Избранные произведения

15

Уснула Волга, скованная льдами. Уснула Кама, зарывшись в пушистые снега. Мороз рвал дуплястые дерева, выжимал мороз из камня ледяную искру. Стыла в дубах темная кровь. Над полыньями клубился туман. От холода птица колела на лету.

Порыли казаки землянки по пяти сажен меж углов и зажили.

В прорубях рыбу ловили, рыли ямы под волка и лося, капканы и ловушки с заговорным словом ставили.

Кругом леса, в лесах зверье.

Мордвин Зюзя вышел ночью помочиться, волки утащили его от самой землянки. Двое заплутались в лесу и замерзли. Еще один потерялся в болоте: окна-прососы — в болотах не замерзали всю зиму.

В глухом овраге набрел Мамыка на медвежью берлогу. Обвязал себя бурлак веревкою, другой конец которой укрепил за пень, спустился в логово и зарезал сонного медведя, а молодую медведку привел на стан и стал жить с нею в особой землянке. Скоро он научил ее всяким проказам и прокудам. Спали они нос в нос, грея друг друга, ели из одного котла, — Мамыка сопел, а медведка мурмыкала.

В метелях летели мутные дни, летели ночи, налитые свистом ветра да — э-эх! — растяжелой тоской.

Под завывы вьюги много было сказок и бывальщин порассказано. Народ собрался разноземельный и гулевой: иной побывал в Крыму, а то и в самой Туретчине; иной залетывал в Литву или Венгрию; иной кроме Дона да Волги нигде не бывал, но в россказнях и видалого за пояс затыкал.

Наконец, зимушка подломилась, обмякла и стала сдавать.

В распутицу, как обняла весна, в самое расколье, по последнему санному пути приехал Петрой Петрович с людьми и подарками.

Шумел и гудел на крутом берегу казачий сход.

Мартьян принародно читал зазывное письмо Строгановых:

— «Имеем крепости и земли, но мало дружины…»

Через плечо походного попа, дивясь премудрости божьей, в грамоту зорко вглядывался сотник Фока Волкорез. Его ль ухо не было тонко, и его ль глаз не был остер? Шипенье селезня он слышал через всю Волгу и в темноте на слух стрелял крякнувшую в кустах утку…

Мартьян вычитывал:

— «… С Тобола-реки приходил с мурзами и уланами султан Маметкул — дороги на нашу русскую сторону проведывал…»

Фока ждал: вот дрогнут строки, и меж них плеснет вода, блеснет огонь, сверкнет клинок… Но письмена лежали ладом, не шелохнувшись: покойно текла строка, играя титлами… Сотник отошел, сокрушенно вздохнув.

Внимали Мартьяну и — кто про себя, кто вслух — вторили:

— Всем по штанам.

— Крупа…

— Порох…

— «… и вина две бочки под пятьдесят ведер…»

Закричали, заметались:

— Винцо на кон!

— Засохло, отмачивай!

— Бочку на попа!

Ярмак:

— Вольное буянство, не галчи! Оравою гоже песни орать, а говорить надобно порознь. Думай думу с цела ума, чтоб нам не продуматься.

И старший кормщик Гуртовый показал горланам свой облупленный и пребольшой, в телячью голову, кулак:

— Во!

Горлохваты понурились, зная, что от кормщика не получишь ни синь пороха, пока не решится дело.

Долго молчали, собираясь с мыслями, потом разбились по куреням и заговорили:

— На Волге жить — нам таловнями (ворами) слыть.

— На Дон, братцы, переход велик.

— Не манит и на плесы понизовые.

— Да, в понизовье нам возврату нет.

— Тутошний купец пуганый, добычи нет.

— В Казани стоит царев воевода Мурашкин с дружиною. Коли попадем ему в лапы — всех на измор посадит, а атаманов наших до одного перевешает.

— Большим людям, хо-хо, и честь большая!

— Пускай сунется Мурашка со своими зипунниками! Колотили мы их раньше — и впредь колачивать будем.

В стороне, засунув руки за кушак и полуприкрыв глаза, стоял Петрой Петрович со своими людьми, дивовался на вертеп разбойников и, слушая поносные речи да дерзкую брань, творил шепотком молитву.

А гулебщики уже ярились крутенько.

— Не красно нам, — мычал Мамыка, — не радошно к купцам в службы идти. Воля…

— Волк и волён, да песня его невесела́.

— Помолчи, высмерток!

— Я и мал, да удал, а у тебя, полудурок, и в бороде одни блохи скачут, ума ни крупинки.

— И-их, ворвань кислая!

— Уймитесь, каторжные!

— Костоглоты!

— Не задразнишь!.. У рыбака голы бока, зато уха царска.

— Духа казачьего в вас нет, мякинники!

— А вы — блинохваты!

— Не бранись, ребята, играй в одну руку.

— Будя шуметь! От ша́ты-ба́ты не станем богаты.

— Там нам будет кормно. Поживем, отдохнем, кровью соберемся, а далее видно будет.

— Обещают бычка, а дадут с тычка, и пойдем утремся.

— Правда твоя, Лукашка, с купцами нам рыбы не едывать, — костями заплюют.

Слово за слово, зуб за зуб.

Двое раздрались, остальные бросились разнимать, и пошла потеха, только клочья полетели. Мамыка сбычился и отошел к старикам: по силе ему не было ровни во всей ватаге, в драку бурлак никогда не ввязывался, после того как однажды чуть не убил человека — в лоб пущенным с ногтя — медным пятаком.

