Москва и мертвичи

– Допустим. И дальше что? Кто мне даст выиграть? Это Москва, столица. Кто меня подпустит к бюджетным потокам?

– А дальше посмотрим. Правила игры могут скоро очень сильно поменяться. И когда это произойдет… я хочу, чтобы мы понимали, что смотрим одинаково на разные вопросы. Прежде всего, на малый бизнес, конечно же, хм.

Евгений опасливо оглянулся, склонился над столом и зашептал:

– Я хочу конкретики… И потом, вы же понимаете, что мою кампанию поддерживают разные структуры, так скажем? Как их интересы соотносятся с вашими? Кого вы представляете?

– Не сделав выводов из прошлого, не построишь будущего.

Собеседница многозначительно посмотрела на него, на папку на столе, а потом встала и вышла из кабинета, цокая черными каблуками.

Назаров долго сидел в молчании, потом зло грохнул кулаком по массивному столу, вскочил, начал ходить вокруг него кругами, вытаптывая дорожку на ковре. Схватил с подноса с флажком грузинскую минералку, резко открутил пробку и бросил куда-то под ноги, стал жадно пить, не переставая метаться по комнате. Облил рубашку, врезался больно боком в комод, подавился, закашлялся, чертыхнулся, пнул со всей силы попавшийся стул на колесиках, тот несчастно заскрипел и опрокинулся к стене. Наконец, подошел к окну и раздвинул тяжелые двойные занавески.

Столицу накрывала метель, завтра обещали ледяной дождь.

* * *

– Вообще, если ты не интересуешься политикой, политика заинтересуется тобой, – вдалбливал сзади в очереди сверстнику паренек лет пятнадцати с кудрявыми волосами. – Ты «1984» читал? Видел, до чего там дошли? Нужны четкие демократические процедуры, чтоб не было такого. Если ты не переубедишь свою бабку, можешь от нее в день выборов паспорт спрятать. Весь цивилизованный мир будет на эти выборы смотреть. Надо правильный выбор сделать. Бабка твоя ничего не понимает, лучше паспорт спрячь…

Фамильярный бариста наконец-то отдал мой кофе, американо с дополнительным эспрессо, и я рассеянно вышел на улицу, не узнав окончания увлекательной беседы. На выходе мутный гражданин спросил меня, не хочу ли я купить задешево айфон, как новый, я отмахнулся.

Пока был в кофейне, повалил снег. Уже облепленный белым пухом предвыборный билборд со слоганом «Выбери свое будущее!» посмотрел на меня с отеческой заботой и легкой укоризной (за недостаточную осознанность в выборе будущего).

Назаров. Кандидат в мэры.

В эти выборы политическая конкуренция в борьбе за столицу неслыханно выросла. Партия власти и разномастные политические силы выставили кандидатов-тяжеловесов, шедших, по опросам, ноздря в ноздрю. По прикидкам многих аналитиков, выходил второй тур. Коммунисты, социалисты, разнообразные левые, центристы, экологи, прозападные силы, правые партии и движения с националистическим уклоном – все активно включились в борьбу за кресло мэра и представили своих кандидатов или поддержали одну из мощных фигур. Выборы в столице проходили за два года до президентских, и все знали, что из кресла градоначальника уже и до Кремля недалеко, а значит, ставки были очень-очень высоки.

Не то чтобы я волновался за итог выборов или переживал за МПД, работа у нас всегда найдется, кто бы ни выиграл, но я видел определенные брожения среди москвичей, ставших резко политически осознанными и активными. Люди обсуждали грядущие выборы в ресторанах и кафе, ругались из-за позиций кандидатов в очередях в супермаркете или на заправке, а город стал, от глубин метро до шпилей высоток, окрашиваться в символику разных партий и кандидатов – местами это напоминало американские выборы с тоннами флажков, наклеек на витринах и лозунгов на дверях автомобилей. Каждые дебаты били абсолютно все телевизионные рейтинги, а интервью одного кандидата-урбаниста деловой газете стало на прошлой неделе не просто российской, а мировой темой дня.

