…В борьбе за советскую лингвистику: Очерк – Антология

А. Жовтис в своих «Непридуманных анекдотах» опишет такой случай:

«Корифей филологической науки Роман Осипович Якобсон впервые после более чем тридцатилетнего отсутствия приехал из США на родину и должен был встретиться со студентами Московского университета[7]. В одной из аудиторий филфака профессор О.С.А. представила его слушателям:

– С лекцией о проблемах современной лингвистики перед вами выступит известный американский ученый господин Джекобсон.

Видимо, Ольга Сергеевна все еще трепетала от страха: ведь старый приятель Маяковского был эмигрантом и не раз высказывался „из-за бугра“ по различным отечественным адресам.

Якобсон поднялся на кафедру, помедлил минуту, а потом задумчиво произнес:

– Вообще-то я Роман Осипович Якобсон. Но моя американская кухарка обычно называет меня мистер Джекобсон (Jekobson)» [71, с. 24].

Вяч. Вс Иванов, в свою очередь, вспомнит, как декан факультета Р.М. Самарин отказался давать ему характеристику, мотивировав свой отказ тем, что он (Вяч.В.И.) «был связан с американским шпионом Романом Якобсоном» [80, № 3, с. 156].

Как видим, оценка той эпохи – конца 50-х – 60-х годов – до сих пор отражает борьбу мнений. До сих пор: вот одно из мнений сегодняшнего дня, вполне «официальное» (если не сказать «официозное»), так как принадлежит академику Н.И. Балашову и член-корреспондент РАН Ю.Л. Воротникову:

«Как известно, в конце 50-х – 60-е гг. в языкознание ворвалась струя воинственного крайнего структурализма. Его поборники основной своей мишенью сделали принцип историзма. Они наряду с некоторыми новыми и, скажем, в общем плодотворными исследовательскими приемами внесли в лингвистику известную сумятицу, ниспровергая чуть ли не все достижения „традиционной“ науки. Разумеется, против подобной „революции в лингвистике“ выступили многие ученые, среди которых особенно выделялся уже тогда известный теоретик языкознания В.И. Абаев. Скажем прямо, своими глубоко аргументированными выступлениями на дискуссиях и в печати он внес существенный вклад в преодоление крайних проявлений структурализма. Во все периоды своей научной деятельности В.И. Абаев без устали подчеркивает необходимость опоры на основной принцип диалектического материализма – на историзм» [45, с. 8].

Как бы там ни было, ясно одно: поколение ученых-лингвистов – 60-десятников боролось. Боролось за возможность путешествовать благодаря научным конференциям, захотелось посмотреть мир. Р.М. Фрумкина вспоминает:

«Первое в моей жизни приглашение приехать читать лекции я получила из Огайо. Написал мне профессор Тварог… Тогда, в начале 60-х, ни на что, впрочем, не рассчитывая, я все же отправилась на прием к нашему директору В.И. Борковскому. Борковский выслушал, посмотрел на меня не без некоторого изумления, потом взял письмо Тварога и начертал поперек грифа Университета штат Огайо: „Под благовидным предлогом отказаться“… Институту потребовалось тридцать лет, чтобы решиться официально отправить меня за границу. Первый день августовского путча 1991 года я встретила, стоя за кафедрой в аудитории Университета города Фрибур в Швейцарии. Надо ли говорить о том, как мало меня потом интересовала и конференция, и швейцарские Альпы» [160, с. 109].

Лингвисты – 60-десятники боролись против «конца прекрасной эпохи», который начался в 1966 – вместе с судом над Синявским и Даниэлем, а в 1968 – «вторжением в Чехословакию». Р.М. Фрумкина о том же:

«В Институте русского языка тогдашний его директор, Ф.П. Филин, начал с поименного преследования „подписантов“, а кончил тем, что институт в его прежнем виде просто перестал существовать… В Институте языкознания многие отделались легким испугом – покаялись разок на партбюро, и дело было прочно забыто» [160, с. 135].

Правда «борьба» – это весьма условное понятие в среде советской научной интеллигенции 60-х годов:

«…в обоих институтах – в нашем и в Институте русского языка – намечались акции, связанные с вторжением в Чехословакию и необходимостью показать интеллигенции, кто здесь хозяин. Одновременно в полную силу заново стало обсуждаться дело Синявского и Даниэля и поведение разных лиц в этой связи. Читатель по-моложе, быть может, ожидает далее рассказа о нашем сопротивлении и протестах. Он будет не просто разочарован – скорее всего, ему будет трудно поверить в происходившее. Никаких открытых протестов внутри институтов после 25 августа 1968 года просто не было. А.А. Реформатский, вынужденный обстоятельствами выступить в связи с вторжением в Чехословакию, сумел построить свою речь вокруг цитаты из Блока „Век девятнадцатый, железный…“ и ничего не сказать по существу. И мы поставили это ему в заслугу: он сумел прикрыть нас, молодых сотрудников, которым просто посреди стихотворной строки заткнули бы рот».

