Шашлык из леопарда

— Да хоть горшком назови… — буркнула Ленка и больно ткнула ей указательным пальцем в верхнюю губу, прямо под носом.

И как только Ленка умудрялась делать всякий массаж — хоть силовой, спортивный, хоть точечный, китайский — с накладными ногтями?! Втягивает она их, что ли, как кошка?

— Ну вот, улыбаешься, значит, оживаешь, — довольно констатировала Ленка, глядя на нее сверху вниз… ну, прямо как на опознании трупа. — Готова, подруга?

— Готова, — кивнула она и только отодвинула от подбородка щекочущий край пледа.

Ленка вдруг нагнулась таким резким, смертоносным движением, так стрельнув глазами, будто задумала рывком поднять с пола бензопилу…

— Ты хоть помнишь тот последний звонок?

Оказалось, она так нагнулась, чтобы резко подхватить и подвинуть пуфик — причем не к изголовью, а подальше — к ее ступням. И села там, поодаль.

— Последний звонок? — не поняла Анна, успокоившись как-то чересчур рано и глубоко.

— Ну, не школьный же, е-маё! — ругнулась Ленка, ясно показав, что сеанс будет не фрейдовского психоанализа.

— Да, я помню, — кротко, сдаваясь в сомнамбулы, ответила она. — Помню.

Железный, жутко тяжелый для глаз ящик телефона-автомата во "Внуково"… В двадцати метрах от зоны регистрации. До рейса Москва-Владивосток, до конца света в одной, отдельно взятой столице чуть больше часа. Лотерея. Повезет — не повезет, ответит подруга или не ответит… Сколько там было нужно, чтобы позвонить — два рубля… или десять рублей… какие тогда деньги-то были, вообще? Точно помнится только, что мобильных еще не было. Вернее они были… но как иномарки. Здоровые такие железки Motorol'ы и Erircsson'ы. У нее не было ни мобильника, ни иномарки, время еще не пришло.

Подруга ответила — вот Божий подарок! Она подумала, что, может быть, это намек, сигнал надежды — еще она вернется, еще она родится тут… но только не сейчас.

— Ленка, слушай — и не ори, — спокойным, асфальтовым голосом произнесла она тогда в трубку уже набившую оскомину фразу — начало короткого гамлетовского монолога, который она повторяла всю дорогу до аэропорта.

Монолога, где только про "не быть"…

— …Я слушала тебя и не орала, ты помнишь?

— Помню. Спасибо, Лен…

Дождь еще был. Затяжной. Текло по стеклянной стене — и смывало со стекла какую-то бетонную постройку, стоявшую напротив… теперь, здесь, в этом времени, очень напоминавшую ей ментовский аквариум в стороне от Ярославки. Аквариум с обезьянником — два в одном. Надо же, зоопарк на выезде!

Она хорошо помнила картинки, но не помнила саму себя в те минуты, когда говорила в трубку аппарата того, уже почти вымершего вида телефонов. Хорошо тогда поработала с собой.

— Дождь был…

— Да, Лен. Я еще подумала- если нас не выпустят… ну, самолет… я останусь… Но я очень не хотела, чтобы дождь кончился.

"В самом деле не хотела?" — вдруг задумалась она. Все, что сейчас вспомнится про себя — придумано тут же, на диванчике, под пледом, в кротко-сомнамбулическом состоянии. У души прошлого нет… И как было в действительности там, в душе, тогда, в тот день, который помнится отчетливей и контрастнее, чем вся прошлая неделя, — это просто очень правдоподобная иллюзия, созданная именно сейчас, под уютным пледом… В ванной, под душем, придумывалось бы по-другому, в других тонах и акцентах. Картинка была бы в других ракурсах… в другом фильтре.

Относительно достоверны в прошлом только рассудочные мотивации. Она улетала во Владивосток — условно "навсегда". Она эвакуировалась. Она полностью меняла жизнь. Москва стала тогда ее личным Чернобылем. Все было брошено и должно было зарасти — детская песочница, школьные парты, домашние вещи… все. Все в одночасье стало смертельно опасным, даже любимые детские игрушки готовы были прикончить ее смертоносным излучением невыносимой правды.