Угрозу я и мои коллеги раньше видели одну: общественное напряжение создавало отличную обстановку для мертвичей – половить рыбку в мутной воде предвыборной истерии. Теперь же риски возросли кратно. Евгения Назарова, кандидата от народно-патриотической левой оппозиции, резко набравшего популярность в последние недели, убили.

Я узнал это пять минут назад и еще переваривал информацию, стоя под декабрьским снегопадом посередине Тверской.

* * *

«…Евгений Назаров многое сделал для нашего народа и государства. Мы запомним его как неутомимого общественного деятеля, блистательного оратора и настоящего патриота, последовательно отстаивавшего интересы страны в непростой международной обстановке. Прощание с политиком состоится в субботу на Ваганьковском кладбище.

Тем временем к расследованию убийства привлечены самые серьезные ресурсы и лучшие следователи, создана межведомственная группа. Вопрос находится на личном контроле у президента. Проводить или отложить выборы мэра, ЦИК обсудит уже на следующей неделе, а пока…»

– Игнатова! Проходите, – медсестра потрясла ее за плечо.

Агафья выключила новости, сняла наушники и глубоко вздохнула. Морально подготовиться опять не получилось. Что ж, надо сделать это: пойти и проведать мать.

Ей выдали халат, отворили решетку. Теперь прямо по коридору, потом направо и налево, комната № 158. Она уже, кажется, могла проделать маршрут от дома сюда вслепую. Медсестра открыла дверь.

Убранство маминой комнаты не менялось. Деревянный крашеный пол, голубые стены с белой полоской выше двери, маленькая белая тумбочка, железная кровать, зарешеченное окно во двор, под окном чугунная батарея, кресло-каталка в углу, там же, в углу, облезающая труба отопления.

Мать сидела за столом и что-то рисовала. Агафья тяжело опустилась на край кровати.

– Привет, мама.

– Ты кто?

Понятно, сегодня совсем тяжелая.

– Я твоя дочь.

– Нет, дочь у меня маленькая. Дочка сейчас с Сережей, – она радостно засмеялась, немного идиотски, как глупый ребенок, Игнатова знала, что воспоминания о ее детстве доставляют матери радость.

Агафья аккуратно подошла сзади и медленно положила ей руку на плечо, погладила. Иногда это могло спугнуть, но сегодня эта близость была воспринята нормально. В углу стола лежала стопка рисунков акварелью, мама рисовала семью. Она, отец, Агафья. Хорошие портреты, только все в профиль и оба глаза на одной стороне лица, как дети рисуют, как у Свинки Пеппы. И краски преимущественно темные, губы у всех синие, и рисует не ребенок. Мать была в длинном потасканном свитере, рукава его растянулись длиннее ладоней. Когда мать тянулась за красками, она залезала в них болтающимися шерстяными краями.

– Что рисуешь?

– Вот это дочка моя, Агафья. Это я. А это… это… – мать вдруг разрыдалась, посмотрев на портрет отца. – Сережа. Сережечка-а-а мой. Убили!

Она зашлась в истерике и принялась дергаться, раскачиваться на стуле, комкать и рвать листы, пачкаться в еще не высохшей краске. Игнатова приобняла ее за плечи и аккуратно остановила. Та обернулась на нее с, кажется, прояснившимся взглядом.

– Агафья?

– Да, мама.

– Доченька моя… Где я? Где отец? Где отец?! ГДЕ ОТЕЦ?!

– Мама-мама, я с тобой, – принялась утешать ее Агафья, обнимая.

– Убили его. Убили. Ты убила! – мать вдруг резко оттолкнула ее. – Кто ты? Зачем моего Сережу убила?

– Я не убивала. Это я, мама, Агафья.

– Ты не Агафья! Отдай мою дочку!

– Я Агафья.

Мать схватила ее за руку и пронзила безумным взглядом:

– Ты все, ты, знаю. Знаю, ты Сережу в могилу свела, дочку мою украла. Зло в тебе какое-то есть, чувствую.

