Я, Хуан де Пареха

— Я подумаю, — пообещал я новому другу.

Я ломал голову, но придумать ничего не мог. Ну как говорить об этом с Мурильо? Во всём признаться? Я испытывал муки мученические. Ведь в любой момент я мог заболеть или погибнуть от несчастного случая — и что тогда? Тогда я приду на Высший суд со всеми своими грехами, без покаяния, без прощения. Разве можно так предстать перед Господом?

В те дни я как раз пытался изобразить Деву Марию. Да-да, ни много ни мало! Почему-то мне казалось очень важным изобразить на холсте юное нежное лицо Богородицы в момент, когда архангел, слетев к Ней с неба с благой вестью, произнёс: «Ты благословенна одна среди женщин!» Так она узнала, что станет Матерью Бога[31].

Натянув на раму добротный голландский холст, за который я выложил немало денег, я сделал угольный набросок: Мария стояла в полный рост, молитвенно сжав руки и потупив взор, с лицом очень серьезным, как и подобает юной девушке, только что узнавшей столь потрясающую новость. Тщательно, много часов я прорабатывал все пропорции и детали, готовясь писать красками.

И вот настала ответственная минута. У меня были наготове две кисти: совсем тоненькая, острая, из беличьей шерсти, и более широкая и жёсткая — для крупных мазков.

Я приступил к работе.

Начал с одежды: поверх тщательного сделанного эскиза я выписывал, как льнёт к стройным ногам юбка, как ниспадают складками длинные рукава, как капюшон обрамляет лицо и волосы, как охватывает шею кружевной ворот. Мне казалось, что я наконец научился хитрости Мастера: класть крошечный светлый блик на наружный изгиб ткани и мягкую, но густую тень — туда, где ткань уходит в глубь складки. Работа спорилась, и душа моя ликовала.

Спустя несколько дней я принялся за лицо. Сначала наложил основу — ровный коричневато-розовый слой. Мастер всегда писал кожу именно так, трогая фон всё более светлыми оттенками, слой за слоем, покуда тело не оживало и не начинало светиться, покуда не угадывались под кожей тонкие венки, пульсация крови, тёплая плоть. Я работал, смешивая краски на треснувшем фарфоровом блюде, которое использовал вместо палитры. Постепенно на полотне происходили чудесные превращения. Они появлялись под моей рукой, но я смотрел на них с изумлением, как на что-то отдельное и вовсе мне не подвластное. Лицо Богородицы округлялось, мягчело и становилось с каждым мазком не светлее, а темнее. Это было лицо моей соплеменницы, чернокожей девушки. Мерцал чёрный бархат зрачков, сияли белки, широкий нос завершался чутким раскрытьем ноздрей, полные губы слегка сжимались по уголкам. Из-под капюшона виднелись волосы — несомненно чёрные и курчавые. Я писал негритянскую Мадонну.

Сначала я остолбенел от радости. Но вскоре опечалился. Неужели в меня вселился дьявол? Неужели это он водит моей рукой, заставляя изобразить Марию негритянкой? Неужели я пытаюсь возвеличить себя и свой народ, сказать, что мы и есть богоизбранные? Я закрыл лицо руками и расплакался.

Потом в голову мне пришла новая мысль. Быть может, это ангел подсказал мне написать Деву Марию в таком обличье? Господь хочет, чтобы я раскаялся, чтобы наконец понял, что не смею тягаться с Мастером, не смею заниматься его искусством, не смею изображать красоту людей моей расы так же любовно, как Мастер изображает гордость и достоинство испанцев. Я совсем запутался и не знал, что делать. Только рыдал и несказанно терзался.

Вдруг я припомнил доброту Бартоломе. Он называет меня другом.

Однажды, когда моя картина была уже вполне закончена, но ещё не просохла, Мастер слёг с приступом мигрени{40}, который обыкновенно продолжался у него по нескольку дней. Я делал всё что мог, чтобы утишить его боль: и массаж, и холодное полотенце на шею, и чаи со снотворными снадобьями. Когда он наконец погрузился в беспокойный сон, который — я по опыту знал — принесёт ему облегчение, я задёрнул занавески и выскользнул из спальни. На смену мне пришла хозяйка, и на несколько часов я оказался совершенно свободен. Решение пришло внезапно и бесповоротно: надо попросить помощи у Бартоломе. И я отправился в мастерскую, где Мурильо работал над огромным полотном с облаками и ангелами.

— Бартоломе, ты мне очень нужен, — просто сказал я. — Пойдём со мной.

Он тут же отложил палитру, вытер руки, и мы прошли ко мне в каморку. Постепенно глаза моего гостя привыкли к полутьме, и он увидел картину.

Он тут же приоткрыл дверь, чтобы впустить побольше света, и принялся рассматривать полотно. Продолжалось это добрых двадцать минут. Затем он бережно прислонил картину к стене и предложил:

— Давай-ка пойдём куда-нибудь, где мы сможем свободно поговорить.

Чтобы нас не хватились, если Мастер проснётся и затребует меня или Мурильо, мы предупредили кухарку, что вернёмся через час, и вышли из дома. Не сговариваясь, мы двинулись по знакомой улочке в сторону маленькой церкви, куда обыкновенно ходили вместе на мессу.

Убедившись, что вокруг никого нет и никто нас не подслушает, Бартоломе горячо сжал мою руку.

— Прекрасная картина, друг мой! Поздравляю! Ты истинный ученик маэстро Веласкеса! И фигура, и драпировки, и свет — во всём видна школа! Но отчего тебя всё это так удручает?