Характер расправ был разным. Это зависело от тех, кто в данном учреждении держал руку на рычагах власти. Уж на что Ф.П. Филин был одиозной фигурой, но в бытность его директором Института языкознания он не совершил и десятой доли тех пакостей, с помощью которых позже он, по существу, разогнал Институт русского языка. Причины многообразны – отсутствие в нашем институте прямых соперников Ф.П. Филина, который все-таки был русистом, отношения между директором и партбюро, где были персоны и почище его и т.п.

В нашем институте происходило много отвратительного, но последствия этих чисток и разбирательств были не столь разрушительны, как в Институте русского языка. Там с некоторого момента Ученый Совет стал собираться специально для того, чтобы изгонять одного за другим людей, воплощавших лучшее, что было тогда в русистике, и не только в ней.

Кто-то посмел воздержаться, когда на голосование было вынесено требование одобрить вторжение. От кого-то другого потребовали осудить тех, кто воздержался, а в результате – выгнали всех: Ю.Д. Апресяна, Л.Н. Булатову, Э.И. Хан-Пира и Н.А. Еськову – за подписи под тем самым письмом, которое Игорь Мельчук отправил без меня, Л.Л. Касаткина – за выступление против вторжения, а Лену Сморгунову и Володю Санникова, организовавших с помощью Тарковского просмотр еще не вышедшего на экран фильма «Андрей Рублев», выгнали именно за это. Один и сейчас процветающий деятель сильно способствовал тогда слухам о том, куда пошли деньги за билеты, намекая, что они собраны для семей политических заключенных. Насколько я представляю себе тогдашнюю жизнь, это было бы невозможно даже технически – билеты были из кассы клуба «Каучук», где проходил просмотр.

Наконец, несколько крупных ученых, членов КПСС, решили не связываться с тем, что в просторечии называлось «коллективка», поскольку совместные действия вменялись в вину уже как таковые. Они послали письма – кто прямо в ЦК КПСС, кто – в райком или горком, но каждый только от своего имени. В этих письмах в достаточно обтекаемых и юридически безупречных выражениях отстаивалось право граждан обращаться в высшие инстанции с письмами, в том числе – с прошениями в чью-то защиту. Их вынудили уйти, не помню уже, с какими формулировками.

Поистине, гордиться могла тишайшая и незаметная Татьяна Сергеевна Ходорович. Неожиданно для всех она послала обращение в ООН! Ее тоже выгнали, хотя была она вдовой с тремя детьми.

Все эти расправы растянулись во времени на довольно длительный срок [160, с. 164 – 166].

Эта была хтоническая борьба «молодости» со «старостью». По случаю «красных дней» устраивались «капустники». Капустники могли быть довольно-таки ядовитыми. Доставалось более всех, конечно, старшим, потому что они были узнаваемы. Одно из удачных представлений имело главной героиней Ольгу Сергеевну Ахманову. Человек она была в высшей степени своеобразный – при несомненном уме и незаурядности, она искусна в интригах и так театральна. Ахманову изображала Кира Филонова. С присущим ей артистизмом и элегантностью Кира стояла на кафедре и поигрывала дешевыми бусами, которые на глазах превращались в известное всем ахмановское ожерелье. Она говорила:

«Знаете, я вчера была на докладе – ах, эти сердитые молодые люди от лингвистики! Совершенно непонятно, но безумно интересно!»

Последняя фраза к Ахмановой приклеилась. Она сама этому способствовала, поскольку обладала недюжинным здравым смыслом и по поводу сплетен о своей персоне всегда говорила:

«Лучше плохо, чем ничего» [160, с. 102].

Рубеж конца 60-х – начала 70-х годов – эпоха, как тогда говорили, «подведения итогов и закрепления достигнутого». Обозначим две даты: 1967 год – год 50-летия Великой Октябрьской социалистической революции, 1970 год – столетие со дня рождения В.И. Ленина.

По Предисловиям и Содержанию таких сборников как «Советское языкознание за 50 лет», «Теоретические проблемы советского языкознания» и «Ленинизм и теоретические вопросы языкознания» сегодня можно понять, как советское языкознание понимало свою роль в обществе, оценивало себя и свои достижения. Обратимся к первому из перечисленных сборников в качестве иллюстрации сказанного.