Избранные произведения

14

В верховьях Камы, на светлом яйвинском плесе стоял, во всех стенах крепок, будто налитой орех, Орел-городок, рвами и боевыми завалами обнесен.

В бревенчатых стенах трое ворот да наугольные глухие башни с боем пушечным, пищальным и лучным. На башнях караульные шалаши, в шалашах несводные караулы.

Над главными воротами двухъярусная башня с малыми оконцами да с колоколом вестовым, да с образом Николая-чудотворца в резном киоте.

На земляных накатах пушки и к ним каменные, облитые свинцом ядра. Пищали затинные, пищали семипяденные, пищали ручные и к ним свинец и ядра. На дощаных щитах — луки и к ним в кожаных торбах пучки мелко точеных стрел.

Церковка немудрая из бревен слажена и узорной резьбы крышей крыта. В церкви образа на камне и дереве, образа на празелени в серебряных окладах, сосуды оловянные, сальные свечи своего литья, паникадило медное невелико — немецкое дело, евангельце печати литовской и закапанный воском святырь (псалтырь) монастырской работы: по пергаменту затейливо вилась, играя златописными титлами, кудрявая строка.

Против церкви стоял, как слитой, двор самого Строганова; рядом с ним — двор попа да двор палача; дальше как попало разбросались дворы прикащичьи, дворы соляных поваров да подварков, дворы пищальников да людские черные избы.

За городом лепилась слободка, в слободке — дворы посадские, дворы крестьянские, землянки бобылей, нищих и задворников, юрты и шалаши иного языка народов, которых в город не впускали, особенно к ночи.

Сидел в Орле Никита Строганов.

Не ладившие с ним дядя Семен и двоюродный брат Максим уплыли на Чусовую-реку и состроили там Чусовской городок.

В Великой же Перми[13] в городке Чердыне воеводствовал царев наместник Василий Перепелицын.

Жили Строгановы, как царьки.

Широко были раскинуты пашни, промысла и рудники, разработки на рудниках производились тайно от царя.

На свой страх и риск затевали они с дикими народцами войны, строили города и крепости. По рекам и на усторожливых местах, на пути ногайских и сибирских людей ставили острожки и караульные вышки.

Торговое знакомство Строгановы вели от Бела моря до ногаев и от Волги до Югорских земель[14]. Людей своих с мелочным товаром рассылали по рекам и землям. Целыми годами шастали доглядчики по дальним странам, примечали и выспрашивали, где, кто и как живет, и, вернувшись с соболями и лисами, выменянными на ножевые железца, обо всем купцам докладывали.

В Устюге, в Калуге, Москве и Вологде торговали строгановские соляные лавки и меховые магазины.

В устьях Северной Двины на своей верфи строили Строгановы свои корабли да на Мурманском побережье был заведен торг немецкий, на который каждое лето приплывали иноземные купцы.

Никита, проведав от прикащика, гонявшего в Казань соляной обоз, о зимующих на Каме казаках, заложил тройку и не мешкая погнал в Чусовской городок.

Крутила-мела поземица

буй сне́ги вил.

Большой дом старших Строгановых был отделан еще только вчерне. Волоковые, завешенные меховыми наоконниками и обмерзшие, как медведи, оконца еле пропускали свет. Широкие некрашеные лавки ровно из стен росли, стены и потолок были закопчены чадом лучины. Во весь передний угол — иконы живописные, подризные и чеканные, выбитые на меди. В мерцающем свете лампады вспыхивали разноцветными искрами драгоценные камни, суровые лики угодников казались живыми.

Никита вошел в дом, обратился в передний угол и, еще не кончив креститься, начал рассказывать о казаках.

— Много ль тех сбродников? — спросил Максим.

— Того, брат, не скажу. Видать их мой человек видал, а считать побоялся.

— Што так?

— Буйственные, слышно, казачишки. К оружию сручны и в боях удалы, во всю Волгу храбруют.

— Вот как!

Порасспросив о городовом строении и о промыслах, Никита вдруг сказал:

— Напустить бы тех казачишек на наших азиятцев, живо припугнули бы поганцев.

— Ы-ы-ы-ы!.. — перекрестился дядя Семен. — Пронеси царица небесная! Они и сами хуже орды, и нас разорят да на дым пустят… Ты, Максимушка, как мыслишь?

