Иисус: История просветления

Кверул сам взял венец, погладил самоцветы, будто это помогало ему оживить воспоминания.

— Я сбежал от наставника, которому поручили доставить меня в Рим, и тайком возвратился в родительский дом. На пороге сидела старая служанка, она заламывала руки, оплакивая свою участь, потому что ей некуда было уйти. Я пообещал не прогонять ее, если мы сумеем продать часть сокровищ и найдем для меня укрытие.

Ту ночь я провел в душной комнатушке на задворках Антиохии. Хотя родители умерли меньше месяца назад, я их почти не вспоминал, предвкушал то, что мне предстояло. Знаешь, пожалуй, я испытывал что-то вроде религиозного благоговения, неподобающего римлянину. Понятия не имею, откуда оно взялось. Я лежал на грязном полу и чувствовал, что тело готово разорваться от охватившего меня восторга. Он приближался — так говорили мне мои чувства.

Но ничего не происходило. Около полуночи я заснул — то ли надолго, то ли на мгновение — и пробудился от света в глаза. Смятенный, но обрадованный, я вскочил и распахнул окно. Это был не свет небес, а отблеск пожара, охватившего весь квартал! Пламя потянулось к открытому окну, я поспешно отскочил, чтобы не сгореть заживо, и кинулся к двери.

В полумраке я не заметил человека, стоявшего у стены, но он загородил мне путь к спасению. Прежде чем я успел открыть рот, он произнес: «Посмотри снова». Его голос был на редкость спокоен, и мой страх сгинул. Я повернулся к окну, и мой взор вдруг чудесным образом расширился. Я видел весь город, охваченный пожаром, а далее огонь растекался по земле до самого горизонта. «Мир горит», — сказал я.

И тут меня словно осенило. Я обернулся к незнакомцу, облаченному в белую тогу; на голове у него был золотой венец. «Сделай что-нибудь!» — воскликнул я, в полной уверенности, что ему, и только ему, под силу спасти мир.

Он покачал головой и произнес: «Мое время еще не наступило. Но обо мне уже знают. Смотри и жди. Готовься».

От него исходила такая волна любви, что я потянулся обнять его, куда искреннее, чем когда-либо обнимал мать или отца. Но мои руки не обвили его тело, они сомкнулись в воздухе. В следующий миг я пробудился, вспомнил свой сон, бросился к окну и распахнул ставни. Снаружи было темно и безлюдно, я лишь спугнул двух бродячих кошек, глодавших полусъеденную крысу.

Когда Кверул закончил рассказ, в комнате установилась тишина. Потом Кверул встрепенулся и сказал:

— Да ты дрожишь!

Иисус не стал отрицать очевидного — его руки тряслись, а с лица сползла всякая краска.

Кверул медленно протянул юноше венец.

— Дотронься. Я не умру, пока мой сон не претворится в явь.

Иисус осознал, что белая рубаха, подаренная ему, — первый шаг к исполнению сна, а венец — второй.

— Что, если твой сон меня погубит? — тихо спросил юноша.

— Нет, не сможет, — откликнулся Кверул.

Его взгляд сделался умоляющим, а когда Иисус попятился, он прибавил:

— Ты знаешь, что мир горит, верно? Я не мог полностью ошибиться в тебе.

Неохотно, почти против воли, Иисус кивнул.

Заметив, что юноша не только дрожит, но и весь взмок, Кверул сдался. Он положил венец обратно на сидение и накрыл его отрезом парчи. Потом указал Иисусу на масляную лампу — мол, не заблудишься — и вышел из комнаты. Час спустя, когда юноша вышел в триклиний, они не обменялись ни словом.

Домочадцы Кверула наверняка заметили, что Иисус по-прежнему в белой рубахе, но вслух ничего не сказали. А на следующий день Иисус сбежал.

Единственное, что Иисус сделал, — это покинул дом и вышел на грязную, бурлящую улицу. Но впервые в жизни он остался в полном одиночестве. Его окружали чужие лица, всякая стена виделась непреодолимой преградой. Он не знал ни где находится, ни куда собирается идти. Возвращаться в Назарет было, пожалуй, опасно, и только это ему было известно наверняка.

Но оставаться у Кверула он больше не мог. Ни за что! Высокомерный старый римлянин заразился иудейской хворью — верой в знаки и предзнаменования. Не в силах справиться с невзгодами повседневной жизни, он стал искать божественные знамения, некий знак от Бога, гласящий: «Я понимаю. Я гряду». Закрывая за собой дверь, Иисус раздумывал, что лучше было сказать хозяину — «Прости» или «Мне тебя жаль». Пройдя по улице, он сообразил, что должен был сказать Кверулу просто: «Никто не грядет».

Юноша старался держаться тенистой стороны, переходя от одного скопища убогих глинобитных домишек к другому. В тени его ослепительно белая рубаха не так бросалась в глаза, но встречные все равно оборачивались.

Он не поверил сну Кверула, однако рассказ римлянина запомнился. Когда Кверул вышел из комнаты, Иисус постоял у накрытого парчой стула. Да какой стул — алтарь! Здесь Кверул поклонялся своим грезам...

Миновал полдень. Иисус остановился у родника, вокруг которого сложили каменную емкость, и произнес, глядя перед собой:

— Если ты за мной следишь, давай передохнем.

Юноша напился воды и присел, опершись спиной о камень. Коли за ним и вправду следят, пусть видят, что он голоден. К роднику приблизился какой-то старик, ведя в поводу ослицу. Старик кивнул, то ли просто так, то ли со значением — Иисус не разобрал, слишком мимолетным было движение. Вполне возможно, это один из тех, кто навещал дом Кверула. Иисус чуть было не заговорил со старцем, но сдержался.

Пригревшись на солнце, юноша задремал. Прошли часы. Его разбудил скрип колес повозки. Солнце клонилось к закату, и работники постепенно возвращались с полей под защиту городских стен. Проходя мимо родника, они умывались и бросали на Иисуса исполненные подозрения взгляды.

— Брат, тебе показать, как выйти обратно на дорогу? — наконец спросил один из них, широкоплечий, почти черный от солнца. Его мышцы перекатывались под кожей как туго натянутые веревки.

— Мне бы поесть и переночевать, — смиренно произнес Иисус, поднимаясь. Суставы затекли, он с трудом разогнулся.

— Ну, тут ты ничего не найдешь, — разочаровал его работник.

Под пристальными взглядами Иисус двинулся дальше.

Враждебность местных его нисколько не удивила. Стоило открыть рот, как по выговору стало ясно, что он — пришлый; его вполне могли схватить, вывалять в пыли или сдать римскому дозору. Хорошо, что обошлось.

Иисус опустил голову и продолжил путь. Некоторое время облачка пыли, вырывавшиеся из-под его сандалий, сделались гуще. Значит, дорога близко. Над головой юноши пролетела какая-то птица, лучи закатного солнца чудовищно удлинили ее тень. Иисус проследил за тенью: на крыше придорожной хижины сидел мрачный ворон. Птица нахохлилась, потом распушила свои иссиня-черные перья, но улетать не спешила. Почему-то юноше вспомнился Иуда. В последние несколько дней они с Марией как-то изгладились из памяти. А теперь, по неведомой причине, Иисус понял, что должен забыть о своих товарищах и странствовать в одиночку. Пожалуй, та же самая иудейская хворь — знаки и предзнаменования — заставляла их ожидать слишком многого, чего он никак не мог дать. Нужно найти место, где эта зараза не успела распространиться, а найти такое место способен лишь одинокий человек.

Когда бы ни прихоть судьбы, дальнейшую часть истории скрыла бы пелена забвения. Неожиданно накатившая волна зноя вынудила Иисуса поднять голову. Казалось, сумерки вдруг сменились жарким полднем. Впереди он увидел группу людей, оживленно что-то обсуждавших: они спорили, размахивали руками, тыкали пальцами, потом куда-то побежали. Стоявший на отшибе дом частично загораживал Иисусу солнце, и этот дом выглядел каким-то размытым в лучах заката. Внезапно юноша понял, что дом охвачен огнем, а в свете заходящего солнца языки пламени попросту не заметны.

Мимо пробежали мужчиуы с ведрами, полными воды. Донеслись женские причитания. Родника поблизости не было, дом возвели чересчур далеко от селения. Кто-то выкрикнул имя, потом другое. Местные пытались отыскать тех, кто жил в доме, и мало-помалу убеждались, что люди внутри, а не отзываются потому, что задыхаются в огне и дыму.

Иисус опустился на колени посреди дороги, зачарованный зрелищем. Мужчины с ведрами то и дело налетали на него и глухо бранились. Перед мысленным взором юноши возник дом в Назарете, подожженный римлянами вместе с оставшимися внутри родичами Исаака. Сон Кверула начинал оборачиваться явью.

Но не эти мысли вынудили его замереть, нет. Иисус слышал, как люди внутри дома зовут его.

Он будто обрел способность проникать взглядом сквозь стены и увидел мать с двумя дочерьми. Они забились в угол, слишком далеко от окна, чтобы выбраться наружу, отделенные от спасения огнем, который облизывал стены и тянулся к стропилам. Иисус слышал их голоса, призывы, обращенные вовсе не к отцу семейства — тот порывался броситься в пламя, но его держали трое других мужчин, а он рвался и рвался вперед, заламывая руки и истошно крича.

Иисус! Иисус!

Оказавшиеся в огненной ловушке повторяли его имя. На мгновение юноша прислушался к себе. Он ждал приступа страха, но тот не приходил. И Иисус осознал, что место, которое он искал, место, где не распространилась зараза, средоточие чистоты, прямо перед ним.

Пламя.

Поднявшись, он решительно двинулся в огонь.

— Эй, стой! Ты что, спятил?

Крики долетали будто издалека. Пожар охватил уже весь дом, и люди невольно попятились. Никто не попытался схватить чужака, как перехватили безутешного отца семейства. Иисус улыбнулся — не потому, что ощутил близость смерти или что жар заставил сократиться лицевые мышцы, а потому, что перед его глазами возникла иная картина.

Он увидел троих отроков в огненной печи, поющих хвалу Господу. Иисус не помнил, с какой книге Писания о них рассказывается, да и саму историю припоминал смутно. Злобный царь повелел бросить трех неразлучных друзей в пылающий зев печи. Но вместо того чтобы сгореть дотла в мгновение ока, отроки стояли в печи, пели и смеялись. В детстве Иисус несколько дней повторял нараспев их имена — Шадрах, Мешах, Аведнего. В пять лет такие имена запомнить нелегко, и он весьма гордился собой, когда ему это удалось.

Сейчас он повторил напев, гадая, увидит ли его душа Назарет перед тем, как отправится в рай.

Шадрах, Мешах, Аведнего.

Женщины дружно завопили, когда чужак в ослепительно белой рубахе ступил в пламя. Он миновал дверной проем, как раз когда обвалилось первое стропило, которое уже не поддерживали сгоревшие стены. За этим стропилом последовали другие, и огонь взметнулся к небу, словно вырвались на волю демоны.

Вскоре юноша вышел обратно, укрывая накидкой мать и двух дочерей, точно горлица, защищающая птенцов. Среди сбежавшихся на пожар не он один помнил предание об отроках в огненной печи. Люди принялись перешептываться, а на пиру в честь чудесного спасения семейства — ни мать, ни дочери ни обгорели, хвала Господу — об этом заговорили во весь голос.

За столом, за которым сидел местный ребе, историю излагали, конечно же, во всех подробностях. В правление царя Навуходоносора благороднейших сынов Израиля схватили и привели в Вавилон. Среди них были Даниил и трое его друзей, к которым относились с уважением. Их наставляли в чужеземных обычаях — быть может, посвятили даже в таинства магов — и научили поклоняться чужим богам.