Второго Рима день последний

– И, в конце концов, они привели тебя к твоей жене,– сказала она язвительно. – Это ты уже говорил. Расскажи о своей женитьбе, о том, как ты нашёл своё счастье. Наверно, тебе было ещё лучше, чем в бассейне с нагой женщиной? Рассказывай, не стесняйся.

И я вспомнил жару во Флоренции, жёлтые воды реки и холмы, опалённые солнцем. Моя радость угасла.

– Разве я не рассказывал тебе о Флоренции и Феррари? О том, как виднейшие учёные нашего времени ссорились из-за двух букв целых два года?

– Почему ты выворачиваешься, Иоханес Анхелос?– прервала она меня. – Неужели, всё ещё настолько болезненна для тебя память о твоей женитьбе? О, какое это наслаждение – причинять тебе боль, как ты причиняешь боль мне!

– Почему мы никогда не говорим о тебе, а всегда лишь обо мне?– спросил я с неохотой.

– Я Анна Нотарас. Этого достаточно. Ничего больше обо мне сказать нельзя.

Она была права. Её жизнь протекала под защитой стен дворца над Босфором Её носили на носилках, чтобы грязь улицы не оставила пятна на её башмаках. Её обучали лучшие философы. С волнением она перелистывала страницы старинных фолиантов, любуясь их иллюстрациями, выполненными золотом, лазурью и киноварью. Она Анна Нотарас. Воспитывалась в жёны кесарю. Ничего больше о ней сказать нельзя.

– Её звали госпожа Гита,– начал я. – Она жила на улице, ведущей к монастырю Францисканцев. В серой стене её дома было лишь одно окно с решёткой и окованная железом дверь. За этим окном жила она в комнате скромной, как келья монашки. Дни напролёт она громко читала молитвы, пела псалмы и крикливым голосом обругивала из окна прохожих. Её лицо было ужасно. Она переболела какой-то болезнью, превратившей лицо её в мёртвую маску с клювом вместо носа. На этом лице жили только глаза. Чтобы убить время, она часто ходила в город за покупками в сопровождении чёрной невольницы, которая несла её корзинку. Она всегда была одета в плащ из разноцветных лоскутков. На её плаще и головном уборе висело множество образков и святых медалек, так что её появление всегда предваряло побрякивание и позванивание. Она шла и улыбалась, бормоча что-то себе под нос. А когда кто-нибудь останавливался и смотрел на неё, она впадала в ярость и осыпала его ужасными оскорблениями. Сама себя она называла паяцем божьим. Францисканцы охраняли её, так как она была богатой женщиной. Родственники позволяли ей жить, как она хочет, потому что она была вдовой. Её капитал они поместили в банки и надёжно вложили в торговлю шерстью, которую сами же и вели. Все во Флоренции знали её, кроме меня. Но я был приезжий. Это правда: я ничего не слышал о ней до нашей встречи. Однажды она увидела меня на Понче Веччи и пошла за мной. Я принял её за сумасшедшую. Она захотела сделать мне подарок – маленькую шкатулку из слоновой кости, которой я некоторое время любовался у одного ларька. Нет, ты не сможешь этого понять. Я не могу выразить словами, что между нами произошло. Мне было двадцать пять. Я стоял на пороге зрелости. Но у меня уже не было никаких надежд. Разочарованный, я возненавидел чёрные капюшоны монахов и бородатые лица греков. Я ненавидел круглую голову и громадную тушу Бессариона, запах пергамента и чернил. Там где я жил, я каждый день просыпался от вони грязных тел, пота и отбросов. В Феррари я пережил заразу и любовь. И уже не верил ни во что. Ненавидел даже себя самого за то рабство, оковы, тюрьму, в которой пребывало моё тело. Но разве ты можешь это понять? Она пригласила меня к себе,– продолжал я. – В её монашеской кельи были деревянные нары, на которых она спала, вода в глиняном кувшине, и дурно пахнущие остатки еды на полу. Но за потайной дверью у неё было много со вкусом, великолепно обставленных комнат и окружённый стеной сад с журчащей водой, зелёными деревьями и клетками с поющими птицами. Так же и её собственное бормотание и хихиканье скрывали мудрость отчаявшейся женщины, которая от душевной боли сделала из себя паяца божьего. В молодости она была очень красивой, богатой и счастливой женщиной. Но её муж и двое детей умерли почти одновременно от той же заразы, которая сгубила её красоту. Она познала хрупкость человеческой жизни и недолговечность человеческого счастья. Словно издеваясь, бог низверг её с небес на землю и втоптал в грязь её лицо. Скорее всего, какое-то время она была душевно больна, потом, всё же, выздоровела, но продолжала вести себя как сумасшедшая. Делала она это от отчаяния, восстав против бога и людей. Богохульствовала, молясь, и молилась, богохульствуя. Её взгляд был колкий, но в нём угадывалось страдание. Я не знаю, понимаешь ли ты меня. Ей было не более тридцати пяти лет, но из-за своего лица она выглядела старой высохшей женщиной. Её губы были в трещинах. Когда она говорила, в кровоточащих уголках рта появлялась пена. Но её глаза!