— Я же раб! А по закону раб не имеет права заниматься живописью.

Мурильо оторопел.

— Но почему? Это так нелепо... — проговорил он с горечью и недоумением.

— Такие в Испании законы. Рабы могут заниматься ремёслами, но не искусством. Поэтому я и пишу картины тайком. Уже много лет я копирую работы Мастера и занимаюсь графикой. Сам.

— Какой же я тупица! — Бартоломе вздохнул. — Вижу не дальше собственного носа. И про закон этот я наверняка слышал, но пропустил мимо ушей. У нас-то семья бедняцкая, рабов отроду не держали. Так, Хуан, погоди... Ведь твои занятия живописью никогда не ущемляли белых людей? Ты ведь ничего их не лишал? Так в чём тут нарушение закона?

Простак Мурильо смотрел в корень. Он сразу сообразил, ради чего придумывают законы белые люди. И понял, что обвинять меня не в чем.

— Ты молодец, многому научился, — продолжал он. — Я не постыдился бы поставить свою подпись на том холсте, который ты мне сейчас показал.

— Ты очень добр ко мне, Бартоломе... Но теперь ты понимаешь, почему я не иду на исповедь? Священник тут же велит мне оставить эти занятия и больше не грешить, а я не могу. Я не готов отказаться от живописи.

— Погоди-ка, — остановил меня Мурильо. — Вот в этом надо разобраться. Значит, писать картины — грех? Я об этом не слышал!

— Но я раб!

— Значит, быть рабом грешно?

— Нет, не грешно. Просто несправедливо. Но я человек верующий, я не жду справедливости здесь, на земле. Она есть только на небесах. Я раб, а не бунтарь. Я люблю моих хозяев.

— Ты хороший человек, Хуан. И я не вижу за тобой ни вины, ни греха. Разве, когда ты приходишь на исповедь, священнику важно, раб ты или нет? Он тебя об этом спрашивает?

— Никогда не спрашивает. Только про грехи. А я ведь грешен. И должен признаться во всех грехах. — Я говорил, но уже чувствовал, к чему клонит Мурильо, и в душе моей затеплилась надежда.

— А при чём тут твои картины? Почему ты должен о них рассказывать? — лукаво спросил Бартоломе. — Друг мой, я в них никакого греха не вижу. А ведь я человек богобоязненный и против Божьих заповедей никогда не пойду. Так вот, я не считаю, что твоя любовь к живописи — это грех и что она должна мешать твоему общению с Господом.

— Ноя крал у Мастера краски.

-— Вот в этом и признайся. И пообещай, что больше так делать не будешь. Тебе не придётся красть краски, потому что я дам их тебе сам. Ну? Ты ещё сомневаешься? Пойдём же, пойдём в храм.

Под сводами маленькой церкви мы заняли очередь на исповедь. Бартоломе, по обыкновению, сразу впал в молитвенный экстаз. Я уже ничего не боялся, потому что всецело доверился другу. Во-первых, его доводы звучали весьма убедительно. Во-вторых, мне просто очень хотелось, чтобы он оказался прав.

Наконец моя очередь подошла. Я рассказал исповеднику обо всём: как злюсь, как ленюсь, как не спросясь беру у хозяина краски.

Я признался и в самом страшном грехе: в том, что разуверился в Божьей любви и решил — в своей гордыне, — будто Бог отказал мне в милости и прощении, в то время как на самом деле Бог любит своих детей безгранично.

Священник наложил на меня строгую епитимью[32], и я, вернувшись к Бартоломе, опустился возле него на колени. Мурильо сделал мне величайший подарок. Наверно, даже не представлял, какой. Исповедь, покаяние, епитимья — через это я вновь обрёл Господа! И я поклялся в сердце своём, что во всякую свободную минуту буду служить Бартоломе так же преданно, как служу Мастеру.

По пути домой он обратил ко мне счастливое, сияющее лицо и сказал просто и прямо:

— Хуан, дружище! Впредь ты будешь смело ходить к причастию. Я так за тебя рад!

— Вот бы показать мои работы Мастеру! — не удержавшись, воскликнул я. Мне действительно хотелось, чтобы его взор обратился к моим картинам. Мне хотелось этого больше всего на свете.

Бартоломе прищурился. Неподдельная радость на его лице сменилась осторожной крестьянской осмотрительностью.

— Если хочешь моего совета, Хуан... Не показывай работы Мастеру. Не стоит. Ещё не время. Пробьёт час, и ты сам поймёшь, что ему пора увидеть то, что ты написал за долгие годы. Пока рано.

— Значит, ты думаешь, что сделать Мадонну негритянкой нехорошо? — робко спросил я.

— Отчего же? Своим любящим чадам Господь может явиться и младенцем, и стариком, и прокаженным. Дева Мария тоже предстаёт перед христианами кем угодно: девочкой или девушкой, госпожой или служанкой, итальянкой, испанкой, чернокожей... Её нежность, доброта и святость засияют в любом сосуде, который она выберет временным пристанищем для своей души. А женщины твоей расы очень красивы, Хуан. Мадонне не стыдно явиться в таком обличье.

Он повернулся ко мне и дружески взял под руку. Мы вернулись домой. Жизнь моя с того момента стала богаче и счастливее. По-моему, я стал более цельным и хорошим человеком, потому что Бартоломе отвратил мой ум от мелочей и указал путь к истине. Красок я больше не крал. Мурильо действительно давал мне всё: и краски, и кисти, и даже холсты.

Я служил Мастеру, хозяйке и Бартоломе, писал картины, был всем доволен и считал, что иные радости мне не суждены, да и не нужны.