— "Я улетаю навсегда. Не ищи. У меня все в порядке. Все деньги мои. Прости, Ленк. Спасибо, что не орала и вообще. Я позвоню"… В тебе, Ань, тогда грамм двести было, да? Мартини розовый? Угадала?

— Побольше. Я уже доела эту бутылочку. Которая поменьше… Но ты же помнишь, холодно было. И я вообще, ни в одном глазу. Не брало.

— Ну да. Конечно, не брало, как же… Так я тебе и поверила, что ты позвонишь. Я ж тебя знаю… — Ленка вздохнула и помолчала довольно долго, почти полминуты. — Я только убедила себя тогда, что я тебя знаю. И я знаю про тебя только одно — что ты не пропадешь.

— Спасибо, Лен.

— Да завсегда пожалуйста, подруга… Долетела хоть благополучно?

— Да.

— Без задержек?

— Да…

— Ну да, все задержки у тебя тогда раньше кончились…

В сердце кольнуло:

— Лен!

— Нет, ты уж лежи! Говорю я… Ты только отвечаешь "да" или "нет", если спрошу.

— Хорошо.

— Я сказала, "да" или "нет"! — круче завернула гайку подруга.

— Да…

— Знаешь, я тогда чуть не заржала, — продолжила Ленка, как своя, близкая, а не Фрейд. — Сквозь слезы… А если честно, я заржала потом. Ты прикинь, подруга: прямо, как в той песне про войну — "Дан приказ ему на запад, ей в другую сторону". Этот козел — в Питер, эта с разбитым сердцем… и с абортом — во Владик.

Она оказалась в ледяном гробу. Провалилась — и оказалась. Дышать стало нечем.

— Лен!

Ленка начеку — сцапала ее ступни под пледом, принялась мять. Дыхание открылось, гроб растаял… даже струйки холода от ледышек, стекавшие с плеч, она еще чувствовала с минуту.

— Лен! Откуда ты узнала тогда?! Кто тебе тогда сказал?

— Знаешь, Нюрка, ты меня всегда считала дурой… Вот скажи честно.

— Лен, прости…

Сегодня — единственный день, когда она была готова признать все, что было правдой.

— Я сказала, "да" или "нет"!

— …Да

— Ну, хорошо, если не дурой, то простушкой… хорошенькой такой, верной подружкой, в которую можно слить, а можно и не слить…

Теперь уже казалось, не она, а это Ленка ее позвала, чтобы раскрыть свою душу и вывалить жизнь. Теперь уже ясно стало, а не казалось, что Ленка всегда была умнее ее и на самом деле никогда не прикидывалась дурочкой, а она этого не замечала.

— …Но знаешь, я тебе хочу сказать, я уже тогда все видела… и хотя я еще была вся целенькой… вот не поверишь, но представь себе, была! Я сразу увидела, что ты учудила! Из тебя как душу выдернули… Я сразу поняла — аборт… и что ты никогда не скажешь… потому как вся из себя арийка, характер нордический… хотя и татарский.

За окном было жутко ясно и солнечно, когда женщина без лица и во всем белом длинной железкой снизу выдергивала из нее душу. Солнце давило в окно, как кляп в горло.

Потом она жутко радовалась, что уезжает, улетает навсегда в дождь.

— Знаешь, мне этот Ян, Янчик сразу не понравился. Но я тогда была твоей карманной подружкой. Я тебя боготворила. А теперь не боготворю. Теперь я знаю, что с тобой делать. А тогда не знала. Тебе ничего сказать было нельзя. Как же, умница-отличница. Гипнотезерка, вундеркинд. Любого чувака на коленки поставить — один кайф. Вот прямо как начала на выпускном, так и понеслась…

— Ты это о чем? — не поняла она.

— Помнишь, как ты бедного Ромео опустила в садике? — напомнила подружка. — Чего молчишь?.. Я про Виника говорю.

— Про Виника лучше не надо… — дернулась она под пледом.

— Ты хоть помнишь? — ковыряла старое подруга.

Чернота. Клумба с тюльпанами — и толстый гений Виник прямо посреди клумбы давит цветы коленями… И в кулаках у него хрустят стебли раздавленных тюльпанов. Позади него, вдали, светящееся окно. Почему-то сейчас, в памяти, оно ослепительно-белое.

— Если честно, Ленка, я вообще, плохо помню все, что до того было… — стала оправдываться она.