Анна Нотарас сидела, опустив голову, и с силой сжимала пальцы. От солнечных лучей потеплели чёрные и красные узоры на коврах. Евнух в углу, вытянув шею, смотрел то на меня, то на неё и, шевеля губами на сморщенном лице, пытался прочесть слова, слетавшие с моих губ. Я продолжал говорить.

– Она дала мне еду и питьё и смотрела на меня, не пропуская ни одного моего движения. Я навещал её несколько раз и разговаривал с ней. Тогда в моей душе родилось непередаваемое чувство сострадания. Сострадание это не любовь, Анна Нотарас. Но иногда оно может заменить любовь, если человек из жалости дарит другому человеку свою близость. Тогда я ещё не знал, насколько она богата. Лишь догадывался, что она состоятельная женщина, так как францисканцы охраняли её. Она захотела подарить мне новую одежду и приказала доставить её туда, где я жил, вместе с кошельком, полным серебряных монет. Но я не хотел принимать её даров. Даже чтобы доставить ей радость. Однажды она показала мне свой портрет в молодости. Я увидел, какой она была и, наконец, понял всё. Бог до основания разрушил её счастье, а потом бросил её в ад собственного тела. Но прошло время. Она встретила меня на мосту, и страсть ко мне проснулось в ней, хотя сначала она не желала признаться в этом сама себе. Да, да! Было, было!– выкрикнул я, и горячая волна стыда ударила мне в голову. – Спал я с ней. Сжалился над ней моим телом, потому что не дорожил им совершенно. Я разделил с ней её ад и думал, что делаю доброе дело. Три ночи я был с ней. А потом продал всё, что имел: одежду писаря, даже моего Гомера, роздал деньги бедным и убежал из Флоренции. Но воля бога той же осенью настигла меня на горной дороге к Асыжу. Госпожа Гита бросилась по моим следам. Её сопровождали отец францисканец и опытный правник. Она нашла меня заросшим, грязным и оборванным, велела помыть, побрить и одеть в новые одежды. Мы расстались уже обвенчанными в Асыже. Она была беременна от меня, что восприняла как чудо. И только тогда я узнал, кем она была, и какую петлю бог накинул на мою шею. Ещё никогда в жизни я не чувствовал себя таким оглушённым.

Я не мог больше говорить и встал, взглянул через зеленоватые окна на верхние зубцы городских стен и блестящую гладь Мраморного моря за ними.

