Избранные произведения

2

Заросшая папоротником тропа вывела Ярмака на поляну, нагретую солнцем, — малиновым духом так и о́бдало казака. Увидав в чащобе ивовые шалаши и землянку, он закричал:

— Гей, гей, есть ли тут крещена душа?

Из землянки вылез до глаз заросший седым волосом старик. Он был бос, и наготу его еле прикрывало ветхое рубище. Из-под трепещущей руки долго вглядывался в пришельца.

— Али не узнаешь, Мартьян Данилыч, своего выкормыша? — не в силах сдержать радости, кинулся к нему Ярмак и загремел — Га-га-га-га-га, здоров будь, атаманушка!

— Чую, с Дону казак…

— Эге.

— Ба-ба-ба… Да никак ты, Ермолаюшко?

— Я и есть.

Они обнялись и поздоровались по ногайскому обычаю, троекратно — как кони — кладя друг другу голову с плеча на плечо.

— Жив-здрав?.. Принимай гостя.

— Рад гостю.

— Поклонов тебе приволок и с Дону и с Волги от ножевой орды, от рыбацких куреней…

Ярмак сбросил баранью шапку, заскорузлой от лошадиного пота полой чекменя отер разгоряченное лицо и уселся в тень ракитова куста, подвернув под себя ноги.

— Помню я тебя, Ермолаюшко, вот каким, а ноне гляди-ка какой вымахал!.. Поди-ка и сам в атаманах ходишь?

— Эге, — довольно усмехнулся казак.

— Так, так… Узнаю сокола по спуску… Велика ль артель?

— Чубов под сотню.

— Где станом стоите?

— На Булане-острове.

— Доброе место, рыбы невпробор и от лихого глаза укрыто. Когда-то мы с твоим батюшкой, Тимофеем, два летичка на Булане пролетовали и ох не молвили…

Ветками зелени старик застлал земляной стол и поставил перед гостем деревянную чашку с медом да чашку с ключевой водой.

— Не обессудь, сынок, без хлеба живем… Леса у нас дики́, места просты́, голосу человечьего не слышно, следу зверьего не видно, змеиных ходов — и тех нету.

Ветхие сети были раскинуты по кустам орешника. Ветрилась нанизанная на лычки пластанная рыба, светлые капли, вспыхивая на солнце, скатывались с рыбьих хвостов. В жирных лесных травах дух стоял ядреный да сычоный. Из облепленного пахучими травами дупла по лубяному носку стекал мед в долбленую бадейку. Под липами гудели пьяные пчелы.

— А народы где? — спросил Ярмак, оглядывая рыбачий стан.

— Уплыли к монахам рыбу на хлеб менять, в полуутра возвернутся… Што, Ермолаюшко, с орды вестей?

— Ордынцы ныне приутихли, не слыхать.

— Так, так…

— Лонись ходили мы, волские и донские атаманы, ногайцев проведывать и в устьях Яика сожгли столицу басурманскую, Сарайчик… За таковое удальство царь хвалющую грамоту на Дон прислал, а на Волге атамана Бристоусца да атамана Иваньку Юрьева расказнил, а они ни сном ни духом про тот наш поход не ведали.

— Лют царь-государь, хитер и лют.

— Так-то ли лют, и не сказать! Нас на орду натравливает, ордынцев к себе на дружбу зазывает и торговлишку с ханами ведет.

— Старая песня!.. — Мартьян крепко потер на лбу рубец сабельной раны, и в его еще не утративших зоркости глазах как тени промелькнули какие-то воспоминания. — Ну, а што с Руси вестей?

— Шатается народишко, ровно чумовой. К нам на Дон бредут и от нас бредут.

— Так, так…

— Шлет Москва до низовых и верховых атаманов ласковые грамоты, зовет оберегать Поле от ордынцев и за ту службишку пороху, сукна и хлеба сулит. А воеводы с большого ума да по государеву указу отгоняют нас от русских городишек, ровно бешеных волков, а где поймают — там и языки урезывают, ноздри рвут, батогами бьют, на дыбу дыбят и в удаленные монастыри да заводы в ссылку шлют для крепкого береженья.

— Чего же хочет царь Иван?

— Клонит нас гроза-царь на покорность.

— Вот оно што!

— Вредительны-де ему разбои наши.

— Угу…

— Мы-де его с басурманами ссорим и торговлишку рушим. — Ярмак крутнул головой и залился каленым смехом, ровно гору камней раскатил. Нрава он был веселого и бешеного, сила распирала его, тугие кудри на его голове вились из кольца в кольцо. — Николка Митрясов, Раздорской станицы казачок, прислал из Суздаля писаную грамотку… Сидят, слышь, наши казаки в тюрьме земляной, и по цареву велению корму им совсем не дают, волочатся в наготе, босоте и голодной смертью помирают.

— Не ведаю, какой ноне народ пошел, — сказал Мартьян, — а мы, казаки старого корня, бывало, самому богу не кланялись, хошь и верили в бога крепко.

Ярмак потянулся — хруст по костям пошел.

— Ордынцы присмирели, скушно на Дону…

— Вольному воля, бешеному поле.

— Скушно на Дону, а на Волге тесно. По горам сторо́жи порасставлены. У Караульного яра, на Пролей-Кашах и выше воеводы, слышно, остроги городят. Сила поразгуляться просится… Уговор держим кверху плыть — за сурскими осетрами, за камскими бобрами.

— Добро удумали…

— Худа не умыслим… Айда-ка, Мартьян Данилыч, с нами! Ты казак видалый. Будешь у нас над атаманами атаман и попом тож… И рыбакам твоим дело найдется. Будем плыть, песни петь и рыбку ловить.

— Хе-хе, братику, упустя время да ногой в стремя?.. Брюхо есть хотело — ел, брюхо пить хотело — пил, сердце кровей жаждало — крови лил, а ноне алчет душа моя покою и молитвы.

— Наказано мне приволочь тебя, — с веселостью в голосе сказал Ярмак. — Не пойдешь охотой — сило́м уведу.

Старик замахал руками.

— Куда мне, дуплястому пню?.. Плывите, молодые, добывайте зипуны мечом да отвагою, а я помолюсь за веру Христову, за полоняников, томящихся в неволе басурманской, за повольников, слепнущих в тюрьмах земляных и на дыбе стоном исходящих…

— Помехи молитве твоей и в походе чинить не будем, молись во всю голову — бог кругом видит, кругом слышит.

— Любезный Ермолаюшко, зверь под старость — и тот, почуяв смерти приближение, сноровит от шайки отбиться и умереть в одиночестве, а ты меня сызнова на мир волочешь?

— Ну, ты поди-ка еще чарки не прольешь и любого коня объездишь…