Ксения

* * *

Отгремели свадебные колокола, отзвучали приветственные клики. В глазах еще стояло сиянье драгоценных каменьев, золота, серебра, горение соборных глав, мелькание цветистых одежд. В ушах еще слышалась речь, которую он, распахнув двери пиршественного зала, выкрикнул забившему все углы воинству:

— Други мои! Мы завоюем мир! Я стану во главе всехристианской рати! Мы двинемся великим походом на страны коварных язычников, крымцев, турок, арабов! Нас ждут великие дела, мы повторим подвиги Александра Македонского! Каждый из вас станет отважным Гераклом, он овладеет великим богатством! Вы станете бессмертными! На этот подвиг призываю вас я!..

Все тело ныло от тяжести одежд. Столько на нем было золота и драгоценных камней, что днем еле двигался. Только в бане, где, по московскому обычаю, пришлось обмываться до пира, почувствовал облегченье. Но пир вновь утомил. Сначала со своими, потом со шляхтой, так охочей до танцев. Пришлось отплясывать с королевскими послами. Подвыпившее воинство затеяло даже турнир, но в первой же стычке один сломал себе ногу, другой без чувств пал с лошади, сбитый тяжелым копьем. Самозванец сам его поднял, дал золотой на леченье и произнес фразу:

— Этак вы друг друга побьете. Какой же я Македонский без воинства?

Теперь возлежал среди мягких подушек в легкой франзейской рубахе. Невеста перед зеркалом умащивала лицо ароматными мазями. Она была устала, невесела.

— Пища твоя груба, — говорила она. — Да как можно не ставить тарелок на стол?

— А, душа моя, таков обычай, — отвечал он лениво. — Я и так много уставов ради тебя порушил. Хотя бы с тем же причастием, ты ведь его поначалу не взяла.

— Ну а ты? — Она усмехнулась, — Ты же католик.

— Бог его знает, кто я. — Он зевнул.

— Я так и знала, ты ведь обманщик.

— Что же пошла за меня?

— Полюбила. Я и сама такова. Ты стал царем, я царицей, теперь нам вместе идти.

Он снова зевнул.

— Меня упреждали, — сказала она, — что в Москве неспокойно. Готовится избиенье моих людей. Про тебя нехорошее говорят.

— Пустое, — ответил он, — с первого дня царствия я только и слышу о заговорах да измене.

— Но мне говорили верно, — сказала она.

— Народ недоволен, что ты католичка, только и всего. У меня пять тысяч стрельцов да шляхты тысячи две.

— Ты слишком самоуверен.

— Я просто крепок. — Он засмеялся. — Со мной тебе нечего опасаться.

— Нет, я не буду тут жить. Я боюсь. Прислуга плачет, многие паненки просятся домой.

— А пусть их. Да ты и сама, как захочешь, поезжай в Самбор.

— Устрой мне путешествие по Европе, я хочу в Италию и Париж, там много театров.

— Устрою, устрою, душа моя. Все сделаю, как ты велишь.

— Что это? — она подняла со столика золотую монету на тонкой цепочке.

— Память одна, — ответил он уклончиво.

— Эта вещь мне не нравится. Я в Самборе еще заметила. Зачем с собой носишь, кто подарил? Я не терплю амулетов, даренных не моею рукой.

— Ну так выбрось его в окно, — сказал он. — Амулет этот теперь не нужен.

Она раскрыла окно и швырнула в него монету.

— Теперь ты мой, — сказала она. — Я единственный твой амулет.