эти тексты положено ссылаться, не утруждая себя размышлениями об их сути. В чулане тоже не пусто. Там, по мироощущению нынешних филологов, пребывают такие незаурядные мыслители, как психолог С.Л. Рубинштейн, писатель и философ Ф.А. Степун, разносторонний гуманитарий С.Н. Дурылин, не говоря уже о марксистах разного толка – таких, как М.С. Каган или М.А. Лифшиц» [161, с. 153 – 154].

Но, как скажут П. Вайль и А. Генис, именно в них выросла слегка самоуверенная, ироничная элита. Научная религия потеряла своих адептов, общество разочаровалось еще в одном мифе. Но привилегированное ученое сословие осталось. Осталось, чтобы лелеять свою привилегию: помнить, что дважды два – четыре [43, с. 105]. Или, как чуть позже напишет В. Новиков в своем «Романе с языком»:

«Поздний и пост(ный) модернизм взамен глубинного диалога с языком вступили в дешевую интрижку с легкомысленным двойником языка, с речью-проституткой, па-речью (пользуюсь древней словообразовательной моделью: не „сын“, а „пасынок“). В этом симбиозе от мира взят наносной, поверхностный хаос, от человека – эгоцентрический цинизм, от языка – легкодоступная свобода игрового плетения словес. Это словоблудие почти неуязвимо для разоблачения, его невозможно призвать к ответу, поскольку оно ни за что не держится и ничем не дорожит» [122. с. 118].

В то же самое время для науки о языке это было время «патриотического языкознания», как скажет К.А. Богданов [33, с. 232]. Или, по словам Б.М. Гаспарова,

«в эпохи, тяготеющие к тотальным утопическим идеалам – как, например, в 1910 – 1920-е или 1950 – 1960-е годы, – лингвистика оказывается вознагражденной за эту свою верность принципам рационализма и детерминизма; в эти эпохи она выходит на авансцену интеллектуальной жизни, привлекает к себе всеобщее внимание, показывает путь другим областям знания. Но в эпохи, когда хрустальный дворец утопического всеединства обращается в пыль, такая позиция грозит ей превращением в интеллектуальное захолустье, до которого почти не докатывается „шум времени“ – новее идеи, новые проблемы, сомнения, занимающие современников. В этом отношении к истории лингвистики вполне можно было бы применить слова Мандельштама, сказанные по поводу детерминистской картины литературного процесса, о том, что такая картина напоминает „конкурс изобретений на улучшение какой-то литературной машины, причем неизвестно, где скрывается жюри и для какой цели эта машина служит“» [50, с. 8].

По своему взглянет назад, в то время Вяч.Вс. Иванов в своих мемуарах:

«Москва тогда стала удивительным средоточием лингвистической мысли. Ученые, съехавшиеся из разных стран на Международный съезд славистов в Москве в сентябре 1958 года, были поражены скоплением молодых талантов, которые перед ними выступили на вечернем семинаре, устроенном во время съезда в Педагогическом институте иностранных языков. В один голос иностранцы говорили мне, что не видели ничего подобного ни в одной другой стране. Почему это стало возможным? Кроме общих (и справедливых) ссылок на неиссякаемую талантливость России и начало первой оттепели, высвободившей умы, особенно юные, не тронутые еще морозами, должны были действовать и какие-то особые причины. Тогда мне приходило в голову, что лингвистика была единственной областью гуманитарного знания, где уже существовали достаточно строгие методы исследования, а контроль правительственной идеологии еле ощущался, а по существу отсутствовал. Не удивительно, что многие одаренные молодые люди устремились в эту сферу занятий. Это же в известной мере остается справедливым и по отношению к следующему поколению (С.А. Старостина, Е.А. Хелимского и других, людей, уже в молодости обнаруживших огромный лингвистический талант и его реализовавших). Они учились уже у моих бывших учеников – Зализняка и В.А. Дыбо (мне удалось добиться принятия в аспирантуру этого блестящего акцентолога после того, как от него пришло письмо из Горьковской области, где он работал школьным учителем). В большой степени современный расцвет исследований по отдаленным связям между языковыми семьями, где благодаря поколению Старостина русская наука бесспорно опережает другие страны (в США только самое младшее поколение и то постепенно начинает входить в эту работу), продолжает начатое безвременно погибшим В.М. Илличем-Свитычем…» [80, № 1, с. 173 – 199; № 2, с. 155 – 196; № 3, с. 158].