— До чего? — настаивала Ленка.

— До Владика… А может, до аборта… — корчилась она. — Только во сне бывает…

Похоже, Ленка тоже ждала этого дня. Все перевернулось. Это — ее день, Ленки. Сейчас она за всю жизнь ей нагреет.

— Ты как этого Янчика привела, я так сразу и подумала, что он тебя кинет… то есть бросит… Кудрявенький такой Дикаприо, блин… Бредпитовский. Смазливый козлина… Адвокатик сраный. Я так сразу и поняла, что будет адвокатиком, умотает к себе в Питер, как только последний курс закончит… Ну, то есть через полгода и слиняет… И станет там королем всех питерских адвокатов. А ты так и будешь тут еще четыре года пахать, ты ж не бросишь универ, ты крутая. Так и подумала, этот кинет, этот тебе не по зубам. Ну, тебе же не скажешь. Кто ты, а кто я в своей педлавке?.. Где аборт делала? По газете? Да?

— У меня… Да… Лен, я не хотела ни к кому из знакомых обращаться… А интернета у нас тогда еще не было, ты же помнишь.

— Да уж, как такое не помнить?! Самого главного в жизни у нас еще не было. Скайпа не было. Жежешки не было. Фейсбука не было… Как жили?! Не представляю!.. Ты помнишь, что он пил, когда ты его привела?

Она снова похолодела… но не в ледяном гробу, полегче где-то, где не так холодно:

— Нет…

— А я помню, подруга. — Ленка бросила ее стопу прямо-таки брезгливо. — Он как принес Курвуазье "хо-хо"… "Хо-хо" какой Курвуазье, так его сам и сосал… Ты тогда первый косяк вытянула? Да? Который он нам свернул, да?

— Да…

— А я не первый… Во, Анька, я тоже умею молчать… Я даже на измене как-то успела посидеть, а тебе не рассказывала. Знаешь, почему не рассказывала? Смешно сказать: стыдно было. Вроде молодые девахи были, хвалиться надо было. А вот перед тобой не смогла. Чуяла, что не убежала вперед… думала, ты меня совсем опустишь. И я после этого, после той ломки — все, я сказала себе — завязывай, а то никакого спорта… И в тот вечер я только так, чмокнула пару раз и все. И стала на тебя смотреть — интересно, как у подружки моей умной приход будет, как, интересно, ее переть будет, чего она в кайфе скажет. Прости меня, дуру… прости, что сразу не отняла и в морду не дала… и этот "хо-хо" в морду твоему Янчику не плеснула, как эту… как серную кислоту. Ну, прости.

— Да…

— Думаешь, этот Янчик не собирался меня в тот же вечер трахнуть для пробы?

"Да" и "нет" заткнули друг друга на выходе. Она только выкашлянула их сразу обоих, дернувшись всем телом.

— Вот-вот, подруга. У тебя и "да", и "нет" застряли. В смысле, ты заранее тогда так думала — интересно, полезет он к подруге в трусики или нет. Говорила себе "нет", а самой понималось, что "да". У тебя ж сплошные эксперименты были… по молодости. Он тоже посмотрел на твою подружку — веселенькая такая, блондинка вся, хиханьки-хаханьки. Ты рада была, как все обошлось. Но он-то, подружка, шустренький, внимательный такой… вернее наблюдательный весь из себя. Четко следил, где ты, когда-куда пописать выскочишь и как… Глазки такие жесткие, как карандаши. А ручки-то у него такие мягенькие, легенькие… ох, какие чувственные, подружка… прямо только по волоскам от коленки и бежит пальчиками сначала… вот так, сначала… аж вся цепенеешь… Слушай-слушай, подружка теперь, терпи…

Терпеть под пледом было легко…

— И горяченькие такие, — сверлила Ленка. — Ты ж на это запала. На ручки его шаловливые, горяченькие такие, да?

Что? Ничего! Только легкий столбнячок такой… И к горлу от диафрагмы подкатывает.

— Лен…

— "Да" или "нет"?

— Да.

— Кто бы спорил. Мозги у тебя слишком высоко, куда им за этими ручонками успеть, когда они уже там… Лифта скоростного для твоего ума не было… Тебе, может, тазик пора принести? Блевать еще не собралась?