С этими словами она схватила Игнатову за волосы, за шиворот халата, начала визжать и бить ее кулаками по спине. На крики моментально прибежал врач.

Агафья не стала смотреть, что будет дальше, прекрасно зная, что следующее свидание будет не скоро, и в слезах помчалась на выход.

Она бежала и вспоминала мать, когда еще все было хорошо. Мать, даже в таком состоянии, была последней ниточкой, связывающей ее с когда-то безоблачным прошлым. Прошлым, в котором Агафья была девочкой-неформалкой, любящей лошадей, все были живы, и она думать не думала о карьере следователя. Ругалась, конечно, с матерью иногда, но из-за оценок, парней и внешнего вида, а не из-за того, что убила отца. Мечтала стать рок-звездой, даже гитару купила. А через пару месяцев – смерть, еще смерть, психушка. Когда-то тогда она и отложила гитару и начала носить только черное.

* * *

«По данным следствия, Евгений Назаров был застрелен в голову из снайперской винтовки Лобаева через окно номера на шестом этаже гостиницы „Савой“. Дерзкое убийство было осуществлено в самом центре столицы, напротив здания Детского мира, недалеко от Кремля, зданий правительственных учреждений, спецслужб и Минобороны.

Выбор не самого распространенного и узкоспециализированного оружия говорит о высоком профессионализме киллера и возможном опыте боевых действий, впервые в России разные модификации винтовки широко применялись в ходе конфликта на востоке…»

«Савой». Отель с единственным рестораном в Москве, сохранившим дореволюционный интерьер в стиле рококо… Приехали. Я выключил «Бизнес ФМ», проверил значок, крестик, пистолет и с тревогой посмотрел на Агату.

– Ну, с Богом! Через десять минут не позвонишь, я захожу за тобой. И убедись, что это наш клиент.

Игнатова кивнула и молча вышла. Как всегда, хлопнула дверью так, будто закрывала дедушкин жигуль. Она каждый раз находит, чем меня взбесить. Вот откуда эта привычка воспроизводится в людях, не заставших советский автопром?

Я же начинал воспроизводить судьбу деда: всю осень мы ловили гастролера и сейчас наконец-то подобрались к его логову. Восточный гость выбрал себе двухэтажный дом сталинской постройки в Курьяново.

Курьяново, советский оазис и Сайлент Хилл, большинство москвичей тут и не были никогда и когда-то узнали о районе из строчек нетленки «Кровостока» про «родился в семидесятом на краю города». Я помню, я поехал по делам куда-то на Рязанский проспект и по ошибке пересек двойную сплошную. Мент все сидел и спрашивал, «как будем решать вопрос», а я предлагал ему выписать мне строгий выговор. В конце концов права у меня отобрали, по суду прав лишили, а забирать спустя полгода отправили в отдел ДПС в Курьяново.

МЦД тогда тут не было, так что я поехал на метро в Марьино, а потом еще двадцать минут тащился непонятно куда на автобусе через поля хрущевок, серые промзоны, просто поля… пока не приехал в какой-то полузаброшенный образцово-показательный сталинский Диснейленд.

Дома тут были оштукатуренные, кирпичные, желтые, двухэтажные, с покатыми крышами, кое-где даже с намеком на архитектурные излишества, еще иногда попадались ряды амбаров-гаражей с салатными воротами и шифером и деревянные жилые постройки, видимо, раннесоветские. У каждого дома зеленый деревянный забор и палисадничек, что шокировало после тесного центра и типовых спальников с их двадцатиэтажками. Вдоль улиц – высокие вязы и клены, уже желто-красные. Была осень, стоял туман, и из него выплывали то стремные идущие на смену заводские, то ковры на веревках, то «жигули» и «Волги», в которых надо сильно хлопать дверью, то ДК с завитушками и колоннами, то еще стоящий здесь Ленин с протянутой рукой, словно паривший из-за невидимого в такую погоду постамента.