Старики посмеиваясь глядели на побоище, посасывали трубки, а иной еще и покрикивал:

— Ругайся на стану вволю, бейся дома досыта, чтоб в походе жить нам в ладу да в миру.

Долго пришлось старикам ждать, пока драчуны утихомирятся.

Мартьян поднял руку и призвал:

— Будя, товариство! Думай во весь ум, что нам делать и как нам быть?

Гулебщики потирали шишки на головах, щупали разбитые носы и понуро молчали. Превеликие умельцы кистенем бить, на игрища и на хитрости горазды, которые и на работу слыли валкими, а языки у всех были привешены криво.

Иван Бубенец, с казачьей стороны, зыкнул:

— Плыть!

Бурлаки опять заспорили:

— Не плыть!

Казаки в один голос:

— Плывем, плывем!

Мамыка:

— Думай не думай, сто алтын не денежки… Плыть так плыть!

— Поплыли!

— Атамана за бока!

Повременив и послушав голоса, Мартьян сказал:

— Всяк своей голове хозяин. Вольному воля, бешеному поле, удалому легкий путь… Кто с нами — гуртуйся ко мне, кто не с нами — отходи прочь.

Закачались, зашумели, как камыш под ветром.

Иные отошли было, но поглядели друг на друга, поскребли затылки и вернулись в общий круг.

— А коли плыть, — опять приступил Мартьян, — то надобно нам выбирать коренного атамана на камский поход. Кого похотите?

— Ярмака!

— Ярмака на круг!

— Хорош, сулил за него черт грош, да спятился.

— Никиту Пана, умен…

— И умен, да неувертлив, сам себе на пятки навалил.

Гогот подобен залпу.

— Нам хитрого да погрознее.

— Ивана Кольцо.

— Долой Кольцо! На него надёжа, как на старого ёжа.

— Запивоха и до баб ходок. В Астрахани кинжал и последние штаны с себя пропил. В Дубовку к нам без штанов прибежал. Хо-хо…

— Мещеряка в атаманы.

— Не гож, не гож! Не ходить нам, казакам, под гусаком бурлацким.

— Ярмака!

— Ярмака-а-а!..

Мартьян:

— И я мыслю — Ярмака. Люб или не люб?

— Люб!

— Гож!

— Люб, люб!

Ярмак снял шапку, шапка — малиновый верх, из-под шапки чуб волной.

— Благодарствую, браты, за привет и ласку, а только постарше меня атаманы есть.

— Люб!

— Послужи!

— Из старых порох сыпится.

— Волим под Яр-ма-ка-а-а-а!..

Ярмак долго отказывался, как того требовал обычай, и пятился за спины других.

Старики вывели его под руки и поставили в круг.

— Люб!

Ярмак поклонился:

— Ну, коли так, добро… Только, якар мар, на себя пеняйте. Я сердитый.

Круг гудел и стонал:

— Люб! Ладен!

Мартьян подал Ярмаку обитую медными гвоздями суковатую дубинку.

— Милуй правого, бей виноватого.

И всяк, кому хотелось, подходил к выбранному атаману и, по древнему обычаю, мазал ему голову грязью и сажей с артельных котлов и сыпал за ворот по горсти земли, приговаривая:

— Будь честным, как земля, и сильным, как вода.

Кормщик Гуртовый выкатил на круг бочку с даровым вином и позвонил ковшом о ковш.

— Налетай, соколы!

Ковши пошли вкруговую, загремели песни, — повольщина обмывала своего коренного атамана.

Гулкий ветер обдувал поля.

Ноздристые снега сползали в низины. Синие сороки-стрекотухи расклевывали почки зацветающей вербы. На лесной поляне, на солнечном угреве резвились пушистые лисенята.

С галчиным граем, с косяками курлыкающих журавлей прилетела весна-размахниха.

Разыгрались как-то Мамыка с медведкой да и раскатили землянку по бревну. Медведка, фыркая и обнюхивая прелую хвою, припустилась в лес с такой прытью, что бурлак и смигнуть не успел, как она скрылась в чащобе. Он, как был в одном сапоге и без шапки, кинулся за ней и — пропал. Спустя время вернулся и — вернулся один.

— Ну, — потешались товарищи, — к осени пойдет твой косматый сынок по лесам, по болотам чертей полошить.

И до того был нелюдим Мамыка, а тут и вовсе задичал, — задавила удалого чугунная тоска.

Ночью

река дрогнула

тронулась…

Разбуженные треском и шорохом плывущих льдов, гулебщики вылезали из прокопченных логовищ и, тараща в темень глаза, размашисто крестились.

— Ого-го-го!.. Пошла матушка!

— Пошла!

— Час добрый!

— Гуляй, голюшки! Гуляй, гуленьки!

— Запевай, братцы, артельную!

Во всю-то ночь мы темную,
Непроглядную, долгую
ухнем,
грянем!..
Нам гусак кричит: «Давай!»
Мы даем, сильно гребем
да-а-ы,
ухнем!..

На берегу костры и говор, песня, звонкий перестук топоров, смрад кипящей смолы. Кто из лыка веревки вьет, кто дубовые гвозди строгает.

Разметала Кама льды, хлыном Кама хлынула: тут остров слизнет, там — двинет плечом — берег сорвет.

И Волга, играя и звеня под солнцем льдиною как щитом, всей силой своей устремилась в дальний поход.

На дереве начал лист разметываться; птица суетливо завивала гнездо; подобны облакам, гонимым полуденным ветром, летели станицы гусей да лебедей; пролилась весна зеленым дождем, хлынула красна в долины, зажгла лес, затопила луг и поле…