Числа Харона

XIII

Морфий с алкоголем образует зловещую, ба, даже смертельную смесь. Попельский прекрасно об этом знал и, выйдя из кофейни Гутмана, пренебрег всеми предостережениями и лекарственными запретами, которые касались этого обезболивающего средства, которое он сейчас регулярно получал. Попельский осознавал, что алкоголь усилит действие наркотика и что, выпив несколько рюмок, он впадет в наркотическое состояние, ему приснятся причудливые вещи. Но он этим не смущался, а может, наоборот, хотел подавить в себе все чувства, окутавшие его в тот вечер, а особенно — избавиться от ненависти к самому себе.

Избегая удивленных взглядов прохожих, которые прогуливались по улице Легионов, он прокрался по боковым улочкам, пустым в эту пору пассажем Феллеров и пассажем Гаусмана, и через четверть часа добрался до ресторана «Реклама» на улице Шайнохи. Чувствовал дикую, неистовую радость, спускаясь по крутым ступеням в зал. «Никто не будет знать, что я здесь, — он потирал руки от радости, — никто не будет смотреть на меня сочувственно, можно здесь напиться или наколоться до смерти».

Морфий очень быстро вступил в реакцию с алкоголем. Выпив сотку, Попельский покачивался во все стороны, пытался положить локти на стол, который вдруг предстал перед ним в каком-то ярком ореоле. Пытался остановить взгляд на чем-то, что вернуло бы ему чувство равновесия, но все предметы качались и выгибались. Закрыл глаза, сполз под стол, стянув на себя скатерть с селедкой, которую ему принесли к четвертине водки.

Приходил в себя дважды. Первый раз, на несколько минут, когда официанты выкинули его во двор харчевни, и он грохнулся спиной о ящик с кухонными отбросами, во второй раз — когда колотил кулаками в дверь Воеводской комендатуры, требуя, чтобы его впустили на работу и принесли материалы какому-то важному делу, которое он якобы вел. Между этими двумя проблесками сознания зияла черная дыра, так же, как и между третьим и четвертым.

Когда Попельский очнулся в третий раз, он одновременно проснулся. Открыл глаза и посмотрел на часы. Было утро. Глянул вверх, и на грязной стене разглядел похабный рисунок с изображением того, что древние индусы называли поглощением плода манго. Ниже увидел надпись, выцарапанную на штукатурке: «Позволяю это делать только прекрасным кобітам». Кроме рисунка, стены покрывали сердца, пронзенные стрелой, брань, угрозы, признания в любви и даже молитва.

Попельский дышал ртом, пыль набивалась ему в горло и оседала на небе. Раны на спине пульсировали невыносимой болью, Эдвард чувствовал себя так, словно кто-то накинул ему на плечи сорочку Деяниры, а в нос напихал горящей ваты. В ноздри ударил смрад тряпки, что висела на дужке ведра, а в глаза бросился надпись: «Лыссый, ты сукин сыну, уже не живешь, как выйду из фурдигарні[42], то тебя убью. Тоньо».

Он уже понял, где оказался. Это написал несколько лет назад в арестантской камере VI комиссариата некий Антоний Пьонткевич, Тоньо, которого Попельский кинул в тюрьму за нападение с ножом в руках. Это был опасный бандит, что любил щеголять кастетом и ножом, а ко всему еще и заядлый батяр, который не боялся угрожать комиссару полиции.

Эта настенное творчество сейчас расплывалось в глазах Попельского, из которых хлынули слезы. Плакал, не осознавая своих рыданий, нервы расшатались из-за исполосованной кнутом спины, сломанного носа, которым он неосторожно ударился о нары.

Услышав скрежет двери камеры, он стиснул пальцы на краю нар и зубами впился в их деревянную доску.

— Что-то с ним не того было, пан аспирант, — послышался знакомый голос. — Да накиряный не был, но на ногах не держался. И я его с Горком взял, да и лахи под пахи и тут занес. А пан кумисар немного кашлял и до путні[43] наблевал… А потом спал как ребенок…

— А вы то ведро помыли, пан Кочур? — прозвучал вопрос Вильгельма Зарембы.