– Меня предостерегали, чтобы я не входил ни в какие сношения с вашим домом. Может, за этот визит меня ждёт заточение в мраморной башне. Но теперь я и так в твоей власти, ведь об этом периоде моей жизни никто ничего не знает. Когда я женился на госпоже Гите, то стал одним из самых богатых людей Флоренции. Только при упоминании моего имени каждый банкир от Антверпена до Каира, от Дамаска до Толедо кланялся мне в пояс. Я не пытался узнать, сколько ей пришлось заплатить монахам и самому Папе, чтобы защитить себя и своё состояние от родственников и чтобы церковь признала наш брак. Документы моего отца, в которых имелись сведения о моём происхождении, остались у злотника Героламо в Авиньоне. Он же утверждал, что никогда в глаза их не видел. Но правник уладил всё. Я получил новое имя. Джоан Анжел был позабыт. Мы поселились в её усадьбе в Фессоло, пока не родился наш сын. Когда я отпустил бороду и приказал завить себе волосы, когда я оделся как вельможа и стал носить на боку меч, никто уже не смог бы узнать во мне бедного писаря - француза с церковного синода. Я выдержал четыре года. У меня было всё, что я мог пожелать: соколы для охоты, верховые лошади, книги, весёлое общество и учёные беседы. Даже Медичи терпели моё присутствие. Конечно, не из-за моих достоинств. Я был только сыном моего отца. Но мой сын был одним из Барди. А госпожа Гита после рождения сына успокоилась и совершенно изменилась. Она стала набожной женщиной. В её молитвах уже не было богохульства. На её полжертвования строился храм. Кажется, она любила меня. Но больше всего она любила нашего сына. Я выдержал четыре года. Потом вступил в орден крестоносцев и последовал за кардиналом Кесарини в Венгрию. Я сбежал от жены, оставив письмо. Я часто убегал, Анна Нотарас. Моя жена и сын думают, что я погиб под Варной.

Но я не сказал ей всего. Не сказал, что перед походом в Венгрию успел съездить в Авиньон, где схватил злотника Героламо за бороду и приставил ему нож к горлу. Я не сказал ей об этом и не собираюсь говорить никогда. О моей тайне пусть знает только бог. Героламо не умел читать по-гречески и не отважился показать документы кому-либо, кто бы знал это язык.

Но я ещё не закончил свой рассказ.

– Мой брак был исполнением божьей воли. Я должен был познать богатство во всём блеске, чтобы потом от него отказаться. Золотую клетку сломать ещё труднее, чем порвать путы из книг, разума и философии. Ребёнком меня заточили в тёмной башне Авиньона. С тех пор жизнь моя стала бегством из одной тюрьмы в другую. Но сейчас в моей жизни осталась только одна тюрьма – тюрьма моего тела, тюрьма моих знаний, моей воли, моего сердца. И я знаю, что скоро освобожусь и от этой тюрьмы. Ждать уже недолго.

Анна Нотарас слегка тряхнула головой.

– Удивительный ты человек. Я тебя не понимаю. Ты вызываешь у меня страх.

– Страх это лишь ощущение,– ответил я. – От страха человек может освободиться. Поблагодарить за всё, попрощаться и уйти. Терять здесь нечего, кроме оков. А оковы – единственное достояние невольника.

– Но причём здесь я?– тихо спросила она. – Почему ты пришёл ко мне?

– Выбирать тебе,– ответил я. – Не мне. Ведь это очевидно.

Она стиснула сплетённые пальцы и затрясла головой:

– Нет, нет! Ты сам не веришь в то, что говоришь.

Я пожал плечами:

– Как ты думаешь, зачем я столько рассказываю о себе? Может, просто так, чтобы провести время? Или вызвать у тебя интерес к моей особе? Мне кажется, ты уже достаточно знаешь меня. Я попытался передать тебе то, что трудно было сказать прямо: не имеет никакого значения ни твоя вера, ни твоё воспитание. Богатство и бедность, власть и страх, честь и бесчестие, добро и зло – сами по себе не значат ничего. Единственное значение имеет то, что мы сами хотим свершить и чего достичь. Единственный настоящий грех – измена: знать правду и не верить в неё. Я отдал всё. Я никто. Это предел для любого человека. Я чувствую свою силу, власть над собой. И я спокоен. Это всё, что я могу предложить тебе. Но выбирать должна ты.

Она вскипела. Сжала побледневшие губы. В её карих глазах появилась холодная ненависть. Она уже не была даже красивой.