— По мне, коли што, отдариться.

— А по мне, — сказал Никита, — послать казачишкам зазывное письмишко, пускай придут и обороняют нас.

— Они оборонят, — своих волос не досчитаешься.

— Даром не пойдут — наймем. Разве ж не повелел государь родителю нашему называть в сей край вольных людей?

— Ы-ы-ы, не любы мне речи твои, племянничек. Отцы и деды наши зазорным почитали якшаться с разбойниками и нам заказали.

— Они и разбойники, а своеземцы и крещены. А вогулы с зырянами — и разбойники и нехристи. Ты как мыслишь, братушка?

— По мне — отдариться!..

— Телятина! «Отдариться»!.. Не позовем, так сами придут, лопухом от них не загородишься.

— Вестимо.

— А коли так…

— Погоди, — перебил его брат. — А как взглянет на наше своевольство царь-батюшка?

— Будем в надежде, что сие до Москвы не дойдет, как многое не доходило и ранее.

Максим собрал в кулак черную, в кольцах, бороду и сморщился.

— А ежели дойдет?

— Невелика беда, — сказал Никита. — Гоже ему сидеть в кремлевских хоромишках за нашими спинами. Мы со своей мошной туда, мы — сюда, мы — на все стороны, а он… — Никита махнул рукой и досказал: — Не одни мы и на умишке у него, пока еще дознается…

— Уймись, злоязычная безотцовщина! — рассердился дядя Семен и схватил со стола медный витой подсвечник. — Не изрыгай хулу на помазанника божия. Не его ли щедротами живет все купецкое сословие? Не его ль милостями и ты, смерд, жив?.. Ы-ы-ы, сила нечистая, сгинь с глаз моих, а не то — за ноги да об угол!

Максим встал меж ними.

— Не гневайся, батюшка, Семен Яковлевич, Никита брякнул не со зла, а по дурости. Оно и страшно, а не миновать нам казаков на подмогу звать.

Никита упятился к порогу, сорвал с деревянного гвоздя тулуп и, с шапкою в руках выбежав на двор, крикнул своему человеку:

— Запрягай!

Кони дружно взяли с места и понесли.

Весь обратный путь Никита разметывал умом и так и этак.

Призывать казаков было страшно, а житье без сильной охраны было тоже не уедно: редкий год проходил, чтоб какой-нибудь зауральский князек не учинял набега на освоенные Строгановыми места.

Торговать с инородцами было и выгодно, но дороги кишели лихими людьми.

Не входило в его расчеты ссориться накрепко и с братом Максимом, — дядя в счет не шел: съедаемый недугом, он быстро близился к могиле.

Надумал Никита поговорить о том деле со своим первым советчиком, Петрой Петровичем.

Старший прикащик Петрой Петрович Жарков был беглым монахом и служил еще отцу Никиты, Григорию Аникиевичу. Грамотей и пройдоха, вел он книги памятные и уговорные, сметные и ужимные, хлебные и соляные; языки и наречья туземных народцев разумел; знал, сколько в острожках деревень, починков, дворов крестьянских и бобыльских, сколько во дворах детей, братей, племянников, внучат, зятей, приемышей — всех по именам и по прозвищам, да сколько пашни распахано, да перелогу, да лесу, да рыбных ловель и звериных гонов, да с кого сколько и когда оброку брать.

Вызванный с дальних промыслов, куда он ездил раздавать людям урочный корм, Петрой Петрович явился наскоре.

Хозяин сидел в горнице и попивал вишневую наливку. Вбежал Петрой Петрович и отвесил истовый поклон.

— Вызывал, Никита Григорьевич?

— Ты, братец, того, надень шапчонку-то, а то поди вшей там набрался и мне тут напустишь… Да потуже, потуже нахлобучь, чтоб не расползались… Ну, рассказывай.

— Слава богу все живы-здоровы, — скороговоркой начал было Петрой Петрович.

— Не тараторь, — остановил его Никита. — Говори ровнее, а то у меня после твоих речей три дня в голове копоть стоит.

Петрой Петрович осклабился, раздернул пуговицы домотканого, подбитого беличьими черевами кафтана, откинул полу и, вывернув карман, высыпал на стол горсть дикого серебра.