— Да определенно, — в голосе охранника Валентия Кочура слышалась легкая обида. — Чтобы ему ничего по ночам не воняло…

В камере застучали ботинки. Попельский припал лицом к твердым доскам. Спина пульсировала, слезы струились, а зубы впивались в дерево.

— Спасибо вам, пан Кочур, теперь я с ним поговорю, а вы уже идите себе домой. Ваша служба закончилась час назад.

— До свидания, пан аспирант.

— До свидания, пан постерунковый.

Все стихло. Нары заскрипели под весом Зарембы.

— Здорово, Эдзё, — отозвался аспирант. — Я вижу, что ты уже не спишь. Давай лапу и не смотри. Уколю тебе морфий. Не бойся, я хорошо это делаю. Сейчас у тебя перестанет болеть.

— Спасибо вам, пан Кочур, теперь я с ним поговорю, а вы уже идите себе домой. Ваша служба закончилась час назад.

Заремба оторвал руку товарища от нар и ловко вонзил иглу в вену, которая заметно пульсировала под кожей предплечья. Через минуту Попельский забыл про боль спины и носа.

— Знаешь, вчера ты стучал в дверь комендатуры и велел дежурному принести документы какого-то важного дела, которое ты вроде бы проводишь…

— Действительно, что-то такое припоминаю, — невнятно буркнул Попельский.

— Ты хотел вести дело? Ну, брат, ты его имеешь! — Заремба бросил на нары картонную папку. — Дело чрезвычайно важное. Убийство гадалки Любы Байдиковой.

Попельский подскочил на нарах, потом уселся с папочкой в руках. Сосредоточенный и серьезный, он производил впечатление человека, которого на мгновение отвлекли от служебных обязанностей. Эдвард читал, будто сидел у себя в кабинете, а не проснулся в арестантской камере, жестоко избитый, а сейчас — больной и чуть ли не смертельно отравленный.

— Кто тебя так избил, Эдзё? — Вильгельм вынул из портфеля термос и налил кофе в крышечку. — Вот, пей! Кому же ты все расскажешь, как не мне?

— Ответ ты знаешь… Я уже тебе рассказывал, когда ты ко мне приходил… — Попельский продолжал читать.

— Ты мог лгать не потому, что у тебя болело, а скорее из-за того, что кузина не отходила от твоей кровати. Что ты был пьян и попал под экипаж в Рогатине? Вот, что ты говорил… Но я в это не верю. Держи, выпей немного, а потом рассказывай правду. Я хочу ее знать не как полицейский, а как твой друг…

— Граф Бекерский с тремя москалями, — больной отхлебнул кофе и отложил бумаги. — Это случилось в Стратине… И запомни, Вилек, я их сам привлеку к ответственности… Сам, понимаешь? Я могу тебе доверять?

— Не сам, а со мной, — Заремба прикурил две сигареты и одну из них сунул в рот Попельскому. — Вскоре мы будем знать про этого графа все, что только возможно. А теперь ad rem[44], Эдзё. Отныне ты работаешь экспертом полиции в деле убийства Любы Байдиковой. На твои услуги уже есть соглашение, а на нем — подпись Коцовского.

— Шутишь? — Попельский возмущенно выплюнул сигарету, хотя едва успел затянуться. — Ты что, смеешься надо мной?

— Смотри сюда! — Заремба протянул ему другую папку.

Это было персональное дело Эдварда Попельского.

— Как случилось, что Коцовский согласился? — Свежеиспеченный эксперт смотрел на соглашение, подписанное начальником Следственного отдела, и не верил собственным глазам. — Да этот же гад готов утопить меня в ложке воды!

— Пришлось, — с важностью сказал Заремба. — Сегодня на рассвете произошло еще одно убийство… Похоже на предыдущее, именно для лингвиста и полицейского. Убили молодую женщину. А в ящике для анонимных писем опять имеем еврейский текст. Знаешь кого-то, кто кроме тебя мог бы этим заняться? Комендант Грабовский тоже не знал никого, поэтому по моему скромному совету отдал Коцовскому соответствующий приказ.

— Где нашли тело?

— На Задвужанской.