Числа Харона

IV

Ресторан «Лувр» находился на углу Костюшко и 3 Мая, в прекрасном каменном доме Рогатина. Отсюда было близко и до дома Попельского, и к улице Хорунщизни, где жил Вильгельм Заремба. Именно из-за расположения друзья охотнее всего встречались здесь, это повелось с тех пор, когда Попельскому еще не приходилось так экономить. Теперь давние времена возвращались.

Сидели за боковым столиком, который Попельский заказал заранее по телефону, и ели горячие фаршированные яйца, покрытые хрустящей корочкой. Запивали чистой водкой «Смирнофф».

Вокруг царил полумрак, поэтому Попельский смог снять очки. Им надо было много рассказать друг другу. Заремба хотел рассказать о предыдущий ход следствия, а Попельский собирался попросить друга о деликатной и сложной услуге, о которой он так много думал сегодня, во время послеобеденной прогулки с Ритой на Высоком Замке.

— Знаешь что, Эдзё? — Заремба налил себе в стакан газированной воды. — Я начну, потому что у тебя, как ты сам говорил, ко меня долгий разговор.

— Так будет лучше, — Попельский отведал фарш, в котором чувствовался вкус петрушки, укропа, грибов и жира, на котором подрумянивали яйца.

— Вчера вечером Виктор Желязный заявил нам о пропаже одной из своих дзюнь[47] — Заремба насадил на вилку последнее яйцо. — И узнал мертвую. Лия Кох, двадцать три года, иудейка, всегда подлавливала фраеров на Сапеги…

— Люксусова дзюня. Ее нашли почти на рабочем месте…

— Действительно, недалеко. Вот результаты вскрытия, — Заремба вытащил из папки рапорт. — Опережу твой вопрос. Она не имела венерических заболеваний. Итак, преступник не является принципиальным убийцей сифилитичек…

— Назовем его Гебраистом, — Попельский разлив остатки водки из маленького графинчика и поднял его кверху так, чтобы это заметил официант, — ибо только еврейский язык связывает эти убийства, кроме пола жертв. Что еще известно про Лию Кох?

— Родилась на Весовой в бедной многодетной семье мелкого торговца. Через пятнадцать лет впервые появилась в нашей хронике, — Заремба выбивал на картонной папочке какой-то ритм. — 2 марта 1922 года ее арестовали на конспиративной коммунистической квартире, где она занималась подрывной деятельностью…

— Какой? — озадачился Попельский. — Потаскуха Желязного была коммунисткой?

— Подрывной, подрывной, ты верно расслышал, — Заремба засмеялся. — Она там за ширмой принимала товарищей. Представь себе, один печатает листовки, а второй трахает. Во время допроса сказала, цитирую: «Таким образом я сделала приятное пяти большевикам».

— Слишком изысканная фраза, как для несовершеннолетней хвойды.

— Тогда она получила санитарную книжку, о роде занятий осведомили родителей и Израильский воспитательный дом, где она коротко жила. О ней там были не лучшего мнения: была наглая, непокорная и оскорбляла других воспитанниц. У нас про Лию Кох ничего не слышно было четыре года. Потом она снова вынырнула в связи с жалобой. Некая Стефания Корчинская, которая жила возле Подзамче, пожаловалась на соседа, столяра Антония Фрилиха. Мол, из его окна по ночам доносились любовные стоны, которые мешали жителям спать. Полицейский с Бальоновой пошел туда и застал в квартире Фрилиха девятнадцатилетнюю Лию Кох. Он ее строго предупредил, а Фрилиху пришлось оплатить штраф, так все эти стоны прекратились.

— Любовные стоны? — задумчиво повторил Попельский.

Возле столика появился официант с новым двухсотграммовым графинчиком водки и раковым супом и пирожками из заварного теста. Расставил тарелки перед мужчинами и подал им накрахмаленные салфетки. Пока они их повязывали на шеи, налил из супницы половником розовый бульон, а потом, зачерпнув сметаны, забелил его.

— Сперва поедим, — предложил Попельский, — еще залью бульоном экспертизу.

— Приятного аппетита! — пожелал официант, оставляя их одних.

Попельский откусил горячий пирожок, и рот наполнился мягким телячьим мозгом. Ложка бульона придала этому сочетанию солоноватый привкус. Закрыл глаза. В течение двух последних лет он не ел ничего похожего.

Заремба налил по рюмке.

— Твое здоровье, Эдзё! Выздоравливай побыстрее!

— Спасибо, брат!

Выпив рюмку, Эдвард проглотил последний пирожок, а Заремба выпил немного газированной воды.

— Ну, ты читай эту экспертизу, а мне нужно к пану Эдзё, — Вильгельм поднялся и направился к бару.

Этому одному-единственному человеку Попельский прощал оборот, который в Львове означал «пойти в туалет». Вытащил экспертизы профессора Куриловича и раввина Шацкера. Оба одинаково перевели еврейскую надпись, полученную полицией после убийства Лии Кох.

Перевод был таким:

Оба эксперта обратили внимание на последнее слово в этой надписи: לויתן, лвйфн, а после добавления гласных левиафан, «змей», которое было позже искаженно и в христианской и иудейской традиции начало означать какое-то чудище, откуда недалеко до значения «сатана». Поэтому в обеих еврейских надписях, полученных после первого и второго убийства — сделали вывод ученые — присутствуют какие-то названия дьявола. На этом комментарий раввина Шацкера заканчивался, зато профессор Ежи Курилович добавил, что для написания второго сообщения нужны лучшие знания еврейского, чем в первом случае, где текст составлял обычный набор слов из словаря.

Вернулся Заремба. К их столику уже легким шагом приближался официант с подносом. Перед Попельским появилась тарелка с языками в сером соусе и пюре из зеленого горошка и картофеля, а перед Вильгельмом — клопс с гречневой кашей в венчике из свеклы. Официант налил гостям по рюмке и вопросительно посмотрел на второй опустевший графинчик. Оба утвердительно кивнули. Кельнер пошел к бару, а друзья чокнулись и выпили.

Охлажденная водка мягко поплыла по пищеводу Попельского, а ее жгучий вкус мгновенно растворился среди ароматов маринованного языка. Слегка запахло пряностями и лимоном. Два года подряд Эдвард не ел такого ужина. Сегодня хотел им насладиться, потому что плохие времена могли вернуться. Ныне после обеда во время прогулки с Ритой, стоя на холме Люблинской унии и глядя на любимый город, он принял важное и непростое решение, которое должно помочь ему раз и навсегда покончить с финансовыми проблемами.

— Послушай, Вилек, — начал Попельский, — у меня к тебе серьезное дело.

— Наверное, хочешь спросить про сатанистские секты, — Заремба зыркнул из-за тарелки. — Во Львове таких нет…

— Нет, я про другое…

— Про комментарии этих ученых мужей?

— Нет, ими я займусь ночью, — Попельский насадил на вилку последний кусок языка и выложил на нем пирамидку из горохово-картофельного пюре. — Посижу немного над этим, потому что у меня возникла одна мысль… Но я не об этом…

— Ну, тогда скажи, брат, что это за важное дело.

— Сейчас расскажу, но не перебивай меня, потому что я здесь с тобой с ума сойду, — Эдвард улыбнулся, но вдруг поважнел и налил водки в рюмки. — Я прошу тебя пересказать кое-что Грабовскому. Не извещая об этом Коцовского. Если откажешься, я не обижусь.

— А ты осознаешь, чего от меня требуешь? — Заремба проглотил последний кусок и закурил сигарету. — Чтобы я говорил с воеводским комендантом минуя своего непосредственного начальника!

— Буду с тобой откровенным, — Попельский чокнулся своей рюмкой об Зарембину и проглотил водку, резко запрокинув голову назад. — Как частный детектив я получил от инженера Байдика, сына убитой гадалки, очень выгодный заказ. Хорошие деньги и, к тому же, важный след, который инженер скрыл от полиции, боясь опозорить память матери. Байдик рассказал мне об этом при условии, что я передам убийцу ему. Но я так не поступлю. Нарушу обещание и отдам преступника полиции. Откажусь от огромного вознаграждения. Но я сделаю это лишь тогда, если Грабовский снова возьмет меня на работу. Я хочу, чтобы ты сказал ему такое: «Пан комендант, частный детектив Попельский имеет след, по которому непременно отыщет Гебраиста. Он может сделать это сам, а может сотрудничать с полицией. В первом случае приведет закованного в наручники Гебраиста в редакцию «Нового века» и заявит, что сам поймал серийного убийцу. Во втором он тихонько передаст преступника полиции, а Вы восстановите Попельского на работе». Вот и все, о чем тебя прошу. Ты можешь отказаться, а я не рассержусь. Но пока не получу согласия старика, буду вынужден действовать сам, и мое расследование будет очень медленным…

— И будут новые жертвы. Ты понимаешь, какую берешь на себя ответственность?

— Да.

— А знаешь, какую ответственность возлагаешь на меня?! — рявкнул разъяренный Заремба.

— Я действительно не упрекну тебя, Вилек, — Попельский вылил в рюмки остатки водки из третьего графинчика, — если ты обо всем расскажешь Коцовскому и переложишь это бремя на него. Но эта тварь меня ненавидит и ничего старику не скажет. А Гебраист продолжит убивать и отправлять новые безумные записки.

— Завтра у старика именины, — Заремба успокоился. — В холле комендатуры будет угощение. Рюмка водки, кусок холодца, пирожные и чай на десерт, как всегда. Тогда с ним можно поговорить, а он выслушает просьбу.

— Почему завтра? Ведь именины Чеслава в июне!

— Он чтит только свое второе имя. А именины Паулина приходятся на сегодня, поэтому официальное угощение будет завтра.

— Действительно, это же именины моего отца, — Попельский поднял рюмку. — Спасибо тебе, Вилюсь! Ну, выпьем и закажем последний графинчик, потому что официант еще подумает, что мы какие-то фруні[48], а не крутые парни из Станиславова!

Через полчаса оба вышли из ресторана. В их желудках хлюпало по четыре сотки водки. Однако это количество больше повлияло на Зарембу, чем на Попельского, поэтому Эдвард заявил, что проводит коллегу домой, но непременно через улицу Линде.

Добравшись туда, Попельский остановился у дома номер 3. Окна современного дома с небольшими балконами были приоткрыты. Не надо было ни к чему прислушаться. Из распахнутого окна на втором этаже доносились женские вопли и стоны.

— Ого, так там кто-то фест шпіцует! — засмеялся Заремба.

Однако его другу было отнюдь не смешно.