— Вот, при мне с десяти лопат намыли.

Хозяин ухватил буроватую крупинку, покатал ее в толстых пальцах, подышал на нее, прикинул на руке, надкусил зубом.

— Доброе серебришко. Отколь?

— Из-под Вздохни-горы.

— Еще чего там?

— Баловство, батюшка Никита Григорьевич. Десятник Демидка Савин посягает на девку Лушку Вятчанку.

— Не по рылу каравай.

— Я ему всяко говорил — и слушать не хочет. «Женюсь» да и только.

— Этак все захотят с женами спать, а кто же о добре моем радеть станет? Пошли Демидку под Вздохни-гору в мокрый рудник, там с него живо дурную кровь сгонит. А Лушку… Лушку вороти в золотошвейню, а то они, подлые, всю ее красу расклюют. Да скажи ей… или нет, пускай лучше ко мне сама придет.

— Слушаюсь, батюшка Никита Григорьевич.

Никита тянул душистую наливку, лукавый огонек играл в его сером глазу, а Петрой Петрович часто сыпал:

— За Вишерой опять зыряне пошаливают, лес твой жгут, на нашу сторону за лисами ходят, одного нашего человека прозвищем Колобок забили до смерти и втоптали в болотце. Никудышный был мужичишка, а все-таки божья душа. Долгу за ним полтина пропала, да ржи на масленицу мешок взял, да сапоги яловочные, да…

— Не до того мне ныне.

— Совсем разбаловались ордынцы, грозы над собой не чуют.

— Я тебя, Петрой Петрович, по нужде вызвал. — Никита рассказал о казаках и о своем свидании с братом и дядей. — Призвать думаю.

Прикащик отпрянул и перекрестился.

— Што ты, батюшка, господь с тобой! В своем ли ты уме? Называть казаков — все равно что волков к стаду прикармливать. От них и от неприкормленных отбою нет. Я эти народы знаю, видал их да видал. Ощиплют нас, как гусей, и сожрут совсем с потрохами.

— Бог милостив.

— Как знаешь… Мое дело холопское.

Никита немедля еще раз съездил в Чусовской городок и вернулся оттоль веселый; позвал прикащика и решительно сказал:

— Пиши.

Петрой Петрович достал из-за божницы письменный снаряд, развел полное блюдце голубой киновари да, спустив с плеча кафтан, высвободил из рукава правую руку и, помахав ею, — кровь-де застоялась, — сел за дубовый стол.

— Сказывай, батюшка.

— Пиши. «Во имя отца и сына и святаго духа. От русских купцов Семена, Максима и Никиты Строгановых казачьему атаману Ярмаку с товарищи, которые казаки зимуют на Каме-реке близко Волги. Имеем крепости и земли, но мало дружины. Идите к нам оборонять Великую Пермь и восточный край христианства…» Пиши. «Приходят басурманы войной на нашу землю и своими безбожными набегами нашим посадам и городам многое пленение и запустение учиняют и всякий задор творят, и нету силы отбить их. Летом 1572 года черемисы и башкирцы русских торговых людей на Каме побили восемьдесят семь душ. Летом 1573 года, на Ильин день, из Сибирской земли, с Тобола-реки приходил с мурзами и уланами султан Маметкул — дороги на нашу русскую сторону проведывал, многих ясачных остяков побил, жен их и детей в полон повел и посланника государева Третьяка Чебукова и с ним служилых татар, кои шли с ним под Казань в орду служить, иных побил, иных в полон повел…» Пиши, да помасленнее… «Вы б приплыли к нам, единоверные казаки, и нам служили б. Мы вам за вашу службу жалованье хлебное и денежное хотим дать. Пока шлем малые подарки: селитры батман (десять пудов) и свинцу против селитры в меру, и рыболовную снасть, и гвоздей, и казны бы прислали, да не ведаем, сколько вас голов. Посылаем два постава сукна настрофилю, десять половинок сукна яренку, десять половинок сукна ярославского, да десять половинок сукна гагрецу. Посылаем шестьдесят четей сухарей ржаных, семь четей с осьминою круп, десять четей толокна, двадцать колодок меду и вина две бочки под пятьдесят ведер. А коли похотите к нам ехать, то доверьтесь нашим посылам, они проводят вас по бесстрашным местам. Аминь».