Я, Хуан де Пареха

Вообще слуги короля рыскали по всей стране в поисках подобных странных существ. Этого карлика нашли в деревне, в какой-то глухомани, и привезли ко двору. По-настоящему его звали Франсиско Лескано. Тело его, искривлённое самым ужасным образом, доставляло ему беспрестанную боль. Я часто делал ему массаж, чтобы дать хоть малый отдых зажатым, всегда напряжённым мышцам кривых ножек и горбатой спины. Соображал он не слишком хорошо, поскольку постоянное страдание не давало ему сосредоточиться на учении, но мы с ним стали большими друзьями. Он прожил во дворце лет семь-восемь, а потом умер.

— Мы с тобой братья, — говорил он мне низким, басовитым голосом, неожиданным для такого маленького человечка. — Мы братья, потому что оба оказались чего-то лишены уже в момент своего рождения. Ты родился сильным, здоровым, но чёрным. А я родился калекой, мне досталось тело больного уродливого ребёнка. За что Бог взвалил на нас с тобой такое бремя, Хуанико?

— Наверно, Бог хочет научить нас смирению. Ведь его самого унижали и отвергали, он сам рассказывал об этом людям. Помнишь, как в Писании: «Кто возвышает себя, тот унижен будет, а кто унижает себя, тот возвысится».

— Ты язык-то попридержи. А то тебя, неровен час, обвинят в государственной измене. Кто у нас выше всех? Король! Ты и его унизить вздумал?

— Упаси Бог! Не про него это. Наш король унаследовал своё высокое положение от предков, — возразил я. — А сам он человек очень добрый, всегда разговаривает со мной в дворцовых коридорах, даже не брезгует до меня дотрагиваться.

— Бедный Хуанико! Как же мало тебе нужно для счастья!

— Это не так... Ноя — человек грешный. Поэтому внутри себя я стараюсь не восставать, не гневить Бога. Каким родился — таким родился.

Я вспоминаю сейчас наши беседы... Наверно, моя тайна мучила меня слишком долго, и пришло время с кем-то поделиться. Я признался Ниньо де Вальекасу в своей страсти к искусству, сказал, что мечтаю писать картины. Выслушав меня, он улыбнулся сочувственно и горько, а потом просто погладил мою руку своими уродливыми искривлёнными пальчиками. Мой друг ничего не сказал, однако на душе у меня полегчало.

На портрете у Мастера карлик смеётся. Но и в этом беспечном смехе дону Диего удалось передать всю трагедию его несчастной жизни.

При дворе были и иные причудливые создания: бородатый лилипут — ростом по пояс взрослому человеку, с грубым жестоким лицом солдата, и ещё один, бледный и очень добрый, который служил писцом в королевской канцелярии. Этому человечку я сочувствовал больше всех, видя его мудрый высокий лоб, одухотворённый взгляд и глубоко посаженные, печальные глаза, сиявшие удивительным светом. Всё это так не вязалось с его маленьким скукоженным телом! Да и ручки, листавшие страницы огромных фолиантов, были не больше руки наследного принца. Звали писца Диего де Аседо, но король иногда шутливо называл его кузеном. Меня всегда интересовало почему. Только ли потому, что оба бледны и печальны? Или потому, что оба любят книги и цифры? А может, бедный Диего и в самом деле дальний родственник короля? Знатные семьи обычно стыдились ребёнка-урода и стремились сбыть его с рук: спрятать куда подальше или отдать на воспитание беднякам, — а те и рады, поскольку получали деньги за ненужных богачам детей. Что ж, правды про карлика Диего я всё равно не узнаю. Да и многие другие вопросы, снедавшие меня всю жизнь, так и уйдут со мной в могилу.

Долгое время я не мог примириться с тем, как тщательно изображал Мастер уродства этих людей. Но он оставался верен себе: писал то, что видел, так, как видел, и неустанно твердил, что правда — и есть главный закон искусства. Я же внутренне сопротивлялся его хладнокровию и даже некоторой, как мне казалось, жестокости. Но взглянув на эти портреты спустя годы, я понял, что ему удалось сделать для этих несчастных то, чего не достигнешь никаким украшательством. Он написал их души.