Последний шанс

Строкун поднялся из-за стола.

— Вы тут погомоните по-родственному еще чуток, а я — к генералу. Доложу ему, что главный преступник задержан, признался и сейчас дает показания.

Они остались вдвоем. И сразу Марина обмякла, притихла. Глядела виновато на Ивана.

— Извини, Марина... Глупо все вышло, — признался он.

— Дурак ты, Ваня, причем — круглый, как колобок. — Она вздохнула. — В Саниной душе еще ноют старые раны: помнит он, что Гришка Ходан был ему родным отцом. А ты на старую рану — соли.

Иван Иванович был ей признателен. В его сердце забушевала буря, как двадцать лет тому назад, после суда, в арестантской комнате. Он готов был сказать Марине что-то очень важное для обоих. Тогда он не осмелился.

Теперь же им никто не мешал. Но Иван понял, что ничего уже не скажет: поезд ушел. Тогда, двадцать лет назад, его ничего не обременяло, ничего не связывало по рукам и ногам — вольный казак! Решил поехать вслед за любимой — и подался. Топал пешком, полз на коленях. Любовь! Что еще в жизни выше и чище этого! Подстрелили лебедушку, и лебедь с высоты падает вниз, сложив крылья. Любовь сильнее смерти.

— Саня мне сказал: «Ты всю жизнь любишь Марину, а она — тебя!» Чудак...

— Чудак петух: воду пьет, а не мочится, — с горечью ответила ему Марина. — Съеду я от вас, Иван. Невмоготу уже мне все это. И Саню уведу.

Он испугался:

— Да ты что! Без тебя дом осиротеет. Ты — душа всего...

— Когда-нибудь и душе отдохнуть надо. Успокоиться. А то ведь всю жизнь жарят на медленном огне...

Ивану нечего было возразить. Он молчал. Лишь один раз в жизни человек может встретить счастье. Второго раза не дано. Не текут вспять реки, земля крутится в одну сторону: неумолимо бежит время вперед.

— Дай-ка погляжу на твоих бородатых, — попросила Марина.

Иван Иванович подал ей портреты, оставленные Строкуном на столе.

Долго присматривалась Марина. Затем сказала:

— Этот, глазастый, Суслик. Жил крысенком и сдохнет в норе. Такие чуму разносят. И чего их закон жалеет? Неисправимых надо так: поймали второй раз — и к стенке. Зла на земле меньше будет. А этот — Жора-Артист, — ткнула она пальцем в портрет Георгия Победоносца. — Умен, хитер. Его бы на необитаемый остров, творил бы там чудеса пуще Робинзона. Попадись ему Пятница, он бы и его съел. А этот... Гришка Ходан, — показала на портрет «папы Юли».

— Быть такого не может! — вырвалось у Ивана Ивановича. — Он же в сентябре сорок третьего погиб: раздавил наш танк подводу с полицаями.

— Знать, не всех раздавил. Говорила тебе: виделась с Гришенькой на пересылке в Сибири. Его этап уходил, наш пришел. Лицом к лицу! Он на меня вытаращился, я уставилась на него. Мне ли не узнать Гришеньку!

Ходан! Матерый фашист, профессиональный убийца. Сколько жертв на его черной совести!

Но если это действительно Гришка Ходан, надо немедленно писать рапорт в Комитет государственной безопасности. Только чем Иван Иванович подтвердит свое подозрение? Двадцать лет тому осужденной Крохиной показалось, будто она мельком увидела своего истязателя. А не почудилось ли измученной женщине? Ведь с Гришки Ходана начались все ее страдания, заведшие ее в места не столь отдаленные.

Нужны факты. И он их найдет! Или опровергнет версию Марины.

«Папа Юля» — волк стреляный. Это он со своими дружками «пас табун» сговорчивых мужичков на четырнадцатом участке. Не исключено, что он подкинул Пряникову и саму идею этой аферы.

Но ушел «папа Юля». Хватанул выручку в мебельном, не упустил свой шанс, и подался в бега. Теперь ищи ветра в поле.

От генерала Строкун вернулся вместе с Саней. Парень смущенно глянул на отца. На смуглом лице виноватая улыбка. В глазах — радость.

— Ну что, родственники-грабители, роли между собой распределили? Кто где что делал. Кто с автоматом, кто с пистолетом типа наган. — Он взялся свертывать из бумаги тюричек, готовясь закурить. Настроение у него было озорное. — Генерал считает, что с присвоением очередного звания Орачу поспешили: не дозрел до подполковника, ему вернуть бы капитана... Вкатал он мне, Александр не даст соврать, — ну, а я уж отыграюсь на вас, подполковник, сполна.

— Ругался, — подтвердил Саня. — Знаешь, что после работы случилось с Жеболенкиной? Пришла домой, мужа с детьми нет. Заперлась, забаррикадировала входные двери. Откуда только сила взялась, — подтащила к дверям трехстворчатый шкаф. Муж вернулся, она не пускает, не отзывается. Он стучал-стучал, решил, что с женой беда. Хотел взломать дверь, взял у соседа топор. Услышав, что к ней в квартиру ломятся, Жеболенкина выпрыгнула из окна с криком: «Грабят! Убивают!» Живут Жеболенкины на втором этаже. Под окнами асфальт, так что изрядно покалечилась. Отвезли в травматологию. Она и там бушевала, мол, врач пытался ее убить.

Иван Иванович поймал на себе взгляд Марины. Нельзя сказать, чтобы она торжествовала, но в ее глазах можно было прочитать злой упрек.

— Трагедию Жеболенкиной запиши, Иван Иванович, на нашу совесть, — сказал Строкун. — Жертва происшествия в мебельном. А с Дробовым побеседуй, из участкового может получиться хороший оперативник.

Теперь стало ясно, от кого поступили сведения о Жеболенкиной.

Строкун подошел к Марине, пожал ей руку:

— Марина Ивановна, спасибо за проявленную чуткость. Если бы не ваши решительные действия, наш новоиспеченный подполковник наделал бы тут — на семи самосвалах не вывезешь.

Он взял под руки Марину и Саню и повел их к дверям.

Проводил и вернулся. Сел за стол и долго молчал, изредка пристукивая пальцами по столу.

— Все, что я должен был бы сказать тебе по этому поводу, высказала Марина. Вспомни ее слова и подкрепи их мужскими выражениями. Но итог подведу: не пошел бы я нынче с тобой, старший сержант Орач, в разведку.

Иван Иванович обиделся. Поднял глаза: это почему же?

— Веры в тебя поубавилось, — ответил Строкун на его немой вопрос. — За друга, за сына, за Родину надо драться до изнеможения, до последнего вздоха. Драться даже тогда, когда, казалось бы, нет уже никаких надежд. Надо же верить до конца в нашу правоту, в наше дело. А ты все пустил на самотек: куда кривая выведет. Скажи спасибо Марине, это она перехватила тебя на скользкой дорожке предательства.

— Ну, уж ты закрутил! — не мог согласиться Иван Иванович с таким обвинением. — «Предательство».

— А кто выдал Саньку Крутоярову? Убежден в правоте — борись до победы. Тебя — на дыбу, тебя — в петлю, тебя — в реку с камнем на шее, а ты — свое! Только так может выжить правда. Одним словом, напишешь объяснительную записку на имя генерала. Теперь поговорим о том, как тебе погостевалось на именинах у академика.

Ивана Ивановича обидела такая несправедливость. Он, можно сказать, света белого не видит на этой работе! За двое суток впервые присел к столу, и то не дали поесть по-человечески.

— Не лясы я там точил, проверял показания Тюльпановой, — огрызнулся Иван Иванович.

— Ну и что же ты напроверял? — спросил Строкун.

— А то! — горячился Иван Иванович. — Доведется освобождать ее под расписку.

— По части расписок о невыезде ты у нас в управлении самый крупный специалист, — с издевкой заметил Строкун. — А конкретнее?

Конкретнее...

А конкретнее Орачу и сказать толком нечего. Трагическая судьба Алевтины Кузьминичны? Это лишь факт для адвоката, который, если дело дойдет до суда, увидит в нем смягчающее вину обстоятельство. Александр Тюльпанов — прекрасный человек и беззаветно любит свою жену. Жить без нее не может. Но это из области лирики. А что Орач может рассказать как розыскник?

В восемнадцать ноль восемь Тюльпанова встретилась со своим мужем на автобусной остановке у Пролетарского переезда. Она подъехала на машине Пряникова, передала Александру Васильевичу полкилограмма икры и две палки сухой колбасы для Генераловой — та просила. Вместе с Тюльпановой в машине был некий Михаил Александрович Шурин, рабочий городского холодильника. Полтора года назад он сменил фамилию: был Щеранский, работал мясником в гастрономе «Ленинград». Тюльпанова пояснила, что взяла его со двора продовольственной базы. Адресный стол по Щеранскому-Шурину готовит справку. Тюльпанова сказала мужу: отвези мясника. Александр Васильевич отвез его на Северный вокзал. Мясник был без бороды, в сером свитере ручной вязки.

Строкун прищурился. Он думал.

— С посторонними на грабеж не ходят. Тут или — или. Или Шурин-Щеранский «свой в доску», или же Тюльпановой под мебельным не было. Хотя... Говоришь, в восемнадцать ноль восемь она была на автобусной за переездом?.. От мебельного это километра полтора, даже меньше. За пять минут — вполне. Но куда девалась троица? Увез Лазня? Эту версию мы уже отработали.

— Отработали. Но в свете новых данных... Тюльпанов заверил, что в машине жены ничего подозрительного не заметил.

— А ты хочешь, чтобы Кузьмаков с Дорошенко, если они там были, открыли дверцы и махали Тюльпанову синим платочком, мол, мы уезжаем.

Ивана Ивановича покоробил сарказм Строкуна в адрес Тюльпанова. Конечно, Евгений Павлович многого не знал. Для него Александр Васильевич — подозреваемый, который через пять минут после ограбления мебельного куда-то отвез какого-то человека. А Орач воспринимал доцента Тюльпанова как друга своего сына, человека трагической судьбы, доверчивого и непосредственного, словно ребенок. Но Иван Иванович ничего не расскажет о нем Строкуну, не заслужил он нынче его доверия.

Но вдруг Иван Иванович понял: если очистить исповедь Тюльпанова от эмоций, то что в ней остается? Любимая жена открыто живет с Пряниковым, которого сама не очень жалует. Пряников — личность крайне неприятная, вызывающая брезгливость. И все-таки Тюльпанова не гонит его от себя. Что же их связывает?

— Пока нам известно одно, — хмуро подытожил Строкун, — стрелял кто-то из троих: Кузьмаков, Дорошенко или «папа Юля». Но все-таки: сколько человек село в машину к Тюльпановой на развилке? Если, конечно, они сели на развилке, а не в Донецке возле мебельного...

У Ивана Ивановича не шел из головы Александр Тюльпанов. Чем больше накапливалось фактов, которые позволяли причислять Алевтину Кузьминичну к соучастникам ограбления, тем меньше оставалось у Тюльпанова шансов на встречу с ней. Орач с болью в сердце подумал о том, что разрушается мир розовых грез человека такой трудной судьбы. Как он сказал? «Ее существование наполняет смыслом всю мою жизнь». И далее: «Я ищу в лицах встречных ее черты, а когда нахожу — радуюсь неожиданной встрече. Подставляю солнцу лицо и чувствую ее улыбку. Вижу ее даже с закрытыми глазами». И теперь на белом свете станет меньше на одного счастливого человека. Разве так уж много их, счастливцев? Хотя по закону диалектики они — это будущее человечества. Ведь у каждого из нас в душе есть тепло и ласка. Укреплять бы счастье ближних, а мы его разрушаем то ли умышленно, то ли в силу служебного положения. Постепенно исчезает милосердие из наших душ, разрушается нравственная основа общества.

«Эх, Товарищ Тюльпанов, чем же тебе помочь? Закрыть глаза на преступление? Но разве на фальшивую монету обретешь счастье?»

Евгений Павлович снял телефонную трубку.

— Адресное? Розыск запрашивал адресок... Да, Шурин, бывший Щеранский. Записываю... Тридцать четыре года, жена Раиса Львовна, двадцать девять лет, заведующая парикмахерской. Место жительства: Матросова, двенадцать, квартира двенадцать. — Он протянул Ивану Ивановичу свою запись: — Если Тюльпанова вместе с Шуриным были в половине шестого на продбазе, то участие гражданки Анны в ограблении придется поставить